– Сын будет жить у нас, а ты снимай комнату, – заявил муж, не зная о моем решении.
Слова упали на кухонный стол между тарелкой с дымящейся картошкой и миской с салатом, как тяжелые, грязные камни. Елена замерла с половником в руке, не донеся его до тарелки Бориса. Она переспросила, не потому что не расслышала, а потому что мозг отказывался принять эту комбинацию звуков как нечто осмысленное.
– Что?
– Что слышала, – Борис даже не поднял головы от экрана телевизора, который бубнил что-то про международную политику из гостиной. – Андрей разводится. С этой своей вертихвосткой. Куда ему деваться? Не на улице же жить. Квартиру они продают, делят. Пока суть да дело, поживет у нас.
Елена медленно поставила половник на специальную подставку. Руки слегка дрожали. Тридцать лет брака научили ее многому. Например, тому, что у Бориса есть два мнения: его и неправильное. Но даже для него это было слишком.
– Боря, как это – «поживет у нас»? У нас двухкомнатная квартира. Мы и дочь.
– Дочь в Питере уже пятый год, не напоминай, – буркнул он, наконец удостоив ее взглядом. Взгляд был тяжелый, как чугунный мост. – Комната ее пустует. Вот там Андрей и устроится. Ему сейчас поддержка нужна, он мужик, ему тяжело.
Елена почувствовала, как внутри все сжалось в ледяной комок. Комната дочери. Ее комната, которую она берегла, как святыню. Там до сих пор стоял ее письменный стол, на полках – любимые книги и университетские конспекты, на стене висела их с дочерью фотография, где они смеялись на набережной Невы. Это было не просто помещение, это был островок ее материнства, ее связи с единственным ребенком, живущим за тысячу километров.
– Но это комната Иры… – прошептала она.
– Ира приедет на неделю в году, перекантуется в зале на диване. Не развалится, – отрезал Борис. – А Андрею жить надо. Постоянно.
Андрей был сыном Бориса от первого брака. Мужчина тридцати пяти лет, который всю жизнь порхал с места на место, меняя жен, работы и города. Елена видела его от силы раз десять за всю их совместную жизнь. Он всегда был для нее чужим, далеким человеком, вежливым, но совершенно посторонним. И теперь этот посторонний человек должен был поселиться в самом сердце ее дома.
– А… а при чем тут «снимай комнату»? – голос ее сел, превратившись в хрип. Это была самая страшная часть фразы, самая немыслимая.
Борис тяжело вздохнул, как будто объяснял ребенку очевидные вещи.
– Лен, ну ты подумай головой. Андрей же не один приедет. Он с Кариной. У них любовь. Она его поддержала в трудную минуту. Им нужно личное пространство. Спальня наша большая, мы им ее уступим. Я на диване в зале лягу, мне не привыкать, я на рыбалке и не в таких условиях спал. А ты… ну, тебе же тишина нужна, ты же у меня книжки свои любишь читать. Снимешь себе комнатку где-нибудь поблизости. И нам не тесно, и тебе спокойно. И деньгами поможешь, опять же, пенсия у тебя есть.
Он говорил это так буднично, так просто, словно обсуждал покупку нового чайника. Уступить спальню, где они спали тридцать лет. Уйти из собственного дома, чтобы освободить место для его взрослого сына и его новой пассии. Снимать комнату. На свою пенсию.
Елена молчала. В ушах стоял гул. Она смотрела на его лицо – обычное, знакомое до последней морщинки, с чуть отвисшей нижней губой, когда он увлекался телевизором, – и не узнавала его. Это был не ее муж. Не тот человек, с которым она делила радости и горести, растила дочь, клеила обои в этой самой квартире. Это был чужой, безжалостный захватчик.
Она ничего не ответила. Просто молча взяла свою тарелку и ушла на кухню. Она села у окна, выходившего на старый тульский дворик с качелями и вечно занятой парковкой. Картошка остывала, салат казался горьким. Она не плакала. Внутри была выжженная пустыня. В этот самый момент, за этим кухонным столом, что-то в ней умерло. Или, наоборот, родилось. Что-то твердое, холодное и очень решительное.
Борис, не дождавшись ужина, прошел на кухню, заглянул в кастрюлю, наложил себе сам, и, гремя вилкой, съел все прямо стоя.
– Я завтра с Андреем созвонюсь, скажу, чтобы на выходных вещи перевозил, – бросил он ей в спину и ушел обратно к телевизору.
Она не обернулась. Она смотрела в темное окно, на свое отражение. На уставшую пятидесятипятилетнюю женщину с потухшими глазами. Но глубоко внутри, под слоем шока и обиды, уже разгорался крошечный, но яростный огонек. Борис не знал. Он ничего не знал о ее решении, которое она приняла еще две недели назад и никому, ни единой душе, о нем не сказала.
***
На следующий день в областной библиотеке имени Ушинского стояла та особенная, гулкая тишина, которую Елена так любила. Пахло старой бумагой, клеем и пылью веков. Это был ее мир, ее убежище. Здесь она была не просто «Лена, жена Бориса», а Елена Викторовна, уважаемый сотрудник, библиограф, к которому обращались за советом аспиранты и местные краеведы.
Но сегодня работа не шла. Буквы в каталожных карточках расплывались. Она сидела в своем закутке за массивным дубовым столом и снова и снова прокручивала в голове вчерашний разговор. Каждое слово мужа отдавалось тупой болью, как заноза под ногтем.
– Викторовна, ты чего кислая, как щи вчерашние? – в ее каморку без стука заглянула Светлана, коллега из отдела комплектования. Свете было сорок, она была дважды разведена, носила яркую помаду и говорила то, что думала. – Опять твой Борис Великий что-то отчебучил?
Елена вздохнула и неожиданно для себя рассказала. Все. Про сына, про его пассию, про большую спальню и про «снимай комнату». Она говорила тихо, почти шепотом, словно боясь, что стены библиотеки услышат ее позор.
Светлана слушала молча, только ее тонко выщипанные брови ползли все выше и выше. Когда Елена закончила, она несколько секунд смотрела на нее, а потом выдала:
– Лен, ты прости за прямоту, но твой муж – охреневший в корень барин. Нет, даже не барин. Барин о своей дворне хоть как-то заботился. А этот тебя просто как старую мебель решил на свалку вынести.
– Я не знаю, что делать, Света… – прошептала Елена. – Куда я пойду? К Ире в Питер? У нее студия и ипотека, муж. Буду им мешать…
– Так, стоп! – Светлана решительно присела на краешек стола. – Какой еще «куда я пойду»? Это твоя квартира. В равных долях, я надеюсь? Приватизировали на двоих?
– На троих. На меня, на него и на Иру.
– Тем более! Две трети ваши с дочкой. Какого черта ты вообще должна куда-то идти? Это его сынок пусть комнату снимает! Или в шалаше с любимой живет!
Светлана говорила так яростно и уверенно, что Елена невольно прислушалась. В словах коллеги была простая, железобетонная логика, которую она сама, в своем тумане обиды, не могла разглядеть.
– А ты? – продолжала Света, глядя ей прямо в глаза. – Ты сама-то чего хочешь? Или твое мнение уже не в счет? Тебе пятьдесят пять, Лен. Не девяносто. Ты еще жить и жить. И как ты собираешься жить? В съемной комнате, пока в твоей спальне развлекается великовозрастный оболтус со своей девицей?
«Чего я хочу на самом деле?» – этот вопрос эхом отозвался в голове Елены. Она хотела тишины. Хотела свой угол. Хотела читать книги под теплым пледом, не слушая бубнеж телевизора. Хотела, чтобы ее вещи лежали на своих местах, и никто не упрекал ее за «бесполезные пылесборники» – коллекцию старых открыток. Хотела звонить дочери и не выслушивать потом, что она «опять на межгород все деньги спустила». Она хотела… себя. Вернуть себе себя.
И тут она вспомнила. Свое решение. Свой секрет.
Два месяца назад умерла ее двоюродная бабушка в Калуге. Старенькая, одинокая. Елена ездила на похороны, разбирала ее скромные вещи. А через месяц нотариус сообщил, что бабушка оставила ей, своей единственной и любимой внучатой племяннице, все свои сбережения. Сумма была не астрономическая, но для Елены – огромная. Почти два миллиона рублей.
Она никому не сказала. Даже Ире. Это были ее деньги. Деньги, пахнущие бабушкиными пирогами и корвалолом. Сначала она думала, что это их общий с Борисом шанс. Может, купить дачу, о которой она мечтала, с маленьким садиком, с яблонями. Или съездить наконец к морю, где они не были лет двадцать. Она представляла, как скажет Борису, как он обрадуется…
А теперь она смотрела на Светлану и понимала: никакой дачи не будет. Никакого моря. Эти деньги были не шансом для «них». Они были ее спасательным кругом.
– Ты права, Света, – тихо сказала Елена, и в ее голосе появились новые, незнакомые ей самой металлические нотки. – Ты совершенно права.
***
В субботу утром в их квартире начался апокалипсис. Приехал Андрей. Он был высокий, сутулый, с таким же, как у отца, тяжелым взглядом. За ним семенила тоненькая девушка Карина с обесцвеченными волосами и нарочито скучающим выражением лица. Они привезли не просто пару чемоданов. Они привезли коробки, узлы, какую-то аудиотехнику и даже клетку с хомяком.
– Мам Лен, привет! – бодро сказал Андрей, хотя матерью она ему никогда не была. Он окинул квартиру хозяйским взглядом. – Ну, где тут у вас наша опочивальня?
Борис, сияя отцовской гордостью, распахнул дверь в их спальню.
– Вот, сынок, располагайтесь! Тут просторно, светло. Кровать широкая.
Елена стояла в коридоре, прижавшись к стене, и чувствовала себя невидимой. Карина прошла в спальню, брезгливо оглядела старый, но добротный гарнитур из ГДР, тяжелые бархатные шторы, которые Елена сама шила.
– М-да, – протянула она. – Ремонтик бы тут не помешал. И шторы эти, как в театре. Пылесборник.
Сердце Елены ухнуло. Эти шторы были ее гордостью. Она купила ткань на премию, сама кроила и строчила ночами на старенькой машинке «Чайка».
– Ничего, дочка, все сделаем! – подбодрил Борис. – И ремонтик сделаем, и шторы новые повесим. Главное, чтобы вам удобно было.
Весь день они таскали вещи. Елена молча подавала им тряпки, подметала в коридоре, но во внутренний мир своей спальни, ставшей чужой, не заходила. Она видела, как Карина беззастенчиво открыла дверцу ее шкафа, как вытащила ее платья и блузки и бросила их на кресло.
– Это куда? – спросила она, не глядя на Елену.
– Лен, ты собери свои вещи пока в пакеты, – распорядился Борис. – Потом в дочкиной комнате разберешь, что к чему.
Елена молча пошла и собрала. Не в пакеты. В старый чемодан. Свои самые нужные вещи. Пару халатов, несколько кофт, белье. Она делала это механически, словно наблюдая за собой со стороны. Она чувствовала странное, холодное спокойствие. То самое, что приходит перед операцией. Страшно, но неизбежно.
Вечером, когда все угомонились, Борис подошел к ней на кухню. Он был в приподнятом настроении.
– Ну вот, Лен, видишь, как хорошо все устроилось! Молодежь довольна. Андрей сказал, ты молодец, все понимаешь.
Елена подняла на него глаза.
– Борис, я не буду снимать комнату.
Он нахмурился.
– В смысле? Лен, мы же договорились. Куда ты денешься?
– Это мы еще посмотрим, – тихо ответила она.
В этот момент из спальни вышел Андрей.
– Пап, тут такое дело… Мы с Кариной подумали. Нам бы телевизор в комнату. Нормальный, плазму. А то этот старый ящик в зале…
– Купим, сынок, конечно, купим! – засуетился Борис. Он повернулся к Елене. – Лен, у тебя же там заначка была, на «черный день». Тысяч тридцать, что ли. Давай ее сюда. Вот и будет первый взнос на телевизор для молодых.
Это стало последней каплей. Не шторы. Не спальня. А вот эта ее маленькая, жалкая заначка, которую она откладывала по тысяче с пенсии, чтобы купить Ире на день рождения хороший телефон.
– Нет, – сказала Елена. Голос ее не дрогнул. Он был ровный и холодный, как лед.
Борис опешил.
– Что «нет»?
– Нет, Борис. Я не дам тебе эти деньги.
Он побагровел.
– Ты в своем уме? Я у тебя спрашиваю, что ли? Это на нужды семьи! Сын приехал!
– Моя единственная семья – это моя дочь. А твой сын – взрослый мужчина, который в состоянии сам купить себе телевизор. Как и снять себе квартиру, – Елена встала. Она впервые за много лет смотрела на мужа не снизу вверх, а прямо.
Начался скандал. Громкий, безобразный. Борис кричал, что она эгоистка, что она всю жизнь ему испортила, что она не уважает его и его сына. Андрей поддакивал, что «не ожидал такого от мамы Лены». Карина стояла в дверях спальни с видом оскорбленной невинности.
– Да ты кому нужна, старая перечница! – орал Борис, брызжа слюной. – Кому ты сдалась со своими книжками! Не нравится – собирай манатки и вали на все четыре стороны! Посмотрим, как ты запоешь через неделю!
Елена молчала. Она смотрела на него, и ей было не больно. Ей было… брезгливо. Она видела перед собой не родного человека, а чужого, злого и жалкого старика.
– Хорошо, – сказала она очень тихо. – Я уйду.
Она развернулась и пошла в комнату дочери. Закрыла за собой дверь на шпингалет. Она слышала, как Борис еще что-то кричал, а потом затих, видимо, решив, что победил.
Елена села на кровать дочери. Достала из сумки телефон и банковскую карту, на которую были переведены бабушкины деньги. И начала действовать. Сначала – звонок в круглосуточную службу такси. Потом – поиск в интернете «гостиницы Тулы недорого». Она забронировала номер на двое суток. Этого времени ей должно было хватить.
***
Она ушла на рассвете, пока все спали. Взяла только тот самый чемодан с вещами и свою сумку. Она не оставила записки. Просто закрыла за собой дверь квартиры, в которой прожила тридцать лет, и спустилась по лестнице. На улице ее уже ждало такси.
Первый день она просто отсыпалась в тихом гостиничном номере. Она спала так, как не спала много лет – глубоко, без сновидений, без тревожного прислушивания к храпу мужа или шуму за стеной. Проснувшись днем, она заказала в номер еду – простую, но вкусную. И впервые за долгое время поела с аппетитом.
А потом начала звонить.
Первый звонок был Ире.
– Мамочка, что случилось? – встревоженно спросила дочь, услышав ее голос в неурочный час.
Елена, стараясь говорить спокойно, все рассказала. Про Андрея, про «снимай комнату», про скандал. Она ожидала, что дочь начнет причитать или звать к себе. Но Ира, ее взрослая, умная девочка, отреагировала иначе.
– Мам, ты правильно сделала, что ушла. Давно пора было. Папа совсем берега потерял. Что ты собираешься делать?
– Ир, я не хочу тебе мешать…
– Мам! Перестань. Ты мне никогда не мешаешь. Но я знаю, что ты не захочешь жить у нас. Ты самостоятельная. Слушай меня внимательно…
Ира дала ей несколько дельных советов. Про раздел имущества. Про юриста. А в конце сказала:
– Мам, а помнишь, ты говорила, что бабушкины деньги хочешь на дачу потратить?
– Помню, – глухо ответила Елена.
– Не надо дачу. Купи себе квартиру. Маленькую, но свою. Чтобы никто и никогда больше не мог сказать тебе «собирай манатки».
Эти слова упали на подготовленную почву. Именно об этом Елена и думала всю ночь.
Второй звонок был риелтору. Елена нашла номер приличного агентства в интернете. Она объяснила ситуацию: нужна однокомнатная квартира, не на окраине, в приличном состоянии, бюджет – до двух миллионов.
На следующий день начались просмотры. Это было странное чувство. Елена ходила по чужим квартирам, принюхивалась к чужим жизням, заглядывала в окна. И с каждой новой квартирой в ней крепла уверенность.
На третий день она ее нашла. Маленькая «однушка» на последнем этаже пятиэтажки-«хрущевки» в тихом зеленом районе, недалеко от парка. Крошечная кухня, совмещенный санузел, но комната… Комната была светлая, с двумя окнами и широченным подоконником. Таким широким, что на нем можно было сидеть, поджав ноги. Квартира была «убитая», с ободранными обоями и старой сантехникой. Но Елена, войдя в нее, сразу поняла – это она. Ее крепость.
Она внесла залог в тот же день, использовав часть бабушкиных денег. Началась суета с документами. Елена, никогда не занимавшаяся ничем подобным, с удивлением обнаружила в себе деловую хватку. Она внимательно читала каждый документ, задавала вопросы юристу, которого ей посоветовала Ира. Она чувствовала, как с каждым днем расправляет плечи.
Борис позвонил только через три дня. Видимо, все это время он наслаждался своей победой и не замечал ее отсутствия. Голос у него был сначала недоуменный, потом злой.
– Ты где шляешься? Решила характер показать? Возвращайся давай, хватит дурить.
– Я не вернусь, Боря, – спокойно ответила Елена. – Я подаю на развод и на раздел имущества.
В трубке наступила тишина. Кажется, он даже дышать перестал.
– Что?.. Какой развод? Ты с ума сошла? Куда ты пойдешь? На улицу?
– Я покупаю себе квартиру, – ответила она и впервые за много лет улыбнулась.
Он не поверил. Кричал, что она блефует, что у нее нет денег. Угрожал. Потом начал уговаривать. Говорил, что погорячился, что Андрей с Кариной скоро съедут (хотя оба понимали, что это ложь), что они прожили вместе тридцать лет.
– Да, Боря. Тридцать лет. Хватит, – сказала она и нажала отбой.
Больше она на его звонки не отвечала.
***
Через полтора месяца Елена получила ключи. Она вошла в свою собственную квартиру. Пахло пылью, старыми обоями и свободой. Она распахнула окна. В комнату хлынул солнечный свет и шум листвы. Она подошла к широкому подоконнику, провела по нему рукой. Здесь будут стоять ее книги. И обязательно – фиалки. Она всегда мечтала разводить фиалки, но Борис говорил, что это «бабская блажь» и «грязь на окнах».
Первым делом она наняла бригаду, чтобы сделать ремонт. Простой, но чистый. Светлые обои, новый ламинат, белоснежный потолок. Пока шел ремонт, она жила у Светланы, которая с радостью ее приютила.
Процесс развода и раздела имущества был грязным и неприятным. Борис бился за каждый стул. Он был в ярости от того, что она посмела, что у нее нашлись на это деньги и силы. По решению суда их общую квартиру продали, деньги поделили поровну между тремя собственниками – Еленой, Борисом и Ириной. Свою долю Ира тут же перевела матери со словами: «Мам, это твое. Купи себе хорошую мебель».
Елена купила. Не дорогую, но удобную. Широкую кровать, на которой могла спать одна, раскинув руки. Мягкое кресло и торшер для чтения. Большой книжный стеллаж, который занял целую стену.
В один из осенних вечеров, когда за окном шел дождь, Елена сидела в своем кресле, укутавшись в плед. На полках стояли ее книги. На кухне закипал чайник. В комнате пахло свежей краской и немного – ее любимыми духами. Она взяла с полки томик Цветаевой, открыла наугад. Тишина. Благословенная, густая, абсолютная тишина, которую нарушал только стук капель по стеклу и шелест страниц.
Она не стала богатой. Она не помолодела. Ее жизнь не превратилась в сказку. Но она впервые за тридцать лет почувствовала себя хозяйкой. Не только этой маленькой квартиры, но и своей собственной судьбы. Она заплатила за эту свободу половиной прошлой жизни, но теперь точно знала – оно того стоило. На широком подоконнике, залитом светом уличного фонаря, уже стоял первый горшочек с маленьким росточком фиалки.
