— Лена, освободи место. К нам Машенька приедет.
Глаза свекрови сузились, как у кошки перед прыжком.
Хрустальный бокал звякнул о фарфоровую тарелку — тонко и пронзительно. Я замерла с вилкой в руках, глядя на Нину Петровну через букет из белых хризантем.
Слова повисли в воздухе, пропитанном запахом жареной утки и маминых духов «Красная Москва». За двадцать два года брака я привыкла к её колкостям, но сегодня что-то было не так.
Может, тон. А может, то, что День рождения праздновали мой.
Алексей продолжал резать мясо, не поднимая глаз. Звук ножа по тарелке царапал слух. Я посмотрела на него, потом на свекровь, потом на накрытый стол — мою работу последних трёх дней.
В центре стола красовался торт «Наполеон» — семь часов на кухне вчера вечером, пока все спали. Рядом салат оливье — классический, по рецепту Нины Петровны, с точным количеством горошка и морковки.
Утка с яблоками — встала в пять утра, чтобы успеть замариновать. Даже скатерть выгладила специально, ту самую, праздничную, с вышитыми розами.
— Машенька — это кто? — спросила я тихо.
— Соседка наша, хорошая девочка. Разведённая. Сыну моему подойдёт.
Воздух в комнате стал вязким. Я ощутила, как по спине пробежала волна холода.
Двадцать два года. Двадцать два года я терпела её намёки, усмешки, советы о том, как правильно готовить борщ её сыну. Двадцать два года складывала в себя эти мелкие унижения, как камешки в карман.
Помнишь, как всё начиналось? — промелькнуло в голове. Молодая, влюблённая, готовая на всё ради семейного счастья. Нина Петровна тогда казалась строгой, но справедливой.
«Она просто хочет лучшего для сына», — оправдывала я её поначалу.
Первый звоночек прозвенел через месяц после свадьбы. Я испекла пирог с вишней — Алексей любил сладкое. Нина Петровна попробовала, поморщилась:
— Тесто жестковато. Я научу тебя правильно месить.
С тех пор каждое моё блюдо подвергалось экспертизе, каждый поступок — оценке.
— Мам, — наконец подал голос Алексей, но так тихо, что можно было не расслышать.
— Что «мам»? — Нина Петровна выпрямилась. — Я говорю дело. Лена устала, видно. Пусть отдохнёт. А мы с тобой и Машенькой посидим, поговорим по душам.
Устала. Я действительно устала. От этих воскресных обедов, где меня терпят как прислугу. От мужа, который двадцать лет не может выбрать между женой и мамой.
От самой себя — покорной, удобной, незаметной.
Встала из-за стола. Ноги дрожали, но держали. Алексей наконец посмотрел на меня — взгляд виноватый, просящий, но беззубый.
Как всегда.
В этом взгляде была вся наша семейная история. Тысячи таких моментов, когда он должен был встать на мою защиту, но молчал. Когда Нина Петровна критиковала мою готовку при гостях.
Когда она «случайно» забывала пригласить меня на семейные фотографии. Когда при дочках называла меня «этой вашей мамашей».
— Лена, ты куда? — он потянулся было ко мне рукой.
— Машенька скоро придёт, — сказала я спокойно. — Не стоит её смущать присутствием жены хозяина дома.
Пошла к шкафу, достала пальто. Руки не дрожали — странно. Обычно в конфликтах я становилась как желе, а сейчас чувствовала какую-то внутреннюю сталь.
Может, это приходит в пятьдесят четыре? Понимание, что терять уже нечего, кроме иллюзий?
Или может, дело в том разговоре с дочерью на прошлой неделе? Катя приехала из Питера, сидели на кухне, пили чай. И вдруг она спросила:
«Мам, а почему ты всегда извиняешься? За что?»
Я тогда не нашла что ответить. А теперь знаю — за то, что существую.
— Лен, не устраивай сцен, — пробормотал Алексей.
Я обернулась. Он сидел, ссутулившись, и опять не смотрел в мою сторону. Нина Петровна довольно улыбалась, накладывая себе салат оливье — тот самый, который я резала до трёх утра, потому что «у неё артрит разыгрался».
Артрит. А когда у меня в прошлом году была операция на колене, кто тогда готовил обеды? Я же, на костылях, через боль.
Потому что «нельзя же мужчин оставлять голодными».
— Знаешь, Алёша, — произнесла я медленно, застёгивая пуговицы пальто. — Я думала, ты хотя бы сегодня встанешь на мою защиту. Но ты молчишь. Как всегда.
Тишина. Только тиканье настенных часов — подарок Нины Петровны к нашей десятой годовщине. «Чтобы время не тратили попусту», — сказала она тогда.
Ирония судьбы: двенадцать лет спустя я понимаю, что именно так и жила — тратила время попусту.
— А знаешь, что самое смешное? — продолжила я, доставая ключи из сумочки. — Я готовила этот обед три дня. Мой день рождения, между прочим. Мне пятьдесят четыре сегодня.
И за все эти годы ты ни разу — ни разу — не сказал матери, что я твоя жена, а не кухарка.
Алексей поднял голову. В его глазах я увидела то, что искала двадцать лет, — признание правоты.
Но было уже поздно.
— Лена, ну не надо так…
— Машенька хорошая девочка, — перебила я. — Молодая. Красивая, наверное. И самое главное — свободная. Ей не нужно двадцать лет терпеть оскорбления и собирать по крупицам уважение мужа.
Развернулась и пошла к выходу. За спиной услышала шорох — кто-то встал из-за стола. Алексей?
Нет, походка тяжёлая, это свекровь.
— Лена! — крикнула Нина Петровна. — Ты что, совсем ополоумела? Из-за таких пустяков скандал устраиваешь!
Я остановилась у двери, положила руку на ручку. Металл был холодный, как февральское утро за окном.
— Пустяки? — повернулась к ней лицом. — Нина Петровна, мне пятьдесят четыре года. У меня за спиной две дочки, которых я одна поднимала, пока ваш сын «искал себя».
Три инфаркта моей мамы, которую я выхаживала без его помощи. Двадцать лет работы на двух работах, чтобы ваш внук мог учиться в хорошем институте.
И вы называете это пустяками?
Голос мой был ровный, спокойный. Удивительно — я всегда думала, что буду кричать, если дойду до точки кипения.
А оказалось, что настоящий гнев тих, как шёпот.
— Помните, Нина Петровна, как десять лет назад я работала на трёх работах? — продолжила я. — Чтобы собрать деньги на операцию вашему внуку. Алексей тогда между работами сидел, «творческий кризис» у него был.
А я с утра до ночи — преподавала в школе, вела курсы английского, по выходным убирала офисы. Помните? Или это тоже пустяки?
Нина Петровна молчала. Впервые за двадцать лет — молчала.
— А когда ваша подруга Зинаида Марковна спросила, кто это «такая красивая девушка» на семейном фото, что вы ответили? «А, это жена Алёшкина».
Не «наша Лена», не «моя невестка», не «мать моих внуков». Просто «жена Алёшкина». Как приложение к сыну.
— Я не пустяк, — сказала я. — И моя жизнь — не пустяк. А если для вас это не так, то мне здесь действительно не место.
— Я больше не буду невидимкой в собственной семье.
Фраза вылетела сама, коротко и резко. Даже Нина Петровна замолчала.
Открыла дверь. На лестничной площадке пахло краской и кошачьим туалетом. Обычные запахи обычного дня.
Но что-то изменилось — может, я сама.
За спиной хлопнула дверь. Алексей выскочил следом, в домашних тапочках и без куртки.
— Лена, подожди! Куда ты идёшь?
— К Свете, — ответила я, не оборачиваясь. — Передай Машеньке, что посуда помыта, в холодильнике есть торт, а в морозилке — котлеты на завтра.
— Лен…
— И ещё, — я остановилась на пролёте между этажами. — Объясни матери, что слово «развод» знают не только «хорошие девочки», но и плохие тёти вроде меня.
Его лицо стало серым. Понял наконец.
— Ты серьёзно?
— А ты как думаешь, Алёша? — я улыбнулась. — Двадцать два года я была несерьёзной. Может, пора попробовать по-другому?
Спустилась ещё на пролёт. Алексей не последовал — видимо, холодно в тапочках.
Или просто привык, что я всегда возвращаюсь. Покричу, поплачу — и назад, к плите.
Но не сегодня.
На первом этаже встретила соседку тётю Валю с сумками из магазина.
— Леночка, ты куда это? — удивилась она, заметив моё нарядное платье под пальто.
— Да так, тётя Валя. Отмечали день рождения.
— А что такая грустная? Не понравились подарки?
Я засмеялась. Подарки. Алексей подарил мне новую сковороду — «твоя уже старая, неудобная». Нина Петровна — набор кухонных полотенец. «Пригодятся», — сказала она, даже не завернув в упаковку.
— Знаете, тётя Валя, — сказала я, — иногда лучший подарок — это понимание собственной ценности.
Вышла на улицу. Февраль кусал щёки, но мне было тепло. На остановке ждала автобус и думала о том, что дома у Светы есть красивые бокалы — не хрустальные, а простые, стеклянные.
И когда они звякают о тарелку, звук получается мягкий, как смех.
Звук свободы.
Автобус подошёл быстро. Я села у окна и посмотрела на свой дом — третий этаж, четвёртое окно слева. Там всё ещё горел свет.
Наверное, пришла Машенька. Молодая, красивая, свободная.
«Удачи тебе, девочка», — подумала я. — «Только не позволяй никому велеть тебе уходить из-за стола. Никому».
А у меня впереди новая жизнь. Страшно? Да. Но не страшнее, чем каждый день разбирать себя по частям, собирая крошки чужого внимания.
В сумочке завибрировал телефон. Сообщение от Алексея: «Лена, вернись. Поговорим». Я прочитала и убрала телефон обратно.
Поговорим — да. Но уже на других условиях. На равных.
А может, и не поговорим вовсе.
Через десять минут пришло ещё одно: «Мама ушла. Машенька не пришла. Сиджу один».
Сидит один. В пятьдесят лет. И только теперь понимает, что значит одиночество. А я его чувствовала каждый день, сидя рядом с ним за этим проклятым столом.
Третье сообщение: «Лен, я виноват. Давай поговорим».
Четвёртое: «Прости».
Пятое: «Я не знал, что тебе так тяжело».
Не знал. Двадцать два года рядом со мной, и не знал. А может, просто не хотел знать? Удобнее же — жена молчит, мама довольна, все счастливы.
Кроме одной.
Автобус тронулся, и в окне замелькали фонари. Где-то там, в одной из квартир, женщина моего возраста тоже стоит у зеркала и решает, остаться ли ей невидимкой или наконец показать миру, кто она есть на самом деле.
У Светы было тепло и пахло корицей. Она открыла дверь в халате, с бигуди в волосах.
— Ленка! Что случилось? — сразу поняла она, увидев моё лицо.
— Всё случилось, — сказала я и заплакала. Впервые за весь день. — Всё наконец-то случилось.
Она обняла меня, не расспрашивая. Потом усадила на кухне, поставила чайник, достала печенье — своё, домашнее, с изюмом.
— Рассказывай.
И я рассказала. Всё. Про хрустальный бокал, про Машеньку, про двадцать два года молчания. Про то, как устала быть удобной.
Про то, что наконец поняла — я не обязана покупать любовь дорогой ценой унижений.
— Знаешь, — сказала Света, когда я закончила, — а ведь я тебя предупреждала когда-то. Помнишь, на твоей свадьбе? Сказала, что Нина Петровна тебя съест.
Помнила. Тогда мне казалось, что любовь всё преодолеет. Что я смогу завоевать уважение свекрови терпением и заботой.
Какая же я была наивная.
— И что теперь? — спросила Света.
— Не знаю, — честно ответила я. — В первый раз в жизни не знаю.
Мы сидели до поздна. Говорили о жизни, о детях, о том, что значит быть женщиной после пятидесяти. О том, что можно начать сначала в любом возрасте, если хватит смелости.
Домой я вернулась только утром. Алексей сидел на кухне с красными глазами. На столе стояли недоеденные остатки вчерашнего торта и букет увядших хризантем.
— Лена… — начал он.
— Я хочу честный разговор, — перебила его. — Без твоей матери, без свидетелей. Только ты и я.
Он кивнул.
— Я не знаю, получится ли у нас, — продолжила я. — Но если ты действительно хочешь попробовать, то условия будут мои. Больше никаких семейных обедов, где меня унижают.
Больше никакого молчания, когда нужна твоя поддержка. Больше никаких решений о нашей жизни без моего участия.
— Хорошо, — тихо сказал он. — А если я… если не получится сразу?
— Тогда я уйду, — просто ответила я. — Совсем. И в следующий раз никто не сможет мне велеть освободить место за столом. Потому что это будет мой стол.
