— Деньги свои ты не увидишь. Я купил квартиру для своей любовницы, — холодно бросил муж, не смотря мне в глаза.
Я застыла. Не поверила… не хотела, не умела. Сердце камнем рухнуло в ледяную бездну. А ведь только отзвенела весна, и я, наивная, думала: конец зиме — это всегда предвестие новой жизни.
— Любовнице? — протянула я, словно пробуя на языке горькую пилюлю, изумлённая чудовищным несоответствием этого слова нашей долгой, совместной теплоте.
— Да. — Мягко, бесстрастно, как зачитывают приговор. — И, прошу, без истерик. Квартиру оформил на неё, понимаешь? Не на себя. Всё кончено.
И тут меня прорвало. Смех – надломленный, горький – вырвался наружу, словно крик раненой птицы, потерявшейся в тумане:
— Толя… Это ты говоришь мне? После тридцати лет?! После всего, что было?! Ты сошёл с ума?..
Толя отступил к окну. Щуплый, какой-то выцветший, но с новой, хищной упрямостью во всём облике. Раньше был домашний, ручной… а теперь смотрит сквозь меня, словно я призрак, и чистит очки дрожащими руками.
— Не надо. Я всё решил. И не ищи эти деньги — их нет. И не смотри так… Ты всегда притворялась сильной. Ну вот, будь ею.
Ноги вдруг стали ватными. Я осторожно опустилась на стул, пальцы побелели, сжимаясь в узлы. Долго молчала, ощущая ледяное жало предательства и тупую, давящую тоску из детства: когда мама задерживалась на работе допоздна, а я разглядывала выцветшие цветы на обоях и мечтала, чтобы она поскорее вернулась.
В доме всё ещё витал запах борща – вчерашний, чуть сладковатый, обволакивающий. И вдруг меня пронзила мысль: вот сидит человек, с которым ты делила последний кусок в голодные времена, выхаживала его при гриппе, стирала рубашки до дыр, а он тебе, не моргнув глазом, сообщает о квартире для любовницы.
— Мне пятьдесят четыре, Толя. Пятьдесят четыре! Ты вообще понимаешь, кому ты это говоришь? Своей жене? Женщине, с которой у тебя сын… и скоро внук будет?
Он лишь пожал плечами. — Ты справишься. Ты всегда справлялась. Я устал быть вечным должником. Все твои победы – твои, не мои.
Замолчал, уставившись в окно. Я пыталась услышать себя, но в ушах стоял лишь глухой шум крови. Хотелось закричать ему, всем, себе самой: так нельзя! Невозможно перечеркнуть тридцать лет ради минутной страсти и грязных денег…
Но вместо крика вырвался лишь тихий всхлип.
— Квартира хорошая. На южной стороне. Для неё… и её сына… Ты ведь сильная, Валечка, ну правда же? — зачем-то произнёс он, тоном усталого путника, навсегда уходящего со станции.
Не знаю, почему именно в этот момент я не бросила ему в лицо ни упрёков, ни обид, ни слёз напоказ. Сидела, словно раздавленная, и медленно, с ужасающей ясностью, понимала: это уже навсегда. Не прощение, не надежда, не скандал… а именно — пустота. Тёплая, обжитая, домашняя пустота. Та, о которой поэты двадцатого века писали вполголоса: училась, работала, растила, ждала, верила… а теперь сиди. Без денег, без мужа, без осколка былого счастья.
— Я ненавижу тебя, Толя, — прошептала я. Без злобы, просто констатируя факт.
А он, не обернувшись:
— Ну и люби. Как хочешь.
…В доме стало жутко – не от одиночества. От ощущения, что из жизни вдруг вырвали кусок тебя самой. Ту часть, которой раньше хватало на двоих. И куда теперь её деть? Как разделить на троих: на себя, сына и эту, вдруг обрушившуюся, остальную жизнь?
***
Тишина обрушилась, как занавес. Дверь хлопнула, Толя ушёл, оставив после себя лишь эхо ключей в замке и запоздалый лай соседских псов. А я сидела, словно старая картофелина, забытая в погребе – преждевременно проросшая, нежеланная, никому не нужная.
Когда уходят на работу – другое. Там теплится ожидание. Когда в магазин – тоска, но с привкусом надежды. А тут – ждать нечего. Надеяться не на кого. Хоть бы пожить раздельно, сорваться в скандал, выплакаться до дна… Глупости. Это конец. Прозрачный, как слеза на ветру. Видно всё: и леденящее одиночество, и горькое разочарование, и всепоглощающая усталость.
Поднялась, прошла по комнате. Пол – по-детски холодный, обжигающий ступни. Надо бы надеть носки, небрежно брошенные на кресло… Но ноги сами понесли к зеркалу.
Кто там, за стеклом? Неужели во мне ещё видят жену, мать? Взгляд потух, под глазами залегли тени, волосы спутаны в серый колтун. Лишь губы, как последняя нить жизни, ещё держат линию – подрагивают, словно на сквозняке. Вчера смеялась. Сегодня – плакать нет сил. Даже их не осталось.
Скомкала салфетку, вытерла нос, и вдруг кольнуло воспоминание: сегодня же курицу должны были жарить… Мелочь, а как больно. Больше нет этих «мы». Всё раздельно: таблетки, еда, даже стены стали чужими.
Телефонный звонок ворвался в тишину – спасительный, резкий. Подруга.
– Валя? Ты вообще дышишь там?
– Привет, Люся… Дышу. Наверное.
– Голос как из склепа… Господи, он что, опять?..
– Ушёл. Совсем. К другой.
– Ах он хамло! Прости, дорогая, я ему башку оторву…
Я вздохнула, пытаясь выдавить усмешку.
– Не надо башку. У него теперь другая голова… и часть тела тоже другая.
– Так, знаешь что? Никаких больше ругательств. Главное, чтобы ты сейчас одна не оставалась. Приедешь ко мне. Или я к тебе. Надо что-то делать.
– Что делать? – искренне удивилась я. – Мне пятьдесят четыре. Дома – недоеденный борщ, собаки лижут руки, а муж купил квартиру для любовницы… Люся, что тут можно «делать»?..
В трубке послышался тихий всхлип.
– Валя, ну… Может, в Гурзуф сорвёмся? Сменим обстановку…
– Деньги ушли с мужем. Все. До копейки. Сказал, чтобы я их больше не ждала.
– Подонок, – выдохнула Люся. – Хотя… Может, оно и к лучшему? Теперь твои слёзы ему не достанутся. Плачь себе, в подушку, а ему – ни капли. Поняла?
Подумала: странно, как часто мы боремся не столько с предательством, сколько с выжженной пустотой, что остаётся после. Сдернули скатерть – и посуда вдребезги. А ведь был дом, были стены…
Телевизор бубнил где-то сбоку. Прошёл прогноз погоды. А я всё стояла. Мужчины любят подвиги, это да… Новые квартиры, молодую плоть на тёплой постели. А женщинам остаются слова: «держись», «у тебя сын», «ты сильная…» Может, и сильная. Только кому нужна эта сила?
Стала перебирать в памяти: как познакомились… Как я его любила – по-настоящему. Как радовалась его победам… Смешно. Теперь это не имеет значения. Словно чёрно-белая фотография из школьного альбома. Отрезало – и всё.
Люся что-то говорила, но я не слышала. Пыталась собрать себя по осколкам: вот – руки. Вот – старый халат в клетку. Вот – ванная с отколотой плиткой. Вот – чайник, который завтра вскипятит воду только для меня.
И тогда вдруг, впервые за этот бесконечный вечер, пришла простая мысль… Надо жить дальше. Без магии. Просто так. Медленно, без подвига, без истерики. Как учила мама: пролила – вытирай. Больно – плачь.
– Люся, спасибо. Я останусь. Мне нужно посидеть одной. Чай попить. Подумать, что теперь делать…
И снова тишина. Только чайник едва слышно посвистывает – будто зовёт в какую-то новую, пусть и очень холодную, жизнь.
***
Той ночью сон бежал от меня, как от огня. Усталость валила с ног, а в глаза — ни крошки сна. Каждый шорох, каждый скрип терзал душу, словно ржавая скоба. Лежишь в темноте, вслушиваясь в бульканье воды в батареях, монотонную капель из крана в ванной, редкие вздохи машин за окном. И мысль, словно солёная волна, неотступно накатывает: «Неужели я больше никому не нужна?».
Каждая трещина на потолке вдруг стала до боли знакомой. Вот эти желтоватые подтёки – память о том дожде, когда Толя крышу латал. А вот пятно – шальная акварель сына, опрокинутая на шкаф, сколько тогда смеху было… Теперь всё – предательское напоминание. Нестерпимо захотелось встать и вымыть весь дом до блеска, вычистить даже воздух – лишь бы стало хоть чуточку легче. Или пусто, как в глазах у Толи тем вечером.
Подтянула ноги на диван, свернулась калачиком, прижав колени к подбородку, как в детстве, когда боялась грозы. Как же хотелось, чтобы кто-то обнял, не словами пустыми, не утешениями дежурными, а просто взял и накрыл теплом, как одеялом. Защитил от всех бед и предательств.
Вспомнился отец. Он умел придвинуть табуретку к кровати и сказать: «Держись, Валюшка. Жизнь – она долгая, у меня тоже не всегда ладилось. Главное – голову в песок не прячь. Дыши…». Отец рано ушёл. Мама потом всё плакала на кухне, шептала ему какие-то свои запоздалые прощения… И вот она, эта женская тоска, передаётся сквозь поколения, как горькое наследство.
Телефонный звонок разорвал тишину. Неожиданно громко и резко. Сын Андрей.
— Мам, ты спишь? – Голос словно издалека, приглушённый.
— Нет, не сплю. Что-то случилось? Почему так поздно?
— Прости… Только сейчас увидел, что ты днём звонила. Всё в порядке?
Врать сыну не смогла. Голос дрогнул.
— Андрюш… Не знаю, как и сказать. У нас с отцом… что-то сломалось. Он ушёл. Ну… ты знаешь куда.
— Ты плачешь? Мам, ну что за глупости, ты из-за него? Ты же всегда говорила, что сама со всем справишься! – В голосе вдруг прорезалось раздражение, совсем взрослое. – Он всегда только о себе и думал! Чего ты убиваешься?
Неожиданно меня пронзила злость. Как это – не горевать? Как не оплакать тридцать лет жизни? Андрей, сынок, ты ещё не понимаешь, ты молод, ты ещё не считал, сколько всего уходит впустую, когда живёшь ради семьи.
— Я не о себе, – ответила тихо. – Я ведь для нас старалась. И для тебя тоже. Дом берегла, чтобы у тебя был свой угол. А теперь кому это всё – кому?
Он выдохнул что-то невнятное – смесь раздражения и растерянности:
— Мам… ну ты же не одна. Я приеду завтра, если хочешь. Или послезавтра, мне всё равно…
— Не надо, – ответила я, и сама удивилась твёрдости своего голоса. – Я побуду одна. Немного. И всё перестрою с нуля.
Пауза. На заднем плане послышался голос Маши – невестки, что-то про стиральную машину… Жизнь продолжается. Там, где меня уже почти нет. И это больно, и странно – вдруг осознать, что тот, ради кого жила, вырос и живёт своей жизнью.
— Мам… Может, тебе к нам? – В голосе появилась внезапная мягкость. – Пока погостишь, а там решим… Я тебя люблю. Просто ты тоже пожелай себе чего-нибудь – не всем, а именно себе!
Внутри потеплело, но боль не отпускала. Я плакала.
Но слёзы были уже не горькие, не рыдающие. Какие-то тёплые, упругие, будто после дождя.
Наверное, это и есть взрослая утрата: когда позволяешь себе немного погоревать, чтобы потом встать и жить дальше. Не потому что героиня, а потому что, кроме тебя самой, никто не подаст тебе руку утром, кроме собственного чайника и привычного вида из окна во двор.
Прислонилась лбом к прохладному стеклу кухонного окна. Ночь мягкая, уличный фонарь льёт золотой свет на старую сирень. Цветы отцвели, но запах ещё витал в воздухе. Вот и я осталась. Одна. Но осталась.
Утром нестерпимо захотелось чаю. Заварила покрепче. Мелочь, но каждое движение – помощь самой себе. Привыкнуть жить чужой, покинутой – легко. Привыкнуть быть своей, для себя – вот что труднее всего.
Смотрела на стол – на эти осколки семейной жизни: миски, вилки, хлебные крошки… Всё казалось отражением моей неудачи. Захотелось выбросить половину посуды, раздать остатки, лишь бы освободить место и внутри, и снаружи.
Пришло короткое сообщение от Толи: «Занесу тебе кое-что после обеда. Надо поговорить. Не волнуйся».
Новый виток боли – сжавшийся в груди кулак. «Кое-что»… У них всегда «кое-что». Как приговор. Когда муж говорит «кое-что», знай: защиты не будет, ласки – тоже.
Вскоре раздался звонок в дверь.
Замерла в нерешительности – ждать или не ждать? Ну какая теперь разница, всё уже случилось. Осторожно открыла дверь… А там Толя. Такой же, как и вчера, только ещё старше, ещё меньше, ещё с большей пустотой в глазах. В руке – пакет с яблоками, на нём – всё та же клетчатая рубашка.
— Здравствуй, Валя… Извини, что так получилось.
— Чего тебе? – Голос не слушался, сорвался, будто я простыла. Не хочу ни видеть его, ни слышать.
Он застыл на пороге и, избегая моего взгляда, протянул конверт. — Здесь кое-что осталось от меня. Деньги – не все, но часть. Я не полный подлец, Валя. Прости…
— Поздно, Толя, ты же знаешь.
Он вскинул голову, впервые осмелился посмотреть мне в глаза. И в них не было ни бравады, ни злости. Лишь маленькая, жалкая усталость. Человек, который понимает, что потерял что-то, чего уже нигде не найдёт.
— Я… если вдруг что-то понадобится… ты…
— Не звони. Не проси. Не ищи оправданий. Всё, Толя. Всё, – выпалила я и захлопнула дверь прямо перед его носом, и вдруг поняла – больше не хочу слышать ни его шагов, ни его слов «кое-что».
Тишина в квартире теперь другая. Плотная, густая. В ней слышны только собственные мысли и какой-то робкий, несмелый пульс будущей жизни.
Я осталась. Старая, уставшая, но – свободная.
***
День после ухода мужа был прозрачный и липкий — настоящая июньская жара, когда в окно стучатся сонные, тяжёлые мухи, а во дворе всё кажется ненастоящим — как во сне. Я медленно приходила в себя. Попыталась перестелить постель, разобрать полки, навести порядок — но в каждой вещи был след его руки, затаённый запах, обрывок старой привычки.
Пошла к окну, открыла его настежь. Уловила знакомый двор: бабушки во дворе, у кого — козы, у кого — клубника на старых грядках между гаражами, детвора обрывает зелёную смородину, а из соседнего окна громко орёт радио: песни про любовь. Всё, как прежде. Только будто теперь этот уют — не мой.
Внизу мелькнула Людмила Петровна из третьей квартиры. Шла медленно, в платье — всю жизнь у неё одно и то же, в крупный цветок, волосы рыжие, совсем уже неестественные.
— Валентина, ты чего не на работе? — крикнула она через балкон.
Я машинально улыбнулась:
— В отпуске, Петровна.
Не объяснять же ей, что в отпуске от собственной жизни.
Она махнула рукой — и раскрыла свой вечный зонт. Даже под солнцем, Петровна всегда с ним; то ли от сглаза, то ли от жара спасается.
С жирной тоской вспомнила, как Толя вечно ругался на этот зонт, ворчал, что «бабы во дворе как вороны, их зонтами только путать». Было в этом что-то, теперь даже милое. Глупости семейных споров, мелочи…
Тряхнула головой:
Нет, нельзя всё время вспоминать! Надо жить.
Поплелась на кухню, достала кастрюлю, налила воды — попробовала сварить что-то простое, привычное. Наварила супу, а есть никто не будет. Привычка — самая большая кабала: заставляет тебя двигаться по кругу, даже если уже никто за этим кругом не ждёт.
Позже, во второй половине дня, раздался голос за дверью:
— Валечка, ты как там? Я хлеб принесла, свежий — сама утром брала, а у меня что-то зуб разболелся, не могу жевать.
Это Петровна. Открываю — она суёт мне большую буханку, неловко мнётся у порога.
— Ты меня не гони, я всё понимаю… И Люся вчера звонила, волновалась — всё ли хорошо?
Я обняла эту простую, по-своему добрую женщину. Первое настоящее тепло за эти дни. И не слёзы — а настоящее человеческое спасибо вдруг накатывает внутри.
Она смотрит выжидательно, с хитрой жалостью:
— Ашанка, Валя… Знаешь что, пойдём ко мне попьём чаю. Тебе дома пусто, а у меня и печенье, и разговоров полно.
— Спасибо, Петровна… Может, завтра? — не решаюсь. Страшно выходить в свет, самой перед собой признаться, что стены меня уже не держат.
Она мудро кивает:
— Завтра, значит. Я ведь тоже жена старого дурака была, ты ж помнишь. Все мы тут через это проходили. Главное — не умирай раньше срока.
Улыбаюсь ей, как матери. Странно — сколько лет вместе, только в беде понимаешь: каждая на этом свете немного сирота.
Сижу за столом с куском свежего хлеба. За столько лет впервые ем одна — нет ни крика «где соль?», ни толчеи на кухне, ни запаха мужских рук. Только ломоть, на весь стол, и чайник кипит для меня одной.
Пытаюсь записать расходы: смешно, как быстро человек привыкает жить без денег. Даже не в количестве дело — а в понимании, что никто не принесёт больше чужой зарплаты в дом, не вручит, как в детстве, свой кусок. Считаю: сколько осталось, в чём можно ужаться, где надо просить сына… Не хочется. Не хочется быть нищей, как ни странно, даже не перед людьми, а перед собой.
Поймала взглядом свою тень — и вспомнила ещё одну глупую подробность: все лучшие свои вещи я берегла «на потом»: новое платье, сервиз в шкафу, туфли «на выход». Для гостей, для праздников, для «когда-нибудь». А теперь праздник отменили — и никого не обманешь: жизнь либо здесь и сейчас, либо никак.
Пошла к шкафу, достала то самое новое платье. Красное. Толя говорил: «Яркое на тебе — смешно, полнеешь». Ну и пусть. Впервые натянула его, растёрла талию — глянула в зеркало… И не узнала себя. Женщина, да. Сыроватая, с чужими ступнями, с синяками под глазами. Но живая.
Вышла в подъезд — просто так, пройтись по лестнице, посмотреть на мир из-за своего страха.
Каждая ступень — будто шаг в новую жизнь. Насмешливые взгляды соседок — да ради бога, пусть смотрят. Такого красного платья наш дом ещё не видел!
За дверями — щебень, солнце, шумно играют дети, пахнет пылью, сиренью, летом… И мысль: если уж у меня нет денег, семьи и стабильности — пусть будет настроение. Пусть сама себе хоть раз стану праздником.
Вернулась домой, легла на диван. Откинула голову и вдруг засмеялась — впервые за эти дни. Глупый, кривой, задорный смех — самый настоящий.
Плакать надоест, когда вкусишь свободу. Возможно, не всякую, но хоть такую — со своим хлебом, со своим платком, с маленькой дверью без чужого ключа.
Все будет, Валя. Медленно, но будет.
***
Лежу днем, считаю паутинки трещин на потолке, и вдруг, словно одернув себя, приказываю: «Хватит гнить в этом болоте!» Надо вставать, надо хоть что-то делать. Денег нет – значит, как в старые добрые времена, пойду искать любую работу. «Корона не свалится», – всплывают в памяти мамины слова, когда я прогуливала ненавистную математику. И правда, что с меня станется? Упрямство, конечно, глупое: не брать у сына, не клянчить, не ждать милости от мужа… Стыдно признаться, но надо.
Перебираю в памяти, кому нужна Валя Иванова в ее пятьдесят четыре: библиотека давно отдана на растерзание молодым да дарованиям, на почте – свои да наши, а больше я, кажется, ничего и не умею, кроме как торговать да выслушивать чужие исповеди. Хватаю сумку, достаю из шкафа свое красное платье – пусть будет хоть немного праздника, чтобы окончательно не раствориться в этой серости.
Выхожу на улицу. Народ спешит, автобусы изрыгают клубы гари, у магазина, как всегда, нескончаемая очередь… А я – словно чужая, нездешняя. Смотрю на свое отражение в витрине: вроде бы и женщина еще, а вроде и призрак женщины. Ни один мужчина уже не обернется на улице. В юности было иначе: старики присвистывали вслед, молодые подмигивали, а теперь ты – всего лишь пыль на стекле.
Иду на рынок, а внутри все дрожит, как осиновый лист на ветру: «Что, если засмеются? Куда прешь, старая?» Нет, Валя, соберись. Как-нибудь…
На рынке толчея. Бабушки продают зелень – укроп, петрушку, пучки лука, помидоры в потертых коробках из-под обуви. За прилавками – девчонки молодые, кто в туфлях на шпильках, кто в цветастых босоножках. Покупатели – в основном женщины, нищий люд, каждый выживает, как может.
Останавливаюсь у одной палатки. Хозяйка – женщина пожилая, чуть старше меня, лицо испещрено морщинами, на голове – светлый платок, в руках – старенький калькулятор.
– Здравствуйте, вам помощь не нужна? Я бы поработала денек-другой. Опыт есть… – тянусь к ней сквозь липкий страх.
Она медлит, смотрит испытующе, словно взвешивает на весах.
– Опыт, говоришь? А почем сегодня лук зеленый? Видишь, у нас тут акция. Торговать-то умеешь?
Я киваю, как болванчик:
– Всю жизнь. В тележке на колхозном рынке стояла, в ларьке работала еще тридцать лет назад.
Она хмыкает, бросает взгляд по сторонам – не слышит ли кто посторонний.
– График с шести утра. Платим по итогу дня. Отдыхать сама найдешь где и когда, и что домой унести – тоже твои заботы. Люд зовут Марией Федоровной. – Говорит строго, без тени сантиментов.
Вот и все – снова в деле. Пусть не директор, пусть не начальник, но с людьми, хоть лук перебирать, хоть хлеб нарезать…
Сажусь рядом на высокий ящик, беру видавшую виды «лопатку» – считать сдачу.
Перед глазами вдруг возникает образ Толи, моего Толика: как он гордился тем, что жена у него не только красавица, но и работящая – в лучшие годы мог похвастаться перед друзьями: «Моя в любой лавке торговать сможет!». А теперь? Пусть другой гордится. А я буду гордиться своей силой.
Сижу, улыбаюсь, зазываю покупателей:
– Девушки, свежий лучок, прямо с грядки, по дешевке! Экологически чистый, душистый!
Подходит первая покупательница – невысокая, полная, в очках в толстой оправе. Берет пару пучков.
– Дочка, вы тут новенькая? – спрашивает шепотом, участливо.
– Новенькая, да я, знаете, стажер со стажем!
Она смеется, кивает головой:
– Не горюй, милая, у всех свои беды. Ты ничего – крепкая бабенка.
За разговорами время летит незаметно. Голова занята простыми, мелкими заботами: сдача, пакетики, шутка здесь, ласковое слово там. Сердце потихоньку отпускает.
– Ой, Валька?! – раздается вдруг удивленный возглас сбоку.
Оглядываюсь – а это же Надька, бывшая одноклассница! Растолстела, конечно, морщины избороздили лицо, но глаза все те же – озорные и живые.
– Что ты тут, Валюш? Неужели работаешь? – В голосе смешались удивление, жалость и, кажется, немного радости.
Я усмехаюсь:
– Ага, работаю, как все нормальные люди. Не царское это дело – на пенсии киснуть.
– Ой, у меня своя фирма, представляешь, мебелью торгуем! Но ведь не в деньгах счастье, правда? Давай после смены кофе попьем? Поболтаем – я тебе про своих трех мужей расскажу, а ты – про своего единственного. Ну давай же!
И мы смеемся – впервые за долгое время искренне и от души. Как в юности, как будто и не было ни старости, ни предательства, ни боли.
Работа закончилась. Иду домой уставшая, но с каким-то новым, странным ощущением внутри: оказывается, жизнь продолжается, пока ты что-то делаешь для себя. Не ради мужа, не ради сына даже. А для себя, Валя!
Вечер теплый, мягкий, фонари льют желтый свет, в воздухе смешались ароматы свежей зелени и чужого хлеба. И вдруг остро, до боли хочется жить.
Дома – привычная пустота. Но теперь она не пугает. В своем красном платье, с сумкой лука в руках, я падаю на продавленный диван и впервые за долгое время не боюсь завтрашнего дня.
У каждого утро начинается тогда, когда на это хватит смелости. Пусть у меня – не с мужем, не с сыном, не с чужим плечом. А с самой собой.
***
Недели тянулись, словно нити веретена. Рынок держал меня на плаву – пёстрая толчея, лица, сменяющиеся калейдоскопом, усталые, но отзывчивые люди, вечная круговерть дел. Заскучать было некогда: вечером валилась с ног, но засыпала мертвецки, без гнетущего чувства внутренней пустоты.
Однажды, на рассвете, возвращалась домой с работы. Лицо обветрилось, руки хранили запах лука и сырой земли – руки труженицы, не барыни. На лестничной площадке сидела Ксюша, внучка той самой Петровны с третьего этажа. Забавная девчонка: растрёпанные косы, коленки, расписанные синяками, в руках – огромный блокнот. Нескладная, как гадкий утёнок, лет десяти.
Завидев меня, разразилась рыданиями. Хотела пройти мимо… но что-то дрогнуло внутри.
– Эй, красавица, что за слёзы? В чём дело?
– Не пойду… Не пойду! – сквозь всхлипы. – У нас завтра в школе концерт, а я стишок не выучу, мама ругать будет!
Вспомнилось, как сама тряслась за кулисами: вела все праздники, надевала мамино платье, путала слова. Подсела рядом.
– Ну, и что там за стишок? Давай посмотрим!
Ксюша, шмыгая носом, протянула блокнот. Стилистика до боли знакомая: пара незамысловатых куплетов о весне и дружбе. Ничего сложного… Прочли вместе раз, другой. Потом я предложила:
– А давай я буду зрителем, а ты мне расскажешь, не бойся. Вон, на лестнице, прямо как на сцене!
Сквозь слёзы Ксюша улыбнулась и начала «выступать» для меня.
– Светит солнце, травы зеленеют… Птички в небе… – вдруг запнулась, забыла слова.
– Ничего, выучишь.
Сыграли разок, потом ещё. Сама не заметила, как вошла в раж, расправила плечи. Мы смеялись в голос на весь подъезд – старая бабка и девочка-первоклашка. Соседи повысовывали головы из квартир: «Что у вас там случилось? Что за шум?»
И тут меня осенило: вот оно – настоящее, живое. Когда тебе доверяют, когда ты нужна.
Вспомнила: вся жизнь – в этих маленьких моментах. Не деньги, не квартиры, не бегство от проблем, а то, что ты можешь сделать для другого, чтобы в его мире стало чуточку светлее.
Ксюша выскочила на улицу сияющей, хлопнула дверью и крикнула:
– Тётя Валя, вы самая добрая на свете! Я стишок теперь расскажу, не боюсь!
Стояла, и вдруг, словно солнце прорвалось сквозь тучи, впервые за долгое время ощутила: роль простая, незамысловатая… но настоящая. Не роль жертвы, не брошенной жены, а роль доброго друга, участливого человека, случайной спасительницы.
С тех пор нам обеим стало веселее. Я то покупала Ксюше пирожки на сдачу, то помогала дорисовать открытку маме ко дню рождения. Петровна зазывала на чай, во двор:
– Твои советы нашему двору – как витамины!
Возвращалась домой преображённой, уверенной, что, несмотря на бури за порогом, внутри меня ещё живёт неиссякаемый запас тепла, который не смогли отнять ни бывший муж, ни надвигающаяся старость.
Иногда сталкивалась на лестнице с Толей. Он старился на глазах, сутулился, всё чаще приносил какие-то нелепые подарки своей новой пассии. Молча кивал, словно просил прощения одним взглядом. Понимала: прошлое ушло, но боль не исчезла бесследно, а лишь притупилась, как старая мозоль. Теперь уже всё равно. Моя забота – о себе и о тех, кто рядом, а у него – своя жизнь.
Дни сменяли друг друга. Я научилась радоваться мелочам: солнцу в шесть утра, аромату свежескошенной травы, даже очередям на рынке – лишь бы не сидеть в четырёх стенах, не гнить в пучине мрачных дум. Иногда встречалась с Люсей и Надей, обсуждали «женские трагедии», подшучивали над мужиками, варили кофе на старенькой плите… И вдруг осознавала: все вокруг обмануты, все пережили потери, все выстояли – потому что так проще и легче жить, когда есть с кем разделить горечь, кому выплакаться в жилетку.
Письма сыну писала редко, но по существу. Он переживал, звал в гости, просил помочь с внуком. Сначала отказывалась, потом пообещала: «Позже, Андрюша. Мне нужно самой встать на ноги… Я справлюсь. Не живи за меня мою жизнь!» Сердце стучит ровно, слова звучат уверенно – словно забиваешь гвозди в доску.
Однажды, в конце июля, ко мне подошла сама директор рынка и спросила усталым, но доброжелательным тоном:
– Валентина, а не хотели бы вы организовать детскую группу? Кружок для детей работников рынка. Говорят, у вас подход к ним особый. Да и литературу вы знаете, с детьми ладите. Что скажете?
В голове замелькали сомнения: никогда не пробовала, вдруг не получится… Но потом подумала: а почему бы и не рискнуть? В юности мечтала стать педагогом, да не сложилось.
– Давайте попробую, – ответила я.
И началась новая глава. Я готовила маленькие спектакли во дворе, ставила сценки с местной ребятнёй, учила стихи, дарила книжки и сладости, присматривала за детьми после смен их родителей. Смешные были эти занятия – шумные, добрые, порой сумбурные. Но я вдруг поняла: вот чем можно наполниться до краёв – заботой, участием, самим процессом.
Вечерами, возвращаясь домой, чувствовала приятную усталость и почти не замечала своё одиночество. Всё чаще ловила себя на мысли: я нужна. Нужна кому-то – пусть даже чужим детям, соседке по лестнице, самой себе.
Прошла через боль. Вынырнула. Живи, Валя.
***
Август окутал город томным, медовым солнцем – лето дышало на ладан, листва робко осыпалась, а дети в сквере чертили кедами пыльные узоры на дорожках. Привычные дни, словно старые бусы, понемногу нанизывались на нить забот: рынок, кружок, перекличка с подругами, редкие, но такие долгожданные звонки сына.
Однажды я возвращалась домой позже обычного: задержалась с репетицией детского концерта. Шагала неспешно, сумка тянула плечо вниз, но в душе царила какая-то умиротворяющая тишина, словно в этом нескончаемом ритме я обрела свой укромный уголок. У самой остановки я неловко столкнулась с крепким, загорелым мужчиной, тронутым серебром седины в висках, с простым, открытым лицом и… до щемящей боли знакомыми серыми глазами.
– Валя? – прозвучало приглушенно, словно эхо из прошлого.
Я опешила, замерла на мгновение. А затем – взрыв:
– Генка… Генка Абрамов! Боже мой, сколько лет!
Слова оказались лишними. Их заглушила волна нахлынувших воспоминаний. Как скакали по весеннему лугу, как яростно сражались за букеты, предназначенные учительнице, как мучительно стеснялись признаться в своих чувствах… Он когда-то любил меня, а я тайно мечтала – но звёзды, увы, не сошлись.
Геннадий смотрел внимательно, с едва заметной прищуром – узнал! Робкая улыбка тронула уголки его губ, тут же выдавая тот юношеский задор, что я помнила.
– Не изменилась. Разве что… стала взрослее, – пошутил он.
– Ага. На тридцать лет, не меньше, – поддела я, и вдруг почувствовала, как предательски вспыхнули щеки детским румянцем: мало ли, что он видит…
– Я здесь по работе. Канализацию чищу в вашем районе, уже давно тут обосновался. А ты как – живёшь?
Он встал рядом, оглянулся вокруг – уставший, но в глазах искрилась весёлая искра, выдающая человека, не привыкшего пускать корни на одном месте.
– Живу, – просто ответила я. – Прошла полжизни, муж ушел, сын далеко, так что вот – работаю, воспитываю чужих детей, словно своих, и радуюсь каждому новому дню…
Он сочувственно хмыкнул:
– Да и у меня не густо. Дочка уже внуков нарожала, а сам… всё холостякую. Не задержалась рядом ни одна надолго – всё в бегах, всё в автобусах. Ты как, не тяготишься теперь одиночеством?
Я вздохнула, любуясь золотым закатом, игравшим на его волосах:
– Раньше – тяготилась. Чувствовала себя одуванчиком, никому не нужным… Потом поняла – одиночество иногда греет теплее, чем холод чужой души. А жизнь она ведь не о том, сколько людей вокруг. Она – о том, сколько себя у тебя внутри.
Он рассмеялся, звонко и искренне, как когда-то, двадцать лет назад:
– Хочешь, пойдем мороженого купим? Как тогда, у «Привоза». Ты ведь никогда не брала эскимо – боялась, что потечет.
Мы смеялись вместе, словно время послушно перематывало плёнку назад. Купили по мороженому и устроились на скрипучей скамейке в сквере.
Говорили долго, обо всем. Вспоминали школу, любимых учителей, смешные истории, как я угодила в яму у школы и разодрала новое платье, а Генка отважно сражался с хулиганами со двора, защищая мою честь.
Неожиданно он спросил:
– Почему у вас с мужем не сложилось? Ты же всегда такая… светлая была?
Я махнула рукой, словно отгоняя назойливую муху:
– Наверное, мы были людьми из разных романов. Пытались вытащить друг друга из тоски, а в итоге – увязли в общей трясине. Была любовь, были ссоры, потом – предательство. А я ведь не железная… Оказалось, что я сильнее без него.
Разговор получился не приторно-сладким, не в духе мелодрам «давай начнем все заново». Скорее, честным, по-взрослому спокойным: вот, встретились двое, хлебнувшие боли, одиночества и разочарований… и стали чуть добрее ко всему миру и друг другу. Без желания что-то доказывать или питать новые иллюзии. Просто признали: ошибки неизбежны. Жалеть не о чем, кроме времени, потраченного на пустые обиды.
Когда уже совсем стемнело, он поднялся, по-дружески хлопнул меня по плечу:
– Держись, Валя. Вдруг свидимся – я рядом. Только свистни, починю что угодно, хоть посреди ночи!
– Спасибо, – искренне ответила я.
Мы разошлись без сожалений. Я шла домой, улыбаясь своим мыслям. Вошла во двор, подняла голову к темному августовскому небу. Там мерцали молодые, дерзкие звёзды, и сквозь их сияние проступали все мои прожитые годы, обиды, радости – всё вмещалось в этот ночной воздух.
Позже, перед сном, я вдруг подумала: бывает, боль прошлого отпускает незаметно. Словно ты больше не ждешь перемен, а просто испытываешь тихую благодарность за то, что просто прожила. Оказывается, у каждого возраста своя свобода: и в молодости, и сейчас есть место любопытству, улыбкам, вере и новым встречам.
И пусть иногда подкрадывается страх остаться на обочине жизни – жизнь всё равно продолжается. Красное платье всегда готово висеть на гвозде, напоминая о былой дерзости. И я – тоже.
На следующее утро, в очередной раз замешивая тесто для пирогов для детского кружка, я вдруг поймала себя на том, что тихонько напеваю старую песенку. Человек помнит то, что делает его живым. А остальное – уходит в песок, в туман, в далёкие воспоминания.
И вот снова оживают маленькие радости: светлая улыбка внучки Петровны, слова благодарности от молодых мам на рынке, звонкое «Спасибо, Валентина Ивановна!» из толпы детворы… Сын пишет, зовёт пожить к себе, а я впервые за долгое время отвечаю: «Не сейчас, родной. Я нужна здесь. Я нужна себе.»
***
Сентябрь дышал стылой росой на ступенях, сумерки крались по двору, словно лето, не желая расставаться, цеплялось за подол, как старый друг, но все же уходило. Детский кружок на рынке кутался в куртки и шапочки; сновали, хлопотали, лепили аппликации, а самые маленькие, с румяными от холода щечками, обнимали меня. Вечерами все чаще зажигала свет на кухне, перебирала письма, старые открытки, перечитывала заветные книги…
В одно промозглое утро постучала к Петровне – отнести ей пару булок, рассказать свежие новости. Дверь долго не открывалась. Наконец, услышала слабое:
– Входи, Валя…
Она лежала на диване, закутанная в халат, щеки ввалились, взгляд потухший, в голосе – тень страха и усталости.
– Чего разлеглась, Петровна? День-то какой ясный!
– Сердце, доченька, что-то прихватило… Устала я, видно, совсем. Да и Ксюша устанет скоро с бабкой возиться, – попыталась пошутить она, но в глазах плескался испуг.
Заварила ей чай, села рядом. Мы молчали, обе понимая, что старость – это не только годы, но и эта беспомощная тишина, когда некому позвонить, и сама ты больше не можешь быть надежной опорой.
Собирала Ксюшу в школу, готовила ей завтрак, стирала Петровне полотенца, обходила соседей – передавала просьбы, созывала на помощь наш «женсовет». Бегала по рынку за лекарствами, ночами ворочалась, чутко прислушиваясь – вдруг что с ней?
В один из таких дней позвонил Толя.
– Валя… я хотел бы зайти… Мне нужно кое-что сказать. Все не решался…
Молчала в трубку, затаив дыхание. Голос у него был уже совсем другим – не холодным, не равнодушным, а надломленным, как у человека, которому плохо.
– Приходи, – сказала я.
Не потому что ждала – нет. А потому что самой пора было научиться отпускать тяжёлое прошлое, иначе не вынести на плечах новый день.
Он пришел к вечеру, осунувшийся, в поношенной куртке, с маленьким узелком яблок в руке.
– Привет, Валя.
Он робко прошел на кухню, сел в угол, молчал, согревая руки о чашку:
– Я… долго собирался сказать… Прости, что так вышло. Я поступил неправильно. Нет мне оправдания… Тогда казалось – молодость, новые чувства… А сейчас все обернулось прахом. Ни счастья, ни тепла. Деньги… понимаешь, оказалось, это совсем не то.
Я смотрела на него – без гнева, без жалости. Просто, как на старого родственника: когда-то многое связывало, теперь – осталась только память и немного сочувствия.
– Толя, годы ушли. Судить тебя не стану. Мы оба совершили ошибки. Только вот знаешь – у меня теперь своя дорога.
Он кивнул и опустил голову в ладони.
– Я по ночам вспоминаю, как ты кормила меня пирогами, как мы за руку ходили по рынку… Все вспоминал, даже не думал, что так буду тосковать по простым вещам. А сейчас… хочется вернуться, а не к кому.
– Толя, возвращаться не надо. Живи дальше. Только береги себя. И не предавай больше ни себя, ни других, – тихо ответила я.
Он ушел неслышно. Я закрыла за ним дверь и вдруг ощутила не злобу, не боль – огромное облегчение. Я простила, без пафоса, без триумфа. Прощение освобождает женщин после пятидесяти всегда – но отпустить мужа, который перестал быть твоим, – это навык, а не чувство.
Утром Ксюша, шмыгая носом, вытащила из сумки свой блокнот. Там были мятые листы, кривые стихи и рисунки.
– Это я вам, теть Валь, на память! – пролепетала она.
Я обняла ее крепко – вся любовь жизни заключалась в этом маленьком, неуклюжем «вам» – не родной, но ставшей почти родной.
Петровна постепенно вставала на ноги, хотя оставалась слабой.
– Если бы не ты, Валюшка… – ворчала она. – Мне бы конец, а тебе – поклон до земли.
Но я-то знала: никто никому ничего не должен; все мы спасаемся друг другом понемногу. День за днем, чайными ложками добра.
В октябре объявили субботник во дворе. Все женщины – от мала до велика – вооружились ведрами, метлами, кто яблок натаскал, кто печеных картофелин. Я шла между ними – и впервые ощутила себя частью чего-то общего: не старой, не лишней, а нужной своей улице, своему дому, своим детям и даже, может быть, всему этому огромному, шумному миру.
Поздний вечер. В окне дрожал свет фонаря, на подоконнике остывал чай. Я записывала в тетрадь смешные детские истории, фразы соседей, списки дел. Смотрела на себя в зеркало: в глазах – ни тоски, ни старческой обиды. На их месте выросли спокойствие и доброта.
Одиночество больше не гнало в угол: теперь я научилась жить внутри себя, а всех других принимать как подарок, как случайную радость или испытание. И мужа своего я простила – и это оказалось ценнее любых денег или квартир.
Теперь я понимаю:
Жизнь состоит из потерь, из пустот и драм. Но по-настоящему она начинается там, где ты не убегаешь от своей боли, а принимаешь ее – как часть своей души.
Не потому что хочется быть сильной, а потому что жить иначе – невозможно.
Пусть не будет громкого финала. Главное – есть осень, есть чай, есть маленький огонек в душе. Есть тот хлеб, который я могу испечь только для себя – и которым могу поделиться.
В этом и есть мудрость: спокойно смотреть на свое прошлое. И не бояться завтрашнего дня.
