Квартира пахла влажным полотенцем и кофе. Оксана стояла на кухне у открытого окна, выпускала пар, чтобы не оседал на шкафах, и глядела во двор, где на тонком льду детской площадки осторожно шоркал дворник. На столе — стопка чистых наволочек, коробка из-под бумаги для принтера, которую она приспособила под «вещи Вани», и ключи — её связка с длинным брелоком и его одинокий дубль на отдельном колечке. Через стену глухо играл бас — Ваня лежал в комнате на диване, смотрел ролики в телефоне и отмахивался от реальности, как от назойливой мухи.
Неделю назад они вышли из ЗАГСа в разные стороны: он позвонил кому-то и пропал до вечера, она зашла в аптеку за валерьянкой и купила себе на остановке пирожок с капустой — первый нормальный кусок еды за день. Развод был коротким, без сцен и свидетелей. Длинным оставалось всё остальное: привычки, вещи, слова, которые не успели сказать, и эта странная жизнь «вместе по коридору — порознь в душе».
— Оксан, — Ваня появился в дверях на кухню босиком, с поднятой кудрявой чёлкой, — у тебя кофе ещё есть? Я ночевал у Пашки, там чай один. Я быстренько, и сразу уйду.
— Кофе — на полке, — ответила она и переставила его кружку ближе к краю стола. — И тапки надень, пол холодный.
Он усмехнулся, как будто её забота — смешной анекдот, и исчез. Вернулся с тапками, заварил кофе, сел, обхватил кружку ладонями.
— Я место нашёл, — начал сразу, — комнату, правда, далеко. Вот посмотрю вечером. Ну и… пару дней перебьюсь. Ты не переживай.
— Я переживаю только за одно, — сказала Оксана, ткнув взглядом в коробку. — Чтобы вещи были собраны, когда ты уйдёшь. Пакеты под кроватью, плечики — в шкафу.
Он повёл плечом:
— Оксан, давай без вот этих… — он кружкой показал в воздухе какой-то вязкий клубок. — Я ж не бомж. Я съеду. Но не прямо сейчас. Я хочу спокойно. В конце концов, это и моя жизнь была. Я тут ремонт делал — стены помнишь, красил? Ты ж не гнала, когда я ночами шпаклевал.
— Помню, — согласилась она. — И помню, что квартира моя, добрачная. И что мы с тобой… — она на секунду сглотнула, — не вместе. Документы у нас на руках. И договорённость была — неделю ты собираешься и уходишь. Неделя прошла.
Он фыркнул:
— Документы… А жизнь? Я куда? На вокзал? На квартиру у меня нет. Зарплату задержали. Пашка с женой — ну, сама знаешь, жене я там точно не нужен. Мать? У матери две комнаты и брат с семьёй.
Оксана положила на стол его запасную зубную щётку — нашлась на полке в ванной. Рядом — бритва, которую он по привычке оставлял в стакане у зеркала.
— Ты меня будто не слышишь… Ваня, мы развелись неделю назад, ты съезжать-то собираешься? — сказала Оксана.
Он отставил кружку, заглянул в неё, будто там можно было найти ответ:
— Собираюсь. Но ты же не зверь. Дай мне время.
— Я дала время, — тихо напомнила она. — Семь дней. Сегодня восьмой. Вчера ты обещал, что уйдёшь «завтра утром». Утро прошло.
Он поднялся, прошёлся по кухне, остановился у окна:
— Ты так говоришь, будто я тебе чужой. Я не чужой. И почему всё сразу на часы? Я что, так мешаю? Я тихо, я ничего не трогаю.
— Ваня, — она не повысила голос, — ты спишь на моём диване, включаешь ночью телевизор, когда мне вставать. Ты приходишь и уходишь без звонка. Сегодня ты — тихо, завтра ты привёл Пашку «на пять минут». Я хочу жить одна. Это не про ненависть. Это про порядок.
Он уставился на коридор, где на вешалке висела его куртка, рядом — её пальто. Картина была такая, будто ничего не изменилось, только воздух стал плотнее.
— Я за коммуналку кидал, — пробормотал он. — Если хочешь, отдам за эту половину месяца.
— Не надо. Мне не деньги нужны. Мне нужно, чтобы ты ушёл.
Он снова сел, сунул пальцы в волосы, взъерошил их:
— Ладно. Сегодня начну. Соберу «летнее», потом — остальное. Ночью я у Пашки. Завтра поеду смотреть комнату. Устроит — в конце недели уйду. В крайнем случае — в понедельник.
— Сегодня начни. Завтра забери. В воскресенье в двенадцать — окончательно. И ключи оставь.
Он вскинул голову:
— Ключи? Это зачем? Я же… мало ли чего забыл.
— Для этого есть звонок. И твои руки. И моя дверь. Я не хочу, чтобы ты входил, когда тебе вздумается. Это больше не наш дом. Это — мой.
Его лицо на секунду стало каким-то тонким, как бумага. Ваня поднял кружку, сделал большой глоток, поморщился — горячо.
— Понял. — Он кивнул, но в этом «понял» было не согласие, а отметка «услышал». — Но, Оксан, будь человеком. Не меняй замок. Не устраивай цирк с участковыми. Я нормально уйду. Я не ребёнок.
— Я тоже, — ответила она.
Он ушёл в комнату, загремел плечиками в шкафу, выворачивал ящики. Оксана поставила чайник, достала мусорные пакеты, разрезала один ножницами, чтобы сделать из него «мешок для вещей». Каждое движение давалось легко и туго одновременно: как завязывать узлы на верёвке — крепко, но пальцы гудят.
— Оксана! — из комнаты раздалось, — а это чья флешка?
— Твоя. В пакет.
— И зарядку видел? У чёрного провода.
— На прикроватной тумбе.
— А кружка с надписью «Лучший муж» — куда?
Она замерла на секунду. Кружка была подарком к прошлому Новому году — тогда они ещё могли шутить, и эта надпись казалась тёплой. Сейчас буквы смотрели пустыми квадратами.
— В пакет, — сказала. — Или оставь Пашке.
Он вышел, держа кружку, оглядел кухню, будто пытался запомнить: стол с забоинкой, скол на подоконнике, магнитики на холодильнике. Поставил кружку у коробки для вещей, будто перекладывал в неё сразу два года.
— Слушай, — начал он, — а если… ну, на пару дней… мать бы забрал? Я бы к ней, но у неё… — Он мигнул, — у нас же вроде как по-человечески всё.
— По-человечески — это как? — она не острила, ей правда было важно.
— Ну, чтоб ты не выставляла, а я уходил нормально. Без «верни ключи» и «воскресенье в двенадцать».
— «Нормально» — это как раз с «воскресенье в двенадцать». — Оксана посмотрела на часы. — Ваня, я сейчас уйду в магазин. Когда вернусь — хочу видеть вещи в коробках. Большие — на балконе. Остальное — у двери. Твои инструменты тоже. Я не выкидываю. Я отдаю. Сегодня — начало. Понял?
— Понял, — повторил он и вдруг раздражённо щёлкнул выключателем комнаты. — Как будто я не понимаю слов. Я ж не в дураках.
— Я не считаю тебя дураком, — спокойно сказала она и взяла сумку. — Я считаю, что мы развелись.
В магазине она ходила между полок медленно, как по узкой дощатой тропинке над водой: взяла хлеб, молоко, коту корм, себе — сливочное масло и маленькую банку варенья на утро. У кассы услышала, как женщина перед ней говорит в телефон: «Ну скажи ты ему, чтобы съехал, чего ты его держишь». Оксана улыбнулась безрадостно — эта фраза на этой неделе звучала от каждой вешалки.
Вернувшись, она сняла обувь и замерла в прихожей. На коврике стояли три пакета, аккуратно завязанные. В комнате — потроха шкафов: пустые плечики, пара рубашек на краю дивана, возле балконной двери — сложенная палатка и рыболовные снасти — Ваня ни разу так ими и не воспользовался. На журнальном столике — его паспорт, запечатанный конверт с какими-то бумагами, её фото на море, которое он не забрал. И — ключ, положенный отдельно. Один. Второго не было.
— Ваня, где второй? — спросила она из кухни.
— У Пашки, — отозвался он из комнаты. — Я ему давал, когда без тебя приходил. Заберу вечером. Или Пашка занесёт.
— Сегодня, — сказала она. — Не «или». Сегодня.
Он вышел, сел к столу, повёл пальцем по поверхности — там, где всегда оставались крошки от хлеба.
— Давай не ссориться, — предложил он неожиданно устало. — Я уйду. Я не тяну. Просто… я не привык. Я это всё сам собирал: журнальный столик, этот комод. Я сидел, крутил эти чёртовы болты, инструкции читал. А теперь — как будто — ты меня отсюда вырезаешь ножницами.
— Не вырезаю, — сказала она. — Я ставлю точку. Мы её оба поставили. Теперь я подметаю крошки.
Он кивнул, поднялся, снова ушёл в комнату. Шуршал пакетами, гремел молниями. Она принялась варить суп — простую щи из капусты, чтобы руки заняты, а голова — могла быть пустой. В этот момент зазвонил домофон. Ваня выскочил первым:
— Это Пашка.
В квартире появился высокий парень с мешками под глазами и добродушной растерянной улыбкой:
— Здорово. Я зашёл помочь. Ваня, ну ты держись. — Он повернулся к Оксане: — Простите, что так. Мы мешки вынесем, не шумим.
— Вынесите, — кивнула она. — И ключ второй у вас? Передайте сегодня.
Пашка кашлянул:
— Забыл… — и потёр затылок. — Но вечером принесу. Честно.
— Вечером — это когда? — уточнила Оксана.
— До десяти, — поспешил ответить Ваня. — Мы после переезда к тебе. Я отдам.
— Жду до десяти, — сказала она. — Потом — замок.
Они носили вещи к лифту, ходили туда-сюда. Пакеты шуршали, коробы скрипели. Оксана не вмешивалась: протирала полки, складывала в стопку оставшиеся его футболки, закрывала дверцы шкафа. Жизнь, как швейная машинка, стучала ровно: раз — вдох, два — выдох, третий — узелок.
К вечеру комната стала пугающе пустой. На диване — сложенная по линейке простыня, на стуле — его куртка. Ваня стоял у окна, глядел вниз — во двор, где подростки гоняли мяч. Пашка ушёл, пообещав вернуться «через часик с ключом».
— Я пойду, — сказал Ваня. — Вернусь — отдам вторую связку. Сегодня у Пашки, завтра — на просмотр комнаты. Нормально?
— Нормально, — сказала она. — В воскресенье — в двенадцать.
— В двенадцать, — повторил он. — И… — он вздохнул, — не злись.
— Я не злюсь, — ответила она. — Я просто больше не жена.
Когда за ним закрылась дверь, Оксана выключила в комнате свет и встала на пороге — как хранитель пустого зала. Нетерпеливо тикали часы на кухне. Запах щей наполнял квартиру — тёплый, простой. Она села, налила себе миску, отломила кусок хлеба. Ела медленно, смотрела на экран телефона: сообщения от коллеги про отчёт, от подруги — «держись», от управляющей компании — «счёт на воду». Ни одной буквы от Вани.
В половине одиннадцатого раздался звонок. Она открыла. На пороге стоял Пашка с ключом, но без Вани.
— Он к другу заехал, — сказал Пашка. — Передал отдать.
— Спасибо, — Оксана взяла металл в ладонь. — Передай: в воскресенье — в двенадцать. И — удачи.
Пашка кивнул и ушёл. Оксана закрыла дверь на два оборота, положила оба ключа на стол рядом с её связкой. В квартире стало тихо, как в библиотеке ночью. Она вымыла тарелку, поставила в сушилку, прошла в комнату, провела ладонью по подоконнику — там, где всегда лежали его инструменты: теперь пусто. Раздвинула шторы. За окном медленно падал снег.
Она легла и уснула не сразу. Проснулась от того, что во дворе хлопнула дверь подъезда и кто-то громко засмеялся. В темноте она нащупала ключ, положила под подушку. Самой себе — доказательство: «моя дверь — моя». И в этой простой жёсткости было спокойствие, похожее на силу.
В воскресенье с утра Оксана вымыла пол в комнате и поставила у дверей три коробки — аккуратно, чтобы не перепутать. На каждой маркером подписала: «Одежда», «Инструменты», «Документы и мелочи». На подоконнике оставила пакет с аптечкой — его таблетки от спины и пластырь, которым он когда-то заклеивал порез. Чайник на кухне дышал тихо, как человек, не желающий вмешиваться.
Без пяти двенадцать позвонили. Оксана вытерла ладони о полотенце, пошла открывать. Ваня стоял в прихожей в тёмной куртке, рядом — его мать, Валентина Николаевна, маленькая, сухая, с губами ниткой. В руках у неё была клетчатая хозяйственная сумка.
— Здравствуйте, — сказала Оксана и отступила, пропуская их в прихожую.
— Здрасьте, — ответила Валентина Николаевна, оглядывая стены, как будто проверяла, всё ли «на месте». — Ну что, Оксаночка, разошлись — так разошлись. Мы тихо заберём его. — И уже через плечо сыну: — Смотри, чтоб ничего не оставил. У тебя же половина здесь.
Ваня прошёл в комнату, остановился у коробок.
— Упаковано, — бросил. — Спасибо, что не насыпью.
— Я не враг, — ответила Оксана. — Это всё твоё. Вон пакет с лекарствами — не забудь.
— А телевизор? — спросила Валентина Николаевна, заглядывая в зал. — Телевизор мы с сыном покупали. Я ему на день рождения добавляла. Мы заберём. Чего он у тебя будет стоять?
— Телевизор покупали мы с Ваней в рассрочку, — спокойно произнесла Оксана. — Квитанции у меня. Рассрочку закрывала я. Он остаётся.
— А микроволновка? — не отступила она. — Это моя была, я её из дачного дома привезла. Значит, тоже забираем.
— Микроволновку вы дарили нам вместе, когда мы переехали, — Оксана кивнула на кухню. — Дарённое не забирают. Но, если хотите, я переведу вам за неё деньги. Скажете сумму — по нынешним ценам это вряд ли большая.
Валентина Николаевна усмехнулась:
— Значит, ты всё уже посчитала. Умная. А человеку — сердце где? — Она покосилась на сына. — Ваня, бери хоть ковёр. Ты же его покупал из премии.
Ваня посмотрел на ковёр — обычный, серый, из строительного магазина.
— Ковёр пусть остаётся, — сказал, неохотно. — Я его не потащу. — И, обращаясь к Оксане, добавил: — Можно куртку с вешалки забрать? И плед с дивана.
— Куртку — конечно. Плед — мой. Его мне мама дарила. В коробку я положила твой старый клетчатый.
Он дёрнул плечом:
— Ну и ладно.
Они начали ходить по квартире, собирая остатки. Ваня заглядывал в тумбы, проверял карманы курток, складывал мелочь в коробку «Документы». Мать то и дело останавливалась возле вещей:
— Это что — наш чайник? Я помню, как мы его вместе выбирали.
— Чайник — наш общий, — сказала Оксана. — Но я готова купить вам новый и привезти. Этот оставлю себе. Удобный.
— Полотенца хоть отдай, — вздохнула Валентина Николаевна, — платки сыну надо.
— Вот его банное, серое, — Оксана достала из шкафа рулон и положила сверху. — Новые с бирками — мои.
На кухне зашуршал пакетами Ваня, доставая из тумбы свои банки с винтиками и шурупами — его «сокровищница». В спальне он снял с крючка ремень, сунул в карман. Оксана стояла рядом, не вмешиваясь, только подсказывала, где что лежит. В воздухе было напряжение, как перед грозой: никто не кричал, но каждое слово звенело.
— А ключи? — напомнила она, когда коробки были закрыты. — Оба у меня.
— Я же вчера отдал, — ответил он. — Второй — Пашка принёс.
— Тогда вот расписка, — Оксана положила на тумбу листок: «Ключи сданы, претензий нет». — Распиши. Не для суда — для памяти. Чтоб не было звонков «а можно я зайду».
Ваня взял ручку, вздохнул, написал фамилию. Подвинул лист матери:
— Подпиши свидетелем.
— А я тут при чём? — удивилась она, но поставила корявую подпись, будто отмахивая муху.
— Ещё раз, — тихо сказала Оксана, когда ручки были убраны, — воскресенье, двенадцать. Ты забрал. Дальше мы живём каждый в своём.
— Своё, — повторила Валентина Николаевна и глянула на Оксану так, будто этим словом можно уколоть. — Своё у тебя есть, девка. Ты упрямая. Наши всё время попадались мягкие. А ты — как дверь железная.
— Я не железная, — ответила Оксана. — Я просто закрываю.
Мать вздохнула, поджала губы:
— Ладно. Ваня, хватит смотреть. Пошли. И… — на секунду её голос стал почти мягким, — ты, Оксана, не злодейка. Но и не родня нам больше. Так и будем жить.
— Так и будем, — согласилась она.
Они вынесли коробки. Вернулись ещё за сумкой с инструментами и пакетами с одеждой. В прихожей осталось пусто — только его обувь, которую он забыл зимой у двери. Оксана ткнула носком тапка:
— Это тоже твои?
— Старые, — посмотрел он. — Выбрось.
— Сама выброшу, — кивнула. — Чтобы не возвращаться.
Он постоял у порога, оглядел коридор, как будто фотографировал.
— Оксан, а фото наше общее… — кивнул на рамку на комоде, где они вдвоём на набережной, — будь ласка… — спохватился, — ну… если тебе не надо.
— Мне не надо, — сказала она. — Забирай. Я его вытащила заранее. — И передала снимок без рамки. — Рамка моя. Подарок от тёти.
Он взял бумагу, сложил пополам и убрал в внутренний карман — как письмо.
— Всё, — сказал. — Поехали, мам.
— Поехали, — отозвалась Валентина Николаевна. — Не стой столбом.
Они ушли, двери лифта захлопнулись. Оксана закрыла свою дверь на оба оборота, постояла, прислонившись лбом к холодному дереву. Пальцы дрожали — не от страха, от усталости. Квартира стала вдруг очень большой: комната без коробок казалась голой, как новый лист. Она собрала с пола оставшиеся нитки от скотча, сняла с вешалки его ремень, который всё же не убрал, и положила к остальному — потом отдаст через Пашку.
Телефон ожил: сообщение от Вани — короткое, сухое: «Вынесли. Ключи сданы. Завтра за ковриком для машины заеду». Оксана набрала ответ: «Передай через Пашку адрес — я оставлю у консьержа. Домой не заходи». Пальцы печатали ровно, без лишних слов.
Подруга Ира позвонила сама, без предупреждения:
— Ну как?
— Закончили, — сказала Оксана. — Тихо. Он с матерью приходил. Пытались вспомнить, что «их». Я устояла. Телевизор — мой. Микроволновку обещала компенсировать. Всё.
— Горжусь, — сказала Ира. — Замок поменяешь?
— Сегодня, — кивнула Оксана в трубку, будто та могла увидеть. — У меня мастер знакомый. Сказал, зайдёт к четырём.
— Правильно, — одобрила Ира. — И помой пол ещё раз. И чай с мятой. И забудь сегодня про «мы».
— Постараюсь.
Мастер пришёл быстро — невысокий, в куртке с потертыми локтями, пахнуло холодом и железом. Посмотрел замок, покачал головой:
— Старая личинка. Поменяем — и спите спокойно. — Работал тихо, уверенно. Железо звякнуло, ключ провёл пробную дугу. — Вот. Теперь у вас три новых ключа. Старые — в утиль.
— Спасибо, — Оксана заплатила и проводила мастера. В руке остались новенькие, холодные, как рыбки, ключи. Она положила один на связку, второй — в маленькую миску у входа, третий — в шкатулку в шкафу. Так спокойнее.
Она собрала в мешок старую обувь Вани, выбросила у мусоропровода. Вернулась, сняла постель с дивана, закинула в машинку. Поставила чай. В комнате стало пахнуть порошком и чистым. Оксана села на край дивана, положила ладони на колени. Сил злиться не было. Было простое: «сделано».
К вечеру позвонила Валентина Николаевна. Оксана удивилась и всё же взяла.
— Я недобрая женщина, — вышло с порога у свекрови. — Но не настолько, чтобы не сказать: пусть он не болтается по чужим. Я говорила ему — иди к брату. Он — упёртый. Снимет угол. Ты… — пауза, будто через себя, — ты его не пинай. Он сам поймёт.
— Я его не пинаю, — ответила Оксана. — Я закрываю дверь.
— Закрывай, — согласилась та. — Сочтёмся. — И повесила трубку.
Оксана долго ещё сидела в тишине, потом, как и советовала Ира, помыла пол ещё раз — не потому что грязно, а потому что это как поставить точку рукой. Вынесла мусор, зашла в соседний ларёк за хлебом и спичками. На обратном пути поймала себя на том, что идёт медленнее: ноги сами учились новой походке — без оглядки на шаг рядом.
Ночью она проснулась от привычного желания проверить замок. Подошла, потрогала — твёрдый, новый, послушный. Вернулась в комнату, прижала к щеке тёплую подушку. За стеной храпнул сосед, в подъезде хлопнула чужая дверь. Оксана подумала о завтрашнем понедельнике, о работе, о том, что теперь по утрам можно включать радио без оглядки, что на подоконнике будет стоять её кружка, а на стуле — только её кардиган.
Через день Пашка оставил у консьержа коврик для машины и ремень, который Ваня всё же забыл. Передал «привет» и «всё норм». Ира вечером принесла куриный суп в банке — «чтоб не варить». В переписке от Вани было одно: «Снял комнату. Далеко. Жить можно». Она ответила: «Хорошо». И на этом всё.
Знакомый мастер через неделю заменил ещё и верхний замок — «для полного спокойствия», хотя и без того было тихо. Квитанции за коммуналку Оксана по привычке сложила на полку. В графе «второй человек» теперь стоял прочерк.
Фотографию с набережной она убрала в дальний ящик — не рвать же. Кружку «Лучший муж» Пашка так и забрал, сказал, что будет смешно наливать в неё клей. Микроволновку Оксана не отдала — перевела Валентине Николаевне деньги. Та ничего не ответила. Только через знакомую соседку дошло: «получила».
Снег за окном сошёл через неделю, и во дворе появились лужи. Дворник подметал их метлой, будто мог согнать воду в одну кучку. Оксана смотрела на это и думала о своём: вода всё равно найдёт трещины, всё равно уйдёт. Надо только не ставить на пути картонные мостики.
Она живёт теперь одна. Вечерами открывает окна — слушать, как зябко поёт ворона на берёзе. Иногда ей хочется написать Ване про то, что вон там, в магазине у метро, завезли его любимые вафли, или что вон тот смешной фильм опять показывают. Она не пишет. Молчит — не из злости, из верности своему «дальше».
Так и пошло: он — далеко, она — в этой квартире. Без громких слов, без «как в кино». С тихими щами по воскресеньям и ключом на связке, который открывает только её дверь. И одного этого ей сейчас достаточно.
