Людмила проснулась раньше обычного. Суббота, наконец-то суббота — тот редкий день, когда можно не ставить будильник. Она тихо выбралась из постели, стараясь не разбудить Павла, и прошла на кухню. Электрический чайник зашипел, как недовольная свекровь, и Людмила непроизвольно усмехнулась. Ещё не звонила, но уже слышалось это назидательное: «Не забудьте, в шесть утра — как штык. Урожай сам себя не соберёт».
За окном моросил сентябрьский дождь. Город ещё спал, а она смотрела на кружку с чаем, как на символ свободы. Сегодня — день, который она ждала годами: юбилей младшей сестры. Та приехала из-за границы, хотела устроить «как в детстве» — торт, свечи, песни под гитару. Людмила выбрала платье, приготовила подарок, даже договорилась с подругой о прическе. И всё бы было идеально, если бы не Зоя Степановна.
Телефон завибрировал так резко, что кружка чуть не выпала из рук.
Имя на экране было предсказуемым.
— Доброе утро, Зоя Степановна…
— Утро доброе? Когда вы уже едете? У нас сегодня фронт работ: картошка, свёкла, яблоки, закрутки. И, кстати, лестницу не забудьте взять — груши высоко.
Людмила глубоко вдохнула, но голос её остался спокойным.
— Зоя Степановна, я же говорила Павлу — я сегодня не могу. У моей сестры юбилей…
— Юбилей? — в голосе свекрови раздалось недоумение с лёгким презрением. — А картошка, по-твоему, подождёт, пока вы тосты произносите? Это хозяйство, Людмила. А не клуб «для прекрасного настроения».
— Но я же…
— Никаких «но». Вы же семья. Или я ошиблась, и ты мне больше не невестка?
Слова ударили, как пощёчина. Людмила сжала губы, глядя в зеркало на своё бледное лицо. Павел вошёл на кухню, потягиваясь.
— Кто звонил?
— Твоя мама. Напомнила, что у нас сегодня рабский труд с шести утра.
Павел закатил глаза, но без негатива.
— Ну, как обычно. Потерпим, потом отдохнём.
— А ты не забыл, что у Ани юбилей? Я хочу туда поехать.
Муж нахмурился.
— А огород?
— Аня уезжает обратно через два дня. Я не видела её почти десять лет, Павел.
— И что мне сказать маме? Что ты выбрала праздник вместо помощи семье? — спросил Павел, скрестив руки на груди.
Людмила медленно повернулась к нему. Голос её дрожал — не от страха, а от ярости, тщательно удерживаемой в рамках приличия.
— Скажи ей правду. Что у твоей жены есть жизнь. Что она тоже человек, у которого есть право на радость, на встречу с близкими. А не копать под козырёк каждые выходные, будто она в долговом рабстве.
— Ты же всегда помогала, — упрямо повторил он. — Почему сейчас по-другому?
— Потому что я больше не могу. Потому что я устала. Потому что я — не лошадь, не служанка. Я человек, Павел. И знаешь, что самое обидное?
Она шагнула ближе, смотря ему прямо в глаза:
— Ты говоришь «семья», имея в виду свою маму, своего брата, дядю с тётей, даже троюродную племянницу. А я? Моя сестра — это не семья? Я — не семья? Или мои чувства вообще не входят в твоё определение?
Павел растерянно моргнул.
— Конечно, ты семья…
— Тогда почему ты требуешь, чтобы я каждый раз жертвовала собой ради твоей матери, но даже не можешь поддержать меня, когда я хочу один-единственный день провести с Аней — с моей сестрой, которую не видела восемь лет? Почему твои родственники — это «обязанность», а мои — просто «праздник, который можно пропустить»?
Она сделала паузу, и голос её стал твёрже:
— Ты не замечаешь, как «семейные ценности» у тебя работают в одну сторону. Я годами терпела. Но теперь я выбираю. Сегодня — я с сестрой. Не с лопатой, не с банками, не под крики твоей матери. А с человеком, которого люблю и которого тоже считаю своей семьёй.
Павел сжал губы. В его взгляде читалось не возмущение — растерянность. Эта женщина перед ним была не той, что терпеливо копала с ним грядки под дождём. Она изменилась. Или — наконец-то показала, кто она на самом деле.
— Ну хорошо, — сказал он глухо. — Я поеду один. Раз ты решила предать семейные ценности — твоё право.
— Нет, Павел. Я их не предаю. Я просто перестаю быть жертвой в чужом спектакле под названием «семья».
Он взял термос, ключи и ушёл, громко хлопнув дверью.
А Людмила села на кухонный стул и почувствовала странное облегчение. Как будто впервые за много лет её слово что-то значило.
***
Гравий скрипел под колёсами, когда Павел въехал во двор дачи матери. Утро было сырым и холодным, пальцы зябли, несмотря на перчатки. Зоя Степановна уже стояла у ворот с руками в боках, в резиновых сапогах и старом клетчатом платке.
— Где Люда? — вместо приветствия раздалось упрямо.
— Не смогла, — коротко ответил Павел. — У сестры юбилей, не хотела пропускать.
— А ты? Не мужик, что ли? Почему не настоял?
— Мам, хватит. Давай просто выкопаем картошку и не будем ссориться.
Зоя Степановна недовольно фыркнула, но промолчала.
Работа началась сразу: три длинные грядки, по краям корзины, в руках — лопата. Павел копал молча. Через полчаса спина уже ныла, земля после дождя прилипала к лезвию, картошка выскакивала из земли с глухим хлюпаньем. Раньше он не замечал, насколько устаёт, ведь делили работу на двоих.
Солнце едва пробивалось сквозь облака, но пот струился по вискам.
— Ты что как черепаха? — раздался голос матери. — Людмила за два часа уже половину грядки выкапывала. А ты еле шевелишься.
— Я не Людмила, — процедил Павел, сжав зубы.
Прошло ещё полтора часа. Руки тряслись, спина скручивалась от боли, пальцы онемели. Он остановился на минуту, опёрся на лопату — и вдруг всё поплыло перед глазами. Зашумело в ушах. Павел опустился на корточки, вдохнул глубже.
— Мама, я… немного отдохну.
— Отдохнёшь на кладбище, если так работать будешь. Урожай сам себя не соберёт!
Он закрыл глаза. Мелькнуло: Люда — в красивом платье, рядом сестра, они смеются. Там тепло, музыка, улыбки. А здесь — сырость, злость и грязь под ногтями.
Что я вообще доказываю? Кому?
К обеду Павел не чувствовал спины. Он уселся на перевёрнутый ящик возле сарая, приложил руку к пояснице и застонал. Мать поставила перед ним кружку чая, тарелку с отварным картофелем и салат.
— Поешь, а потом груши пойдём снимать. Людмилу слишком распустили. В следующий раз скажи ей, что семья важнее её праздников.
Он поставил кружку на землю, не притронувшись.
— Мама, ты вообще понимаешь, сколько мы с Людой вкалывали тут каждый год? Каждые выходные. Она — с температурой, с больной спиной… А ты всё «поработать надо», «семья», «обязанность».
Зоя Степановна удивлённо нахмурилась.
— Так все живут. Мы в молодости и по будням на заводе, и по выходным на огороде! Не развалились же.
— Может, и зря не развалились… Люда мне ничего не сказала тогда. Просто терпела. А я не видел.
Женщина отвернулась, поджав губы. А Павел вдруг понял: устал не только физически. Он впервые за много лет почувствовал вину. Не перед матерью — перед женой.
***
Остаток дня превратился в бесконечную череду таскания ящиков, сгибания спины и вытирания пота рукавом. К четырём часам поползли тучи, задул ветер. Павел уже почти не чувствовал ладоней — волдыри лопнули, в трещины заползла грязь. Зоя Степановна стояла на крыльце, неутомимо командуя.
— Не растягивай. До темноты надо всё успеть. Ещё за яблоки не брались. А потом будем закручивать компот.
Павел сел прямо на землю и резко обернулся.
— Мама, ты серьёзно? Я один тут с семи утра горбачусь, а ты хочешь ещё и до полуночи банки крутить?
— Не ныть! Людмила бы уже всё закончила. А ты разнежился. Городские — ни куска земли без истерики не перекопают.
Он сорвался.
— Мам, Людмила каждый год пахала здесь, пока ты сидела с чайником на крыльце и критиковала! Она болела, но приезжала! Её никто не жалел — ни ты, ни я. Зато теперь ты удивляешься, что она сказала «нет»?
Зоя Степановна прищурилась, не привыкшая к тону сына.
— Она — моя невестка. А не королева. Её долг — помогать.
— А мой — быть мужем, а не надсмотрщиком. Я два года думал, что мы просто «помогаем». А сегодня понял: мы — бесплатная рабсила. По звонку. Без права на отпуск.
Мать резко выпрямилась.
— Значит, теперь ты против родной матери? Из-за юбилея какой-то Ани?
Павел встал, криво усмехнулся.
— Аня — её сестра. Это тоже семья. Только ты, похоже, считаешь семьёй только себя. Все вокруг должны бросить всё и приехать к тебе копать. Твои желания — закон.
Зоя Степановна замолчала. Это был первый раз, когда сын не просто спорил — он обвинял.
Павел развернулся и направился к машине.
— Я завтра тебе пришлю телефон соседского парня. Хочешь — нанимай его. Хочешь — копай сама. Я не приеду. И Люда тоже.
— Ты серьёзно так с матерью разговариваешь?
Он остановился у двери, оглянулся.
— Серьёзно. Лучше честно, чем врать себе всю жизнь. Я больше не буду гробить выходные на твоё хозяйство. У нас с Людой теперь тоже есть план: жить.
Он сел в машину и захлопнул дверь.
Дождь начал усиливаться. Первые капли ударили по лобовому стеклу, как пули — тяжёлые, чёткие, будто ставили точку.
***
Павел приехал домой поздно. Было уже за девять, когда он с трудом вошёл в квартиру, хромая на левую ногу. Квартира встретила его тишиной. Людмилы не было. На столике в прихожей лежала записка, написанная аккуратным, знакомым почерком:
«Мы с мамой и папой у Ани. Останусь у них. Завтра утром вернусь. Надеюсь, день прошёл плодотворно :)»
Он долго стоял, вглядываясь в улыбку в конце фразы. Не язвительную — просто лёгкую. И неожиданно понял, что скучает. Не по помощи в огороде, не по ужину в девять вечера, а по ней — той, что была рядом, пока он годами не слышал её слов.
Всю ночь он ворочался. Тело ныло, спина болела, руки горели. Но больше болела тишина. Тишина после разговоров, в которых он не слышал.
Утром Людмила вернулась. Светлая кофта, волосы собраны в низкий пучок, в руках — сумка с остатками угощений от юбилея.
Павел сидел на кухне, сутулившись над кружкой. Когда она вошла, он поднял глаза — взгляд был извиняющимся, но безжалостно честным.
— Как спина? — спокойно спросила она, разуваясь.
— Как будто её кто-то пилил всю ночь… Невозможно поверить, что ты так работала почти два года.
Людмила прошла на кухню, поставила сумку, села напротив. В её взгляде не было торжества. Только выжидание — может, надежда.
Павел молчал пару секунд, потом, не сводя с неё глаз, заговорил:
— Люда… Я был слепым. Я думал, мы просто «помогаем». Но вчера я впервые понял, что мы тебя использовали. Потому что удобно. Потому что ты не спорила. Я… хочу извиниться.
Она не ответила сразу. Взяла его ладонь — ту, на которой был пластырь. Лёгким движением провела по краю, где кожа была натёрта до крови.
— Я не злилась. Я просто устала. Устала быть той, кто всегда «должна». Я тоже семья, Павел. Не меньше, чем твоя мама.
Он кивнул.
— Я всё понял. И сказал маме, что больше не приедем. Договорился с Димкой из соседней деревни — он уже помог с яблоками. Мама сначала возмущалась, а потом… сдалась. Кажется, ей тоже надоело всё держать в кулаке.
— Ты сам это сказал? Без моих слов?
— Да. Потому что теперь это мой выбор. Я хочу, чтобы у нас были выходные. Настоящие. С книгами, кофе, прогулками. С тобой.
Людмила вздохнула, прижала его руку к своей и посмотрела в окно.
— Понимаешь, Павел, никто не умер бы без этих банок с компотом. Их всё равно потом никто не пьёт — стоят, пылятся до следующего сезона. И картошку мешками не нужно копать — магазин в пяти минутах. Это всё бессмысленно, если взамен ты теряешь свою жизнь. Годы. Силы. Радость. Можно просто жить. Не выживать на грядке — а жить. И я хочу это выбирать, пока не стало поздно.
Он посмотрел на неё. В этом «просто жить» было больше смысла, чем в десятках суббот с лопатой.
***
В следующую субботу они пошли в театр. Сидели в партере, держась за руки, смеялись во время антракта. Потом зашли в кафе, гуляли по вечернему городу, как в первые годы совместной жизни. Никто не звонил, не торопил, не говорил: «Пора за груши, потом закрутки!»
А в деревне соседский парень Димка собрал оставшиеся яблоки и получил за это скромную, но честную плату. Зоя Степановна, наблюдая за его работой, пробормотала:
— А и правда, с молодыми-то проще. И не спорят, и работают шустро.
Но самое главное — больше никто не звонил по пятницам с командами «в шесть утра как штык». Потому что теперь это были их выходные. Их жизнь. Их правила.
