Дарья сидела на кухне, вертела в руках кружку с остывшим чаем и слушала, как свекровь, Валентина Ивановна, топает по её же квартире. Вот ведь человек — даже тапочки звучат как приговор. Каждый шаг громкий, уверенный, будто она хозяйка здесь, а не Дарья. И да, между прочим, квартира была куплена до замужества, в ипотеку, на свои деньги, безо всякого Павла. Но попробуй это объясни — они вдвоём, муж и мама, смотрят так, будто она им временно сдаёт койко-место.
— Дарья, — Валентина Ивановна прищурилась и ткнула пальцем в холодильник, — а почему у тебя молоко стоит открытое, без крышки? Ты вообще о гигиене думаешь? Сын у меня желудком слаб, а ты его убить решила?
Дарья сглотнула. Сын у неё, между прочим, давно не сын, а муж. Ему тридцать семь, и желудок у него слаб только на работе — когда надо отпроситься пораньше. Дома он уплетает чебуреки и запивает их пивом, никакая «открытая пачка молока» его не смущает. Но, конечно, маме удобнее делать вид, что сын — невинная жертва злой невестки.
— Павел сам вчера молоко пил, — спокойно ответила Дарья. — И ничего. Жив-здоров.
— Вот именно, что пока жив! — отрезала Валентина Ивановна. — А ты смотри, не доведи.
Павел, сидевший с телефоном за столом, сделал вид, что не слышит. Прокрутил что-то в ленте и хмыкнул. Дарья хотела было ткнуть его локтем, мол, ну скажи хоть слово в защиту жены, но сдержалась. Всё равно бесполезно: он же «мамин сынок». А спорить с Валентиной Ивановной — всё равно что об стену биться.
Квартира у Дарьи была двухкомнатная, небольшая, но уютная. Она сама выбирала кухню, мебель, плитку в ванной. Каждая полка — её. И теперь в этом пространстве постоянно торчит Валентина Ивановна: то «проверить», то «помочь», то просто «скучно дома одной». Дарья пыталась вежливо намекать, что у пожилой женщины есть собственная квартира в старом панельном доме, но та делала круглые глаза:
— Да что я там одна? Скукота смертная. А тут хоть жизнь идёт. Я вам борща наварю, пельменей налеплю…
Борщ, к слову, Дарья терпеть не могла. Не то чтобы совсем — иногда можно, но когда каждый второй день из холодильника пахнет квашеной капустой и чесноком, жить становится невозможно. Особенно когда борщ неизменно сопровождается нравоучениями:
— Вот я в твои годы — и готовила, и стирала, и муж в рубашках отглаженных ходил, а у тебя всё покупное, да всё на скорую руку. Небось и деньги тратишь как воду? — и тут же многозначительный взгляд на Павла.
Павел мялся, но соглашался:
— Ну, мам, она работает много, устает…
— Работать — это одно, — Валентина Ивановна вскидывала руки, — но семью-то никто не отменял! Женщина должна в первую очередь думать о муже, а не о своих бумажках!
Бумажки. Это про Дарьину должность в рекламном агентстве, где она, между прочим, тащила три проекта и получала больше, чем её муж-«инженер». Но кому до этого дело?
Конфликт назрел, когда Валентина Ивановна вдруг «разболелась». То давление, то спина, то сердце «покалывает». И Павел, разумеется, забеспокоился:
— Даш, ну поехали к маме жить. Ей тяжело одной. Я всё равно после работы заезжаю к ней каждый день. Удобнее будет.
Дарья сперва подумала, что он шутит. Жить у свекрови? С ней, с её тапками, борщами и вечным «ты всё делаешь неправильно»? Но Павел смотрел так серьёзно, будто речь шла не о его маме, а о больной старушке в хосписе. Дарья сжала зубы и согласилась, решив, что это временно.
«Временно» растянулось на три месяца.
Жизнь у Валентины Ивановны оказалась настоящей казармой. В семь утра она уже шаркала по кухне, гремела кастрюлями, ставила чайник и громко вздыхала. В восемь стучала в дверь спальни:
— Пора вставать! Мужчина должен завтракать горячим!
Дарья пыталась объяснить, что Павел привык пить кофе на бегу, но Валентина Ивановна делала круглые глаза:
— Ага, так и желудок посадил! Нет, будет есть кашу. Вот, я сварила!
И ставила на стол тарелку вязкой овсянки, которую никто не хотел. Павел вздыхал и ел. Дарья вздыхала и молчала.
А вечером начинался контроль:
— Ты куда деньги тратишь? Зачем опять эта доставка еды? Я ж могу сама суп сварить!
— Зачем новый блендер? У меня есть старый, рабочий!
— И вообще, вы на что копите? Всё пустяки какие-то покупаете…
Дарья чувствовала, что у неё забирают воздух. Но терпела — ради мира. Думала, Павел сам поймёт, что маме лучше жить отдельно. Но Павел только втягивался в эту «уютную» жизнь: дома всегда накормлен, постиран, мама рядом, жена вроде тоже не жалуется. Красота.
Последней каплей стало то самое утро, когда Павел, почесывая затылок, заявил:
— Даш, я подумал… Сдавай свою квартиру. Всё равно мы у мамы живём, там пустует. А деньги будем маме отдавать — ей пенсии не хватает.
Дарья уронила вилку.
— В смысле — маме отдавать? Это моя квартира, моя! И деньги — мои!
— Ну ты что, — Павел скривился, — мы же семья. Какая разница, чьи деньги? У мамы пенсия маленькая, ей тяжело.
Валентина Ивановна, стоявшая у плиты, деликатно кашлянула:
— Да, Дашенька, неужто жалко родному человеку помочь? Ты же молодая, работаешь… А я вот — старость, болезни. Да и сын твой, между прочим, тоже ест.
Дарья вскочила. Голос у неё сорвался:
— Хватит! Хватит меня считать банкоматом! Это моя квартира! Я её выплатила! Вы хоть понимаете, что вы делаете?!
Павел поджал губы, уставился в тарелку, как школьник на двойку. Валентина Ивановна всплеснула руками:
— Вот неблагодарная! Я для вас всё! Кашу варю, стираю, берегу, а ты… деньги ей жалко!
Дарья впервые не сдержалась:
— А вы меня уважать не пробовали? Хоть раз?!
В кухне повисла тишина. Даже чайник, кажется, перестал шуметь. Павел пробормотал:
— Даш, ну зачем так резко? Мы же спокойно хотели поговорить…
— Спокойно? — Дарья ударила кулаком по столу. — Спокойно — это когда меня слышат! А тут вы вдвоём меня обложили, и я должна ещё благодарить? Нет! Хватит!
Она выскочила из кухни, хлопнула дверью спальни. На душе клокотало. Впервые за годы брака Дарья поняла: или она уйдёт, или её просто сотрут в порошок между этой «маминой заботой» и «мужской слабостью».
Дарья стояла у окна в комнате Валентины Ивановны, глядя, как за стеклом мокрый снег превращается в серую кашу. Внутри было не лучше: кухня пахла варёной капустой, в коридоре валялись резиновые сапоги свекрови, а на тумбочке рядом с зеркалом стояла её банка с таблетками от давления. Чужое пространство, чужой уклад, чужая жизнь — и везде ты должна подстраиваться.
— Даш, — Павел зашёл в комнату, почесал затылок, — ты чего сидишь мрачная? Мама волнуется.
— Мама волнуется? — Дарья резко повернулась. — А ты не волнуешься? У меня ощущение, что я тут в аренде у неё живу.
— Да ну, — Павел замялся, — ты преувеличиваешь. Мама просто хочет, чтобы всем было удобно.
— Всем? — Дарья прищурилась. — Всем — это кому? Тебе и ей?
Павел насупился, хотел что-то сказать, но в коридоре зашуршали тапки. В комнату вошла Валентина Ивановна с подносом. На подносе — три чашки чая, тарелка с печеньем и её фирменный «заботливый» взгляд.
— Что вы тут шепчетесь? — мягко, но с подколкой. — Вот, я вам чай принесла. Дашенька, кушай печенье. Я сама пекла, без масла, чтобы фигуру не испортить.
Дарья стиснула зубы: фигуру ей, значит, портить нельзя, а вот нервы — можно.
Того же вечера разговор зашёл о деньгах. Павел осторожно, будто в воду лез, сказал:
— Даш, я тут подумал… Может, часть денег от аренды будем маме отдавать? Ну, хотя бы половину.
Дарья отложила вилку и уставилась на него.
— Ага. А потом что? Всю зарплату ей? Может, я ещё свою карточку на неё перепишу?
Павел замялся:
— Ты так говоришь, будто мы чужие. Это же семья…
— Семья — это когда я тоже что-то решаю, — Дарья резко встала. — А не когда меня ставят перед фактом.
Валентина Ивановна вздохнула, поправила очки:
— Дарья, я понимаю, тебе трудно делиться. Молодые нынче эгоистичные. Но ведь у меня пенсия восемнадцать тысяч. Коммуналка, лекарства — всё съедает. Я же ради вас стараюсь!
Дарья взорвалась:
— Ради нас?! Да вы ради себя! Вам мало того, что я тут живу как квартирантка, теперь вы ещё и мои деньги хотите?!
— Не ори! — Павел ударил кулаком по столу. — Это моя мать!
— А я кто тебе?! — Дарья почти закричала. — Я жена или кто? Или так, приложение к твоей мамочке?!
Тарелка с печеньем полетела на пол. Валентина Ивановна ахнула и схватилась за сердце. Павел вскочил, кинулся к ней:
— Мамочка, спокойно, не переживай, не обращай внимания…
Дарья посмотрела на эту сцену и вдруг поняла: всё. Кончено.
Через два дня она молча достала чемодан из шкафа. Павел зашёл в комнату и застыл.
— Ты что делаешь?
— Собираюсь, — спокойно ответила Дарья.
— Куда?
— Домой. В СВОЮ квартиру.
Павел побледнел:
— Даш, подожди. Ну чего ты сразу так… Мы же можем договориться.
— Договариваться нужно было раньше, — Дарья застегнула молнию на чемодане. — Когда ты маме поддакивал. Когда мои деньги хотел ей отдавать.
В коридоре снова зашуршали тапки. Валентина Ивановна появилась в дверях, прижав руки к груди.
— Ах, вот как! Значит, бросаешь моего сына?! После всего, что я для вас…
— Я его не бросаю, — Дарья взяла чемодан. — Это он бросил меня. Сначала — когда согласился жить здесь. Потом — когда решил, что мои деньги ваши.
— Неблагодарная! — взвизгнула Валентина Ивановна. — Всё для неё, а ей мало!
Павел схватил Дарью за руку:
— Даш, ну куда ты пойдёшь? Давай поговорим спокойно.
Дарья дёрнула руку:
— Отпусти. Если ты мужчина, отпусти.
Он отступил. Она прошла мимо них — и впервые за долгое время почувствовала, что дышит.
В своей квартире Дарья впервые за три месяца спала спокойно. Без утренних каш, без свекровиных нравоучений, без Павловых «мама сказала». Только она и тишина.
Но спокойствие длилось недолго. На третий день Павел пришёл. Стоял у двери с жалким видом, в руках — букет роз из ближайшего супермаркета.
— Даш, ну прости. Я дурак. Мамка меня накрутила. Но я тебя люблю. Вернись.
Дарья взяла цветы, посмотрела на них и бросила в мусорное ведро.
— Любишь? А как же твоя мама?
— Ну… она переживает. Но я всё улажу. Правда.
— Улаживать надо было раньше, — устало сказала Дарья. — А теперь поздно.
Павел замолчал, покачался с ноги на ногу. Потом выдал:
— Слушай… А ты всё-таки сдавай квартиру. Нам деньги нужны. Я временно у мамы поживу, а ты тут… Ну, как хочешь.
Дарья рассмеялась. Сначала тихо, потом громче.
— То есть ты пришёл не за мной, а за квартирой? Гениально, Павел. Просто гениально.
Она захлопнула дверь прямо перед его носом. И в тот момент поняла: назад дороги нет.
Но впереди оказалось ещё хуже. На следующий день Валентина Ивановна позвонила сама. Голос у неё был сладкий, тягучий, но с ядом под языком:
— Дарья, ты не думай, я на тебя зла не держу. Молодая, горячая, всякое бывает. Но всё же… будь человеком. Павел без квартиры пропадёт. Ты же не хочешь, чтобы твой муж по съёмным углам мотался?
— Он твой сын, — сухо ответила Дарья. — Тебе и заботиться.
— Ах, вот как… — голос свекрови стал ледяным. — Значит, всё только себе, да? Ну ничего. Мы ещё посмотрим.
Дарья положила трубку и впервые за долгое время ощутила страх. Не за квартиру — документы у неё в порядке, до брака всё оформлено. А за себя. Потому что жить в постоянной войне с этими двумя — значит, разрушать себя.
И она сделала шаг, который уже нельзя было повернуть назад: утром пошла в ЗАГС и взяла заявление на развод.
Вечером Павел пришёл снова. Уже без цветов. Лицо каменное, глаза злые.
— Ты что, совсем охренела? — прошипел он с порога. — Развод?!
Дарья стояла спокойно, держала руки в карманах джинсов.
— Да.
— Из-за денег, да?! — Павел шагнул ближе. — Из-за каких-то бумажек ты семью рушишь?
— Семья рушится не из-за денег, а из-за предательства, — тихо сказала Дарья. — Ты выбрал. И выбрал не меня.
Павел дернулся, будто хотел схватить её за руку, но Дарья резко отступила:
— Только попробуй меня тронуть.
Он застыл. Молчал долго, потом бросил:
— Ну и катись. Всё равно без меня ты никто.
Хлопнул дверью так, что обои задрожали.
Дарья осталась одна. В квартире, где каждая вещь была её, куплена её руками. Но внутри — пустота. И только одно она знала точно: назад дороги нет.
Дарья уже две недели жила в своей квартире одна. Тишина звенела в ушах, иногда даже пугала, но с каждым днём становилась всё желаннее. Она просыпалась, пила кофе у окна, ходила на работу, возвращалась домой и чувствовала: её жизнь наконец принадлежит ей. Никакой овсянки по расписанию, никакого запаха борща на кухне, никакого «мамочка сказала».
Но буря не закончилась.
В один из вечеров, когда Дарья вернулась домой с работы, её встретила странная картина: у двери стояли Павел и Валентина Ивановна. Он — мрачный, с перекошенным лицом. Она — вся из себя страдалица, в шерстяной шали, с глазами-луночками.
— Дашенька, поговорим, — протянула Валентина Ивановна таким голосом, будто приглашала к примирению.
Дарья скрестила руки:
— Что вам нужно?
Павел выдохнул, словно готовился к драке:
— Мы решили… квартиру твою надо продать.
— Что? — Дарья не поверила своим ушам.
— Ну а что, — вмешалась Валентина Ивановна, — у тебя всё равно одна лишняя. Ты же здесь живёшь, а у нас условия хуже. Продадим — и купим домик. На даче. Простор, воздух, огородик. Всем будет хорошо.
Дарья рассмеялась так громко, что соседи выглянули в дверях.
— То есть вы пришли требовать, чтобы я продала свою квартиру, купленную до брака, чтобы вам, прости господи, поставить «домик»?!
— Не требовать, а просить! — поправила свекровь. — Ты же должна думать о семье.
Павел шагнул ближе:
— Ты же видишь, маме тяжело. Это единственный выход. Будь человеком.
Дарья почувствовала, как в ней поднимается то самое яростное «нет». Она встала так, что перекрыла собой дверь, и чётко произнесла:
— Слушайте внимательно. Квартира моя. Я её купила до брака. По закону она не делится. Это раз. Второе: вы не имеете права распоряжаться моими деньгами. И третье: развод я подала. Так что теперь мы чужие люди.
Павел замер, глаза его налились злостью:
— Чужие? После десяти лет брака?!
— После того, как ты выбрал маму вместо жены, — спокойно сказала Дарья. — Да, чужие.
Валентина Ивановна всплеснула руками, заохала, но Дарья уже держала ручку двери.
— Уходите. Иначе вызову полицию за попытку давления и шантажа.
Они ещё что-то кричали, но дверь захлопнулась. Тишина вернулась — теперь навсегда.
Дарья села на диван, обняла колени и вдруг почувствовала… свободу. Страшную, как прыжок с обрыва, но такую долгожданную. Она больше не жена «маменькиного сынка», не кошелёк для свекрови, не бесплатная прислуга. Она снова — сама себе хозяйка.
И впервые за долгое время Дарья улыбнулась. Широко, честно, по-настоящему.
