Лето в их городе выдалось ясным и длинным, таким, когда солнце не уходит с подоконников до позднего вечера, а тёплый воздух из двора поднимается в окна, пахнет смородиновым листом и мокрой землёй. Для Лены это время всегда было особенным: дача, оставшаяся от деда, оживала с первой травой. Домик из серого бруса с зелёными наличниками, короб для рассад, перекошенные ступеньки к крыльцу, старая яблоня, которая упрямо каждый год давала хотя бы ведро — всё это было как часть её самой.
Дача не досталась ей «просто так»: когда умер дед, она одна бегала по инстанциям, выправляла бумаги, стояла в очередях, разговаривала с председателем товарищества, следила, чтобы вовремя платились взносы. Она сама перекрывала кровлю тем летом, когда сломался мужской «всегда потом», и ей помог сосед Миша за селёдку и два вечера разговоров. Она знала каждый сучок на крыльце и каждую щербинку в ступке для укропа.
Муж Лены, Андрей, относился к даче прохладно. Ездил, когда его просили «помочь починить», сидел на лавке, курил, делал пару дел и исчезал по своим городским делам. Лена не спорила: у каждого своё, говорила она себе. Но всё, что было на участке, — от стянутого проволокой забора до аккуратной грядки под морковь — держалось на её руках. В этом был труд и радость одновременно.
В начале июля Андрей стал чаще задерживаться по вечерам: «встретились с ребятами», «надо помочь одному знакомому», «завтра позвоню». Лена слушала и кивала. Она не из тех, кто выстраивает кордоны из подозрений, — просто привыкла, что в их паре её «надо» обычно тяжелее. Однажды он привёл в квартиру невысокого коренастого мужчину с шумным голосом — Колька, «старый друг». Лена знала его по рассказам: то устроится на стройку, то уйдёт «из-за несправедливости», то вроде бы «собирается вступить в кооператив», а потом опять что-то не срастается.
Колька смущённо пожал Лене руку, чуть не вывернув ей кисть, и стал шумно хвалить борщ, хотя борщ она ещё не ставила. Сидели за столом у окна, говорили громко, смеялись, вспоминали время в институте. Лена мыла посуду и слышала краем уха, как Колька тянет: «Да, с жильём туго, с женой разошлись, снимаю у какого-то деда комнату».
Андрей сопереживал, откидываясь на стуле, — ему вообще легко сопереживалось за чужой счёт. Потом мужчины ушли на балкон «перекурить», и разговор стал тише. В конце Колька, собираясь, особенно крепко пожал Лене руку: «Вы — золотая женщина», — и исчез, оставив в прихожей запах дешёвой воды и пыли от кроссовок.
Через пару дней Андрей заговорил как-то уж слишком мягко:
— Лен, мы же добрые люди? — спросил он, подходя к ней сзади, пока она у плиты снимала сковороду. — Я тут думал… может, Кольке поможем?
— Чем? — Лена положила лопатку, вытерла руки. — Если про деньги — ты знаешь, у нас их нет.
— Деньги — это так, — отмахнулся он. — Я про другое. У нас же дача есть. Он бы пока там пожил. На лето. А там, глядишь, и осень теплая… Дом-то стоит, пустой. Чего ему пустовать?
Лена повернулась к нему, как к солнцу, от которого ждала тепла, а почувствовала жар на лице: не от плиты — от его лёгкой интонации. Пустовать? Этот дом пустовал только зимой, да и то зайцем и снегирями.
— Андрей, — сказала она спокойно, — дача — моя. Это не «наше пустующее». И там не условия для жизни: печка трескается, потолок на кухне тянет холодом, воды нет. Летом — можно, осенью — уже тяжело. И потом, ты же знаешь: это территория товарищества, там всем надо платить, свет — по счётчику. Я же каждый месяц перевожу.
— Ну а что такого? — не сдавался он. — Мы — люди, мы должны помогать. Он бездомный почти, ему пока голову где-то приклонить надо. Ты же добрая. Не чурайся. Он же не чужой. Будет нам по хозяйству помогать! Забор подправит, яму вычистит. Мужик с руками, хоть и характер… — Андрей развёл руками, как будто сам не в восторге, но как уж есть.
Лена промолчала. Она знала, как «мужики с руками» умеют исчезать, как растворяются обещания «я потом всё отдам» и «я помогу». И ещё она слишком хорошо знала свой домик: не для постояльцев он и не для «временно». Это место, где её мама, когда приезжала, облокачивалась на перила и глядела на грядки, где Лена впервые сама осилила кран, где утренний туман висел над низиной, как молоко из чашки. Это не «пока».
Ночью она переворачивалась с боку на бок, слушала, как хлопает форточка, и думала, что скажет Андрею завтра: «Нет» — прямо и без оборотов. Но утра не потребовалось. Уже на следующий день, в середине дня, позвонил сосед Миша с дачи:
— Лен, у тебя там у ворот микроавтобус стоит, мужики какие-то разгружаются. Постель, тумбочка, газовая плитка какая-то. Это нормально?
Лена через десять минут была на автобусной остановке с сумкой, хотя ехать было далеко и жарко. Трясясь на сиденье рядом со старушкой с курицей в клетчатой сумке, она сцепила пальцы так, что побелели костяшки. В голове шумело одно: «Как? Без разрешения?»
На участке, как сообщил Миша, уже хозяйничали: у калитки стояла старая железная кровать, прислонённая к забору, на крыльце — сумки. Колька, в майке и шортах, поплевывая в сторону, раскладывал по ступеням какие-то тряпки, рядом сидела бледная, как бельё, женщина — явно его нынешняя подруга — и гладила по голове собаку, глядя на Лену снизу вверх. У калитки притормаживала «копейка», оттуда вылезал Андрей, растянуто улыбаясь, будто встречает Лену у вокзала после командировки.
— Ну вот! — обрадовался он. — Лен, смотри, как бодро всё идёт.
Лена остановилась как вкопанная. Она не повышала голос — наоборот, он стал очень тихим. Она не мерила взглядом ни кровать, ни сумки. Сначала она посмотрела на свой дом: на крыльцо, где стояли чужие вещи, на порог, на котором лежал их коврик, — на него без разрешения поставили грязные ботинки. Только потом повернулась к мужу и сказала уже не шёпотом, но так, чтобы каждое слово щёлкнуло, как сухая ветка:
— Я не поняла, ты всё-таки решил подарить мою дачу своему другу? — спросила Лена.
— Он без земли, ему же надо где-то жить, — спокойно ответил муж.
Колька усмехнулся. Миша по соседству сжал губы в тонкую линию, подошёл ближе и встал сбоку — не вмешиваясь, но давая понять, что он «здесь».
— Андрей, — Лена ощутила, как по спине прошёл холодок, хотя солнце жарило, — говорю последний раз спокойно: это моя собственность. У меня на неё документы. Тут никто жить без моего согласия не будет.
— А что ты такая… — Андрей взмахнул рукой, — жестокая? Человек в беде, а ты бумажками машешь. Представь, что и у нас всё плохо, а нас кто-то бы пожалел. Или ты у нас теперь суровая?
— У меня душа в грядках, — она показала на огород, на подвязанные кусты помидоров, на слышное только ей почтение к труду. — А ещё у меня голова на плечах. Во-первых, я не для того восемь лет плачу взносы и чиню крышу, чтобы здесь кто-то «пока поживёт». Во-вторых, товарищество — не дом ночлега. У нас тут устав. Ты его вообще читал? В-третьих, ты обещал без меня решения не принимать.
— А что я такого сделал? — Андрей возмутился, но уже не так уверенно. — Я просто предложил. Помочь человеку. Не насовсем же.
— Ты не «предложил», — Лена показала на разворачиваемую кровать, — ты привёз вещи и начал заселение. Без меня. На мою землю. И объясняешь мне про доброту.
Колька, почувствовав, что хозяйка не шуточная, уселся на ступеньку боком, сделал голос мягче:
— Лен, ну не кипятись ты так. Мы тихо-тихо. Я за свет заплачу. Я по хозяйству помогу. Ты только разреши до осени. У меня всё наладится. Я потом хоть угли тебе буду возить, хоть гвозди забивать. Я человек понятливый.
— Понятливый — это тот, кто спрашивает, прежде чем в дом заходить, — отрезала Лена. — А вы поступили как жильцы в сарае на пустыре. У меня — не пустырь.
Она прошла мимо, сняла с порога чужие ботинки и отнесла к калитке. Потом сняла коврик, встряхнула и положила обратно. Подошла к крыльцу, взяла сумку Колькиной женщины, аккуратно спустила на землю:
— Заберите. И кровать — от ворот. Сейчас же.
— Лена… — Андрей попытался взять её за локоть. Она отвела руку.
— Андрей, мы будем говорить дома. Здесь — я хозяин. И я сказала: уберите.
Миша подошёл ближе, подтянул ремень на брюках:
— Ребята, правда. У нас тут в товариществе строго. Если начнёте жить — всем проблемы. Председатель разнесёт. И вас, и нас. Тут нельзя так.
Колька замялся. Жена его встала, взяла сумку, пёс завилял хвостом, почувствовав движение. Андрей стоял, как мальчишка на линейке после замечания, — то ли стыдно, то ли злость душит. Минут через десять от ворот отъехала «копейка», микрик затарахтел, пёс взгромоздился на подстилку. Они уехали. В саду повисла тишина, только листья шуршали, разомлев от жары.
Лена молчала. Она взяла лейку, пошла по дорожке — поливать клубнику, просто чтобы делать что-то дело. Вода тонкими струйками стекала по листьях, а внутри у неё тоже текло — слов было много, но ни одно не подходило. Андрей пошёл за ней, как по пятам.
— Ты перегнула, — сказал он хмуро, но без прежней напускной уверенности. — Можно было по-человечески.
— По-человечески — это позвонить своей жене и спросить, — ответила Лена. — А не таскать чужие вещи на мой порог.
— Твой-твой… — Андрей раздражённо фыркнул. — Мы же семья.
— Мы семья, пока уважение. А собственность — моя. Давай не путать.
Он ещё пытался что-то говорить, но Лена видела — говорить сейчас бесполезно. Она попросила его уйти с участка «на сегодня», он хлопнул калиткой. Миша подошёл, неловко переминался:
— Ты молодец, — сказал он тихо. — Извини, что не вмешался сразу. Не знал, как оно у вас.
— Всё нормально, Миш, — Лена устало улыбнулась. — Спасибо, что позвонил.
Вечером она достала из дома папку с документами — свидетельство о правах, справку из товарищества, квитанции об оплате. Она просто положила их на стол и долго смотрела. Ей не нужно было ещё раз убеждаться, что всё оформлено. Ей нужно было напомнить себе, что правда — не чей-то крик, а бумага и её труд. Ночью она почти не спала. Андрей вернулся молча, лег на край кровати, отвернувшись. Кровать казалась слишком узкой для двоих, хотя была обычной.
Утром Лена позвонила председателю садового товарищества Виктору Ивановичу. Тот слушал внимательно, вздыхал: «Сейчас народ пошёл быстрый», — и пообещал: «Если что — напишем уведомление посторонним о запрете проживания и вынос имущества. Мы на вашей стороне». Лена поблагодарила. Она не хотела доводить до бумаг, ей хотелось, чтобы Андрей сам понял. Но хотеть и получить — не одно и то же.
Через два дня Андрей снова привёл Кольку — уже без вещей, но с обидой.
— Я извиняться пришёл, — сказал Колька, не глядя в глаза. — Погорячился. Андрюха всё объяснил. Мы у соседа пока приютимся. Но ты, Лена, не сердись. Вдруг у нас когда-нибудь будет вместе шашлык…
— Будет, — спокойно ответила Лена. — Когда будет уважение.
Колька ушёл. Андрей остался.
— Я понял, — сказал он на выдохе. — Но ты тоже… могла мягче.
— Я мягкая, когда меня спрашивают, — отрезала Лена. — Ты не спросил.
Это был тот разговор, после которого обычно наступает молчаливая пауза между людьми, как серый дождь: не льёт, но и солнца нет. Они жили рядом, но каждый сам с собой. Андрей стал чуть внимательнее — звонил, когда задерживался, что-то делал по дому; но иногда из него выползал прежний укол: «ты бумажками машешь». Лена не спорила. У неё была дача, грядки, работа и вера в то, что её голос — не пустой звук.
Казалось бы, история закончилась, но в середине августа Колька объявился снова — уже один, без шумливой женщины и пса. Глаза у него были серые и пустые, как старые ведра.
— Лен, — сказал он с порога, — у меня совсем туго. Комнату на съём забрали, там хозяин племяннику отдал. Не переночевать ли мне у тебя в сарае? На одну ночь. Клянусь. Я уйду утром. Никому не скажу.
Она стояла перед ним в выгоревшей футболке, держала в руках таз с абрикосами — хотела варить варенье. И она видела: человек действительно на дне. Не притворяется — по походке, по вялым плечам, по тому, как к краю калитки он прижался, словно просит не поспорить, а укрыть.
— В сарае ночевать нельзя, — сказала Лена. — Это небезопасно. И — нельзя. Но я позвоню Мише — у него пустует летняя кухонька, он на этой неделе в городе. И — позвоню Виктору Ивановичу, пусть выдаст тебе пропуск на ночь, чтобы сторож не выгонял. А утром я отвезу тебя к знакомой, которая сдает койкоместо. Но — у меня нет для тебя куска моего дома. Прости.
Колька молча кивнул. Он не стал спорить. Может, силы кончились. Может, понял. Лена позвонила Мише — тот согласился без лишних слов: «Только пусть аккуратно». Потом позвонила председателю — тот ворчал, но выписал «на ночлег» бумажку, чтобы сторож не взбунтовался. Утром она отвезла Кольку в район, где сдавали койки. Дала на проезд. Он взял, махнул рукой как-то даже благородно, потом спрятал глаза: «Ты — нормальная». На том и разошлись.
Андрей на это всё отреагировал криво:
— Значит, всё-таки пустила? — в его голосе звучало обиженное «видишь, могла бы и тогда».
— Я никого не пустила в свой дом, — спокойно ответила Лена. — Я помогла так, как считала правильным. И без твоих решений за меня.
Он опять отвернулся. Он часто отворачивался в те дни, как будто в стене у него появилась щель, в которую он любил смотреть. Лена не тянула его оттуда. Она делала своё: варила варенье, косила траву, меняла шланг у колодца, привязывала малину. И каждый раз, когда спускалась с крыльца, рукой касалась перил — просто чтобы почувствовать, что это — её.
Осенью, когда воздух стал тоньше, чем в августе, и по утрам на траве лежала мелкая роса, Андрей снова попытался «завернуть разговор»:
— Лен, ну что мы из-за дачи будем, как чужие? Я же тебе плохого не желал. Я хотел сделать добро.
— Добро — это когда человек согласен, — сказала Лена. — А если без спроса — это уже другое.
— Ты всё по правилам, — вздохнул он, — а я на сердце. Может, в этом и дело.
— В том и дело, — кивнула Лена. — У меня сердце — не против людей. Оно против того, чтобы меня не считали.
Он пожал плечами, как человек, для которого это всё звучит слишком сложным. И поискал спасительную тропку — «ребята зовут, надо помочь».
Они не разошлись и не обнялись по-новому. Бывают вещи, которые не решает один разговор. Они жили дальше: Лена — с дачей, где каждая доска знакома, Андрей — со своими «ребятами» и периодическими попытками «всё уладить». Колька иногда звонил с чужих номеров и говорил: «я нашёл работу, всё норм, спасибо ещё раз». Лена отвечала: «Хорошо. Держись». Ей не хотелось держать обиду в банке, как огурцы. Ей хотелось держать в руках лейку.
Когда она в очередной раз закрывала дачный дом на ключ в конце сезона, сосед Миша подошёл с трёхлитровой банкой яблочного сока — «держи, это с той самой яблони». Сказал мягко:
— Ты, Лена, правильно тогда всё сделала. И по-человечески, и по уму. И не потому что «бумажки», а потому что дом — он же как человек. Если его без спроса трепать, он потом долго скрипит.
Лена улыбнулась:
— Я знаю. Он — как мы.
Она повесила на крыльцо плотную штору, заперла калитку и постояла ещё минуту, слушая тишину участка. В груди было спокойно. Она не выиграла спор — она просто не отдала то, что было её. И если однажды Андрей научится спрашивать, а не «решать за всех», — в их доме станет легче дышать. А пока — пусть будет так: аккуратно сложенные грядки, чистая дорожка к колодцу, яблоко в кармане куртки и ключи на ладони, которые не надо никому «дарить», чтобы чувствовать себя добрым.
———————————————————————————————-
«Семья должна держаться друг за друга», — твердила свекровь, требуя отдать все накопления на квартиру для спасения племянницы. Аня понимала, что это ловушка, но ее муж не смог противостоять слезам и упрекам матери. Он сделал выбор. И этот выбор разрушил их будущее. Что делать, если «семейный долг» оказался важнее любви и верности?
