Мастерская Алины, самая маленькая и самая дальняя комната в их с Павлом «двушке», пахла по-особенному.
Это был не просто запах, а целая партитура ароматов, которую мог бы разобрать по нотам лишь тот, кто проводил здесь часы, дни, годы, кто научился дышать этим воздухом, как своим собственным.
Основой, фоном служила сухая, чуть сладковатая бумажная пыль, невидимая взвесь из микроскопических частиц вековой целлюлозы, оседавшая тончайшим слоем на полках и переплетах.
Она была похожа на запах тишины, на запах самого времени, на эту основу, как густой и тягучий аккорд виолончели, накладывался терпкий дух горячего костного клея.
Алина по дедовскому рецепту варила его сама в маленькой эмалированной кастрюльке на одноконфорочной электроплитке. Этот запах, похожий одновременно на крепкий мясной бульон и на старый, прогретый солнцем сундук, был запахом исцеления, скрепления того, что было разорвано.
И завершающей, едва уловимой, но необходимой нотой была горьковатая, благородная вонь старой кожи от обрезков, которые, словно снятая змеиная шкура, аккуратно хранились в картонной коробке из-под обуви.
Алина сидела за своим рабочим столом, склонившись под желтым кругом света от мощной лампы на гибкой ножке. Ее тень, огромная и сосредоточенная, лежала на стене. Перед ней, на специальной подложке из мягкого фетра, лежал раскрытый том «Истории государства Российского» Карамзина, издание начала двадцатого века.
Кожаный переплет потрескался, как сухая земля в засуху, уголки были сбиты до картонного основания, а одна из тетрадей почти полностью оторвалась от корешка, держась лишь на нескольких упрямых нитях. Сейчас Алина занималась самым кропотливым, медитативным трудом, «лечением» страниц.
Осторожно, миллиметр за миллиметром, она расправляла хирургическим скальпелем заломы на пожелтевшей, хрупкой бумаге, а затем проклеивала разрывы тончайшей, почти невидимой реставрационной бумагой. Движения ее пальцев были точны и выверены, как у нейрохирурга, оперирующего чужую память.
Эта работа была для нее не просто ремеслом, это было служение, не пафосное, не показное, а тихое и ежедневное. Каждая спасенная книга, каждый восстановленный переплет был маленькой победой над энтропией, над забвением, над тем безжалостным, практичным миром, где все, что не приносит немедленной пользы, объявляется хламом, она слишком хорошо знала, как это бывает.
Память, не спрашивая разрешения, услужливо подсунула картинку из детства, яркую и безжалостную, как диафильм, который прокручивают снова и снова. Ей девять лет, целый месяц она строила кукольный дом, не из готового набора с розовыми пластиковыми стенами, а из настоящих, живых материалов.
Стены из большой картонной коробки из-под телевизора, мебель из спичечных коробков, обклеенных цветной бумагой. Крошечные занавески на окнах, вырезанных канцелярским ножом, она сшила сама из обрезков маминого старого халата.
На стенах были обои из тетрадных листков в цветочек, а на полу лежал коврик, который она несколько вечеров подряд вязала крючком из распущенных старых ниток. Это был не просто дом, это был ее шедевр, ее мир, в котором все было правильно и гармонично.
В одно воскресенье родители затеяли генеральную уборку — священный ритуал, изгоняющий из квартиры все лишнее. Вечером, вернувшись с прогулки, пропахшая осенними листьями и счастьем, она не нашла своего дома, на его месте зияла пустота чистого паркета.
Она замерла на пороге комнаты.
— Мам, а где… домик?
Мать, вытирая пыль с полированной стенки, бросила через плечо, не оборачиваясь, словно говорила о чем-то незначительном, вроде вынесенного мусорного ведра:
— Я выбросила этот мусор, хватит хлам в доме собирать, только пыль разводить.
Отец, читавший газету в кресле, добавил, не отрываясь от статьи, его голос был глух и безапелляционен:
— Правильно, порядок должен быть.
Она тогда не закричала, не заплакала, она просто стояла посреди комнаты и чувствовала, как внутри нее что-то обрывается с тихим, сухим щелчком. Это было не просто исчезновение домика, это было аннулирование ее труда, ее фантазии, ее любви, вложенной в каждый криво связанный узелок коврика. Ее мир, ее сокровище, был объявлен «хламом» и «мусором» и безжалостно уничтожен самыми близкими людьми.
С тех пор она научилась прятать свои сокровища. Сначала в дальнем углу шкафа, потом в глубине души. И теперь, уже взрослая, она спасала чужие, никому не нужные вещи, подсознательно пытаясь спасти тот выброшенный картонный домик.
Спасти ту маленькую, униженную девочку внутри себя. Ее мастерская была не просто комнатой, это было святилище, где бесполезные вещи обретали ценность, а хлам становился сокровищем. Убежище, где никто не мог сказать: «Я это выбросила».
Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошел Павел. Он не сказал ни слова, просто постоял на пороге, опершись о косяк, наблюдая за ней. Алина не обернулась, но почувствовала его присутствие, как чувствуют тепло от камина.
Плечи ее, до этого напряженные, чуть расслабились, его присутствие всегда действовало на нее так, как будто в комнате становилось больше воздуха, а густые запахи клея и пыли делались легче. Он был единственным, кто никогда не называл ее мир «хламом».
Он не понимал до конца его сути, его сложной алхимии, но он уважал его. И этого было достаточно. Он прошел к старому, продавленному креслу, которое они вместе притащили с барахолки, и сел, открыв что-то в телефоне.
В комнате установилась их привычная, уютная тишина, сотканная из ее сосредоточенного сопения и тихого света его экрана.
Минут через десять Павел поднял голову, он увидел, как Алина отложила скальпель и потерла переносицу усталым движением.
— Эй, реставратор, — тихо позвал он. — Перерыв.
Она улыбнулась, не открывая глаз, наслаждаясь темнотой под веками.
— Еще пять страничек, самый сложный разворот остался.
— Команда «перерыв», — настойчивее, но так же мягко повторил он. — Приказ командования, иначе я конфискую этот ваш Карамзин и сдам в макулатуру, для повышения уровня практичности в отдельно взятой квартире.
Алина рассмеялась и открыла глаза, он вышел и через пару минут вернулся с двумя чашками дымящегося чая. Это была ее любимая чашка, старая, с тонкой темной трещинкой, похожей на речную излучину.
Она досталась ей от деда, и Павел, зная это, всегда наливал чай именно в нее, этот маленький жест был важнее любых слов.
— Спасибо, — прошептала Алина, принимая чашку и согревая о нее ладони.
— Как там твой пациент? — спросил Павел, кивая на книгу. — Пойдет на поправку или сразу в морг?
— Тяжелый, — вздохнула она, отпивая чай. — Варвар какой-то загибал уголки на каждой второй странице, представляешь? Просто брал и загибал.
— А по-моему, он просто очень увлекался чтением, — усмехнулся Павел. — Может, он так отмечал самые интересные места.
— Для этого существуют закладки, — строго сказала Алина, но в глазах ее плясали смешинки.
— Закладки, это для слабаков, настоящие эмоции требуют решительных действий.
Он помолчал, а потом спросил, сменив тон на более серьезный:
— Кстати, как насчет того, чтобы в субботу съездить за город? На то самое озеро, устроим пикник, только ты, я и комары.
Алина подняла на него глаза, полные теплой, тихой благодарности. Его предложение было не просто планом на выходные, это было подтверждение: «Я вижу, что ты устала, твоя усталость важна, твой мир важен, ты важна». Ради этого чувства, ради этого тихого понимания, она была готова простить ему все на свете.
Вам близка такая любовь, как у Павла и Алины, основанная на уважении, а не на громких словах? Или вам кажется, что в их идеальной любви не хватает самой жизни, с ее спорами, смехом и беспорядком?
Подпишитесь! Так вы не пропустите продолжение.
