Мария резала лук — руки делали своё дело по памяти, а сама она мыслями была где-то в стороне. Лезвие стукнуло по доске, и она, не поднимая глаз, бросила:
— Ты опять ходишь с этой кислой мордой. Может, тебе к врачу пора? Желудок, наверно, шалит.
Алексей придвинулся ближе, положил ладони на стол. Ладони его были мягкие, нерабочие, и в этом было что-то жалкое.
— Ты хоть слышала, что я сказал?
— Что на этот раз? — Мария повернулась, вытерла пальцы о полотенце. — Не начинай только про то, что твоей маме снова нужна «мелочь».
— Ну… да. Немного. Пятнадцать тысяч.
— Ага. Немного. — Мария сложила руки на груди, глядя прямо на него. — Это ей на ногти или, может, отдых какой придумала?
В её голосе не было злости. Только усталость. Та самая, вязкая, что оседает в доме, как запах старого масла.
— Да у неё кредит, Маш. Она не справляется! — Алексей вспыхнул, будто мальчишка, которого поймали на вранье.
— Ну так пусть справляется. Это её кредит, её жизнь. Я ей не касса. И ты — не её опекун. Хочешь быть между мной и ею? Поздравляю: это не жизнь, а работа. «Между молотом и скалкой».
— Ты не понимаешь… Это же мама.
— А я кто? Просто банкомат с пин-кодом? — Мария шагнула ближе. — Я горбачусь на двух работах. Коплю на машину. На свою мечту, не на её покупки. Я не для того ночами возвращаюсь в маршрутке, чтобы твоя мамочка щеголяла с новой сумкой.
Алексей сел, закрыл лицо ладонями.
— Ты жестокая. Ей же шестьдесят.
— Шестьдесят — это не повод жить, как девчонка, которая ждёт подарков от папы. Шестьдесят — это не оправдание для суши на дом и истерик про «проценты опять растут».
— Ну у неё жизнь трудная…
— Алёша, ты взрослый мужик с паспортом. Ты живёшь со мной, в квартире, где ни гвоздя твоего нет. И сидишь тут, жалуешься, что мама «бедняжка». А я у тебя кто — ведьма с калькулятором?
Он вскинулся, зло.
— Вот оно, опять! Сама посмотри на себя. Всё у тебя по часам. Даже любовь — по вторникам.
— Если твоя мама не позвонит с «важным вопросом». — Мария усмехнулась криво. — Помнишь, в прошлый раз она ссылку на пылесос прислала?
— Так у неё сломался старый! — выкрикнул он.
Мария вдруг рассмеялась. Смех был горький, без воздуха.
— Скажи честно, Лёш. Ты на мне женился или на ней?
Он промолчал. А у них это молчание давно заменяло любой ответ.
Чайник давно свистел. Пар шёл вверх, как все их ссоры — горячий, удушливый.
— Я не дам ей денег. Ни пятнадцать, ни пять. Всё, что я собираю — моё. Машина. Моё спасение. Я устала жить чужими желаниями.
— Эгоизм это, — сказал он тише.
— Нет, Алёша. Это взрослость. Эгоизм — это когда женщина в шестьдесят берёт кредит на кремы и ждет, что сын приползёт к жене просить за неё.
Он стоял посреди кухни, маленький какой-то, потерянный. Словно не знал, где ему место.
— А если я всё равно дам ей деньги? — голос был тихим, почти детским.
— Тогда собирай сумку и иди к ней. Можешь не звонить. Просто уходи.
Он снова замолчал. Сжал губы. Слова застряли в горле, потому что понимал — любое будет только хуже.
Вечером он лёг на диван в гостиной, она — в спальне. Между ними была не дверь. Между ними уже выросла пропасть. Из обид, долгов и несбывшихся женских надежд.
Впервые за шесть лет брака Мария не поставила будильник. Пусть завтра придёт, как захочет.
Алексей лежал, уставившись в потолок. На телефоне мигало сообщение от «Мамочка»:
«Ну что, как там Машка? Не померла ещё от злости?»
Он не ответил. Но пальцы дрогнули.
Впервые за все годы он понял: настоящий долг — не в рублях. И не маме он его должен.
Суббота началась с того, что Алексей решил сварить кашу.
Решил, но вышло что-то, больше похожее на строительный клей. Мария из спальни не вышла. Лежала, смотрела в потолок и думала: ну как жить с мужчиной, который собственной матери боится сильнее, чем налоговой инспекции?
Алексей ходил по квартире, топтался у двери, как школьник, пойманный на двойке.
— Мария… — несмело позвал он, приоткрыв дверь. — Я там… завтрак сделал. Будешь?
— Если там вместо соли — твои аргументы, то нет, — отрезала она, даже не повернув головы.
Он тяжело сел на край кровати. Утро было серое, мутное, словно и солнце задолжало.
— Ты понимаешь… у мамы беда. Всё совсем плохо.
— У твоей мамы «всё плохо» всегда тогда, когда у меня появляются хоть какие-то планы, — Мария приподнялась, села, опершись локтями о колени. — Заметил? Стоит мне заговорить о чём-то своём — у Елены Петровны то зуб, то холодильник, то банк. Чудесное совпадение, да?
— Ну ты перегибаешь, — поморщился он.
— Перегибаю? — Мария поднялась, натянула футболку. — Два года назад я копила на курсы — она «заболела». Полгода назад хотела открыть дело — у неё «сгорел холодильник». Теперь я собираю на машину — и опять спектакль: бедная жертва, опять нужен спаситель. И кто же платит за её драму? Ты. А значит — я.
— Это не так просто… — пробормотал он. — У неё ведь никого нет, кроме нас.
— У неё никого нет, потому что всех она давно разогнала своим характером, — Мария подошла к окну. — Подруги разбежались, потому что слушать её про «золотого сыночка» можно только под таблетки. Родственники исчезли, потому что она с дачи даже чужие кусты малины таскала — «на черенок». И ты всё ещё веришь, что она бедная и несчастная?
— Да ты не понимаешь! — вспыхнул Алексей. — Она меня одна растила! Без мужика, без помощи! Пахала!
— И теперь считает, что ей пожизненно всё причитается, — голос Марии стал холодным. — А я для неё кто? Дополнительный счёт в банке?
— Ты не права, — выдохнул он.
— Нет, Лёш. Это ты не прав. Ты не муж. Ты курьер. Доставляешь ей деньги и оправдания. А я тут при чём? Женщина в твоей жизни должна быть одна. А у тебя их две. Только одна в спальне, а другая — на проводе.
— То есть ты ставишь ультиматум?
— Нет. Я ставлю точку. Я могу помочь. Но когда твоя мать объявляет свои капризы главнее нашей жизни, а ты ей подпеваешь — я не жена. Я декорация.
Алексей сидел, глядя в пол. Он не был плохим. Он был слабым. Всю жизнь за него решала мама. Потом — Мария. Он привык плыть по течению. А теперь вдруг оказался на дне.
— Я… я поговорю с ней, — наконец выдавил он.
— Поздно. Я уже сказала: ни копейки. Если ты после этого всё равно ей переведёшь — значит, мне всё станет ясно.
Он кивнул. Тяжело, как будто мешок повесили на шею. Поднялся, пошёл в коридор, начал обуваться.
— Я поеду к ней. Поговорю. Может… получится объяснить.
Мария молчала. Просто смотрела, как он застёгивает куртку. Медленно, неловко. Будто впервые понял: усидеть на двух стульях не выйдет.
К матери он приехал к полудню. Хрущёвка, второй этаж. На лестнице пахло кошками и варёным луком.
— О, явился! — Елена Петровна встретила его в пёстром халате, в бигуди и с яркой помадой на губах. Красной, наглой.
— Мама, надо поговорить, — сказал он с порога.
— Что, Машка опять наорала? Ой, извини, «Мария»! Такая вся интеллигентная. Я, между прочим, ей грубого слова не сказала. Это она тобой вертит.
— Мама, хватит. Я не могу вечно просить у жены деньги. У тебя вечно долги.
— А кто она тебе, жена? Спасительница? Нашлась благодетельница! Да она бы у тебя и носки забрала, если бы смогла.
— Мама. Я серьёзно.
— А я нет! Я тебе жизнь положила, а ты теперь перед этой… этой… скулящей змеёй гнёшься?!
Он смотрел на неё и видел чужую женщину. Её слова звучали, но внутри они были пустыми, как эхо. Только раздражение, только шум.
— Я тебе денег не дам, — тихо сказал он. — И у Маши просить тоже не буду.
Мать замолчала. На миг.
И в эту паузу Алексей вдруг понял: впервые в жизни он сказал не «как мама велела», а как сам решил.
А потом она ударила его по щеке. Не сильно. Но всерьёз.
— Жалкий ты. Подкаблучник, — сказала тихо, зло.
Алексей развернулся и вышел. И впервые за все годы не оглянулся.
Домой он вернулся уже в темноте. Куртку снял, поставил обувь аккуратно. На кухне Мария сидела за столом, с чашкой чая.
— Я не дал ей денег, — сказал он.
— И что? Она тебя выгнала? — голос у неё был ровный, без эмоций.
— Да.
— Ну что ж, — Мария поднялась. — Добро пожаловать во взрослую жизнь.
Он посмотрел на неё так, будто видел в первый раз. Словно всё это время она стояла где-то в углу, в тени, а сейчас вышла — и стала видна по-настоящему.
— Я хочу всё изменить, — выдавил он.
— Начни с себя, Лёш. А не с её долгов.
Она ушла в спальню. Он остался на кухне, один, вместе с тишиной. Но на этот раз тишина была не враждебной. Просто честной.
Воскресенье. Мария проснулась рано. В доме пахло кофе и хлебом — Лёша возился. Старался тихо, осторожно, будто боялся разрушить их хрупкое молчаливое перемирие.
Он поставил перед ней чашку:
— С сахаром. Как ты любишь.
Она посмотрела на него. Чужой какой-то. Не тот, с кем делила покупки, ночные разговоры и тяжёлые дни. В нём впервые было что-то самостоятельное. Будто он вышел из-под чьей-то тени.
— Съезжу сегодня к Игорю, — сказал он. — Хочу посоветоваться, как маме с кредитом быть. Деньги давать не буду, но надо понять, что делать.
— А зачем? — Мария поставила чашку. — Она взрослая женщина. Сама наделала — сама и решает. Это и есть взрослая жизнь.
— Ну я не могу её бросить совсем…
— А я могу, — спокойно ответила Мария. — Потому что мне не тринадцать. Я не обязана заслуживать ничьё одобрение. Ни твоей мамы, ни соседки снизу. И даже твоё.
Он молчал.
Она подошла ближе:
— Я устала быть третьей в твоей жизни. Ты всегда был мамин. Даже в наш медовый месяц ты по три раза в день ей звонил.
— Я понимаю… — прошептал он.
— Нет, Лёш. Не понимаешь. Ты боишься больше, чем любишь. А я рядом с таким мужчиной быть не могу.
Он сел, уставился в пол. Плечи его опустились.
— Я не хочу тебя терять.
— А я не хочу потерять себя, — Мария взяла куртку с вешалки. — Я съезжаю.
— Куда?
— К себе.
Впервые он не стал задавать лишних вопросов. Просто кивнул. Без упрёка, без обиды. Понял.
Через неделю Мария сняла однушку возле метро. Старая квартира, без ремонта, зато окна во двор и тишина. Первые вечера она пила чай из одноразовой кружки и спала на матрасе. Но ей было легче, чем за последние два года.
Лёша писал. Спокойно, без истерик:
«Я работаю с психологом. Хочу разобраться. Не знаю, что дальше. Но хочу стать лучше».
Она не отвечала сразу. Долго думала.
Елена Петровна тоже написала. Целую повесть. Что Мария разрушила её сына, лишила его мужества, что нынешнее поколение эгоистичное. И приписка в конце:
«Живи как хочешь. Но не думай, что я забуду».
Мария улыбнулась. И не ответила. Потому что не должна была ничего.
Два месяца спустя Мария зашла в магазин за лампочками. У входа стоял Алексей. С букетом. Не розы — полевые, простые, в бумаге.
— Привет, — сказал он. — Я просто хотел сказать спасибо.
— За что? — удивилась она.
— За то, что выбрала себя. Иначе я бы так и остался маминым мальчиком. А теперь…
Он замялся.
— Теперь ты кто? — спросила она, щурясь от солнца.
— Теперь я учусь быть мужчиной. Без мамы. Без костылей. Сам.
— Ну что ж, удачи тебе, Лёш, — сказала Мария. И посмотрела на букет. — Цветы подари себе. За смелость.
Она пошла дальше. Лампочки, чек, сумка.
А внутри у неё был свет. Чистый, свой. Без маминых долгов, без чужих истерик.
Только она.
Та, что когда-то задыхалась.
Теперь — дышала.
