Дверь на балкон была приоткрыта. Марина поливала свои петунии, вдыхая влажный вечерний воздух Екатеринбурга. Лето в этом году выдалось капризным, то заливало дождями, то изводило душной жарой. Сегодня был один из тех редких идеальных вечеров, когда город, казалось, выдыхал после знойного дня, и в воздухе висел аромат мокрого асфальта и цветущих лип. Из кухни доносились приглушённые голоса мужа, Андрея, и его сестры, Людмилы, заскочившей, как обычно, без предупреждения. Марина не прислушивалась. За тридцать лет брака она научилась отключаться от этого фонового шума, состоявшего из вечных Людочкиных жалоб и снисходительных Андреевых ответов. Она сосредоточилась на цветах, на том, как капли воды блестят на бархатных лепестках, как тонкие стебли тянутся к последним лучам заката.
Именно в этой умиротворяющей тишине, нарушаемой лишь шелестом листьев, до неё донеслась фраза Людмилы, произнесённая с отвратительной, заговорщической уверенностью.
«Да брось ты, Андрей. Чего ты переживаешь? Марина же все стерпит. Она всегда терпела».
Слова не просто ударили, они просочились под кожу, как яд замедленного действия. Лейка замерла в её руке. Вода тонкой струйкой продолжала литься в горшок, переполняя его и стекая мутной лужицей на бетонный пол балкона. Марина не замечала. Мир сузился до этой фразы. Стерпит. Все стерпит.
В ушах зашумело. Она вдруг увидела себя со стороны: пятидесятичетырехлетняя женщина в старом домашнем халате, с уставшим, но ухоженным лицом, поливающая цветы на балконе типовой трёхкомнатной квартиры, в которой прошла вся её жизнь. Женщина, которая стерпит. Она стерпела, когда Андрей забыл про их двадцатую годовщину, потому что у него был «аврал на работе». Стерпела, когда он, не посоветовавшись, вложил их общие сбережения в провальный проект своего друга. Стерпела его вечное недовольство её стряпней, его равнодушие к её маленьким радостям, его снисходительные шуточки про её «бухгалтерскую тоску». Стерпела то, как его сестра Людмила чувствовала себя в их доме полноправной хозяйкой, переставляя вещи и критикуя порядок.
Стерпела. Какое уродливое, унизительное слово. Оно означало не мудрость, не терпение, не женскую уступчивость. Оно означало бесхребетность. Покорность. То, что ты — функция, удобная мебель, предмет интерьера, который можно не замечать, пока он исправно выполняет своё предназначение.
Холод, начавшийся где-то в солнечном сплетении, начал медленно расползаться по венам. Это была не обида, не гнев. Это было нечто иное. Звенящая, кристаллическая ясность. Словно с глаз упала пелена, и она впервые за много лет увидела свою жизнь в безжалостном, резком свете. Лейка с глухим стуком упала на пол. Марина медленно, словно двигаясь в воде, вошла обратно в комнату и плотно прикрыла балконную дверь. Голоса на кухне смолкли.
Она прошла в спальню, села на край их общей кровати, покрытой старым, выцветшим покрывалом, которое она всё собиралась поменять. Взгляд её упал на туалетный столик. Её скромный уголок: крем для рук, флакончик любимых, но уже почти закончившихся духов, фотография их дочерей, Кати и Оли, в рамке. Рядом — стопка книг Андрея по истории, его часы, его жизнь.
Она встала, подошла к шкафу и открыла дверцу. На полках аккуратно сложенными стопками лежали его рубашки, её платья, их общее прошлое. Она провела рукой по гладкой ткани его новой, накрахмаленной сорочки. Чужих духов, как в дешёвых романах, не было. Было нечто гораздо худшее — уверенность близких людей в том, что она — пустое место, способное лишь терпеть.
Что они там обсуждали? Вероятно, свою давнюю идею. Продать квартиру их старенькой матери, а саму мать перевезти на дачу, которую нужно было купить и обустроить. Для этого, конечно, требовались деньги. Их общие деньги. И её, Маринино, согласие. И её, Маринин, последующий уход за свекровью на этой самой даче. План был гениален в своей простоте и наглости. И ключевым элементом этого плана была она. Та, что всё стерпит.
На кухне снова заговорили, но уже тише. Марина прошла мимо, на неё даже не посмотрели. Она вошла в кухню, открыла холодильник. На полке стояли все ингредиенты для селёдки под шубой — любимого салата Андрея. Он просил приготовить его к ужину. Она молча достала свёклу, картошку, морковь, селёдку, майонез. Людмила бросила на неё быстрый оценивающий взгляд и продолжила что-то шептать брату.
Марина начала готовить. Движения её были отточенными, механическими. Чистить варёные овощи, тереть их на тёрке, мелко резать лук. Слой за слоем, как годы её жизни. Вот слой картошки — основа, надёжность, то, на чём всё держалось. Вот селёдка с луком — острота редких ссор, которые быстро гасились её молчанием. Вот морковь — фальшивая сладость примирений. Вот свёкла — густой, кровавый цвет затаённых обид. И сверху — толстый, жирный слой майонеза, который сглаживал все углы, всё покрывал, всё прятал.
Она работала, а в голове проносились картины. Вот они молодые, строят планы в крохотной съёмной комнатке. Вот родилась Катя, и Андрей носит её на руках, называя своей принцессой. Вот родилась Оля, и он, подвыпивший от счастья, кричал под окнами роддома. Когда он стал таким? Когда она позволила ему стать таким? Когда её собственная личность, её мечты — а ведь она когда-то хотела заниматься керамикой, лепить из глины, создавать что-то своими руками — растворились в этом общем быте, в его интересах, в нуждах детей, в требованиях его родни?
Людмила наконец засобиралась. «Ну, я пошла. Ты, Андрей, поговори с ней по-хорошему. Надави, где надо. Она ж у тебя умная женщина, всё поймёт», — бросила она на прощание, даже не взглянув на Марину.
Дверь за ней захлопнулась. Андрей вошёл на кухню, потёр руки в предвкушении.
«О, шуба будет! Молодец, Мариш. Я как раз проголодался».
Марина закончила последний штрих — разровняла майонез ножом, создав идеально гладкую поверхность. Салатница была произведением искусства. Воплощение тридцати лет её служения. Она взяла салатницу в руки, подошла к мусорному ведру, открыла крышку и, перевернув, вывалила всё её содержимое внутрь. Свекольный сок брызнул на белый кафельный пол, как кровь.
Андрей замер, его лицо вытянулось.
«Ты… ты что делаешь? Ты с ума сошла?»
Марина молча поставила пустую салатницу в раковину. Повернулась к нему. На её лице не было ни злости, ни слёз. Только спокойствие морга.
«Я всё слышала, Андрей. Разговор с Людой. Про то, что я всё стерплю».
Он растерялся, начал лепетать: «Марин, ты не так поняла! Это Люда, ты же её знаешь… Она вечно ляпнет, не подумав. Мы просто обсуждали, как лучше маме помочь…»
«Я всё так поняла», — прервала она его. Её голос был ровным и тихим, и от этого он звучал ещё страшнее. «Ваши планы рухнули, Андрей. Сегодня вечером».
Он смотрел на неё, как на незнакомого человека. В его глазах мелькнуло раздражение, потом страх.
«Что за истерики на пустом месте? Из-за одного слова? Марин, нам не по двадцать лет, чтобы так себя вести».
«Именно, — кивнула она. — Нам не по двадцать. У меня нет ещё тридцати лет, чтобы терпеть. Завтра суббота. Утром ты позвонишь Кате и Оле. Скажешь им, что мы разводимся. А в понедельник я подаю заявление. Квартиру мы продаём. Свою долю можешь потратить на дачу для мамы. Или на что угодно. Мне всё равно».
Она говорила, а сама себе удивлялась. Откуда эта жёсткость? Словно внутри неё все эти годы спал кто-то другой, сильный и решительный, и вот сейчас он проснулся от одного неосторожного слова.
Андрей сел на табуретку. Вся его самоуверенность испарилась. «Разводимся? Ты серьёзно? Из-за какой-то глупости? Марина, одумайся! Что люди скажут? Что ты будешь делать одна в твоём возрасте?»
«В моём возрасте», — повторила она эхом. Эта фраза, этот главный козырь всех манипуляторов. — «Жить, Андрей. Я буду жить».
Она вышла из кухни, оставив его сидеть посреди запаха варёных овощей и разлитого свекольного сока. Ночь она провела в гостиной, на диване. Она не спала. Она лежала и смотрела в темноту, и впервые за долгие годы не чувствовала страха перед будущим. Вместо него было странное, пьянящее ощущение пустоты и свободы. Словно она стояла на краю обрыва, и шагнуть вперёд было не страшно, а единственно правильно.
Утром она проснулась от тихого звонка телефона. Это была Ирина, её единственная близкая подруга со времён института.
«Маринка, привет. Я тебе вчера звонила, ты не брала. Всё в порядке?»
Марина села на диване. «Ир, привет. У меня не всё в порядке. У меня всё по-новому. Я развожусь».
На том конце провода повисла тишина. Ирина, сама прошедшая через тяжёлый развод лет десять назад, знала цену таким словам.
«Так. Подробности потом. Тебе помощь нужна? Куда-то переехать? Вещи собрать?» — деловито спросила она.
«Нужна. Мне нужно найти риелтора. И, наверное, снять что-то временное, пока квартира не продастся».
«Риелтор будет. Считай, уже есть. А насчёт пожить… поживи у меня, места хватит. Собирай вещи. Самое необходимое. Я заеду за тобой через два часа».
Короткие, чёткие инструкции. Никаких «подумай ещё», «а может, помиритесь?». Ирина знала, что такие решения не принимаются спонтанно. Они вызревают годами, а потом одно слово становится последней каплей.
Когда Андрей вышел из спальни, сонный и помятый, Марина уже собирала сумку. Не чемодан. Не баулы. Небольшую дорожную сумку. Она не брала ничего из их общей жизни. Она положила несколько своих платьев, бельё, косметичку. Потом прошла к книжному шкафу и достала несколько томиков Цветаевой и Ахматовой — её личное сокровище. Из кухни она забрала свою любимую, немного щербатую чашку с васильками, из которой пила чай каждое утро. Она подошла к окну и аккуратно упаковала в коробку два горшочка с самыми крепкими ростками петуний. Ни одной совместной фотографии. Ни одного сувенира из их поездок. Прошлое было отсечено.
Андрей наблюдал за ней с отчаянием и непониманием.
«Марина, куда ты? Это же наш дом. Не дури. Давай поговорим».
«Мы всё сказали вчера, Андрей. Я поживу у Ирины».
«У этой разведёнки? Она тебя плохому научит!» — вырвалось у него.
Марина впервые за эти сутки посмотрела на него с жалостью. «Она научит меня тому, что я забыла, Андрей. Уважать себя».
Звонок в дверь прервал их разговор. На пороге стояла решительная Ирина. Она молча вошла, взяла у Марины сумку и коробку с цветами.
«Готова?»
Марина кивнула. Она в последний раз обвела взглядом квартиру. Обои, которые они вместе клеили. Диван, который они вместе выбирали. Вся эта мёртвая оболочка их мёртвого брака. И не почувствовала ничего.
В машине Ирины она наконец позвонила дочерям. Сначала Кате, старшей.
«Мам, привет! Что-то случилось?»
«Да, Катюш. Мы с папой разводимся».
Тишина. Потом испуганный голос: «Как разводитесь? Почему? Мама, вы же… вы же столько лет вместе. Может, не надо пороть горячку? Куда ты пойдёшь? В твоём возрасте начинать всё сначала…»
Снова это «в твоём возрасте».
«Катя, я всё решила. Я просто ставлю вас в известность».
«Но папа… что с ним будет?»
«У него есть сестра. Они что-нибудь придумают», — холодно ответила Марина и положила трубку.
Потом она набрала Олю, младшую. Та ответила почти сразу. Услышав новость, Оля молчала несколько секунд, а потом в её голосе зазвучал гнев, но не на мать.
«Наконец-то, мама! Я думала, этого никогда не случится! Он тебя совсем не ценил! И эта тётя Люда, которая вечно лезла… Мам, ты молодец! Я так тобой горжусь! Тебе нужна помощь? Деньги? Куда ты сейчас?»
Марина почувствовала, как к горлу подкатывает комок. «Я еду к тёте Ире. Всё хорошо, Оленька. Всё только начинается».
Слёзы всё-таки навернулись на глаза. Но это были слёзы облегчения.
Следующие недели пролетели как в тумане. Ирина оказалась бесценным другом. Её риелтор, деловая и быстрая женщина, нашла покупателей на удивление быстро. Андрей пытался вставлять палки в колёса, затягивал с документами, звонил по ночам, то умолял, то угрожал. Людмила строчила гневные сообщения, обвиняя Марину в эгоизме и разрушении семьи. Марина не отвечала. Она ходила на работу, вечерами помогала Ирине на кухне, и они подолгу разговаривали.
Однажды вечером, перебирая старые документы в своей коробке, она наткнулась на пожелтевший буклет. Реклама керамической мастерской в Калининграде. Она вырезала его из какого-то журнала лет пятнадцать назад. Тогда это казалось несбыточной мечтой — море, глина, другая жизнь. Она машинально вбила название в поисковик. Мастерская существовала. Более того, у них был интенсивный курс для начинающих, как раз через месяц.
Идея, показавшаяся сначала безумной, начала обретать форму. А почему нет? Дочери взрослые, в Екатеринбурге её больше ничего не держало. Работа бухгалтера? Она сможет найти что-то подобное где угодно, или жить на свою долю от квартиры какое-то время. Впервые за много лет она принимала решение, исходя только из своих желаний.
В день сделки они встретились в последний раз в офисе нотариуса. Андрей выглядел постаревшим и жалким. Когда все документы были подписаны и деньги переведены на их раздельные счета, он подождал её у выхода.
«Марин… А помнишь, как мы в первый раз поехали на Исеть? Ты была в таком смешном ситцевом платье… Мы ведь можем всё вернуть. Я поговорю с Людой, всё ей объясню. Я всё понял».
Она посмотрела на него. Не было ни ненависти, ни злости. Только усталость и лёгкая грусть по тому парню в прошлом, которого она когда-то любила.
«Не можем, Андрей. Того платья давно нет. И той девочки тоже. Прощай».
Она протянула ему ключ от их бывшей общей квартиры. Он не взял. Она просто положила его на ладонь и ушла, не оглядываясь.
Поезд «Екатеринбург — Калининград» уносил её всё дальше на запад. Она смотрела в окно на проплывающие мимо леса, поля, маленькие станции. Она не чувствовала себя одинокой. Она чувствовала себя цельной. Она купила билет в купе, чтобы побыть одной, и всю дорогу читала, спала и думала. Вспоминала свою жизнь, но уже без боли. Как будто смотрела старый фильм о ком-то другом.
Калининград встретил её другим воздухом — влажным, солёным, пахнущим морем и историей. Она сняла маленькую светлую квартиру с высокими потолками в старом немецком доме. Первым делом она купила себе новую чашку — ярко-синюю, как Балтийское море в солнечный день. И пошла в ту самую мастерскую.
Прошло полгода. Марина уже не чувствовала себя туристкой. Она знала короткие пути к морю, любимую булочную и лучший рынок. Два раза в неделю она ходила в студию керамики. Её руки, привыкшие к клавиатуре и бумагам, теперь постоянно были в глине. У неё не всегда получалось. Горшки выходили кривыми, чашки — неуклюжими. Но она обожала это чувство — как бесформенный кусок глины под её пальцами обретает жизнь. Она создавала что-то новое из ничего. Как и свою жизнь.
В студии она познакомилась с другими учениками. Среди них был Игорь, бывший морской инженер, мужчина её лет, тоже переживший развод. Он был молчаливым, с добрыми и немного печальными глазами. Они часто работали за соседними гончарными кругами, и иногда он помогал ей, показывая, как правильно центровать глину. Их разговоры были простыми — о погоде, о свойствах глины, о красоте старых улочек Амалиенау.
Однажды вечером, после занятия, когда она отмывала руки, на телефон пришло сообщение от Оли. Фотография её смеющегося внука и подпись: «Ба, мы так тобой гордимся! Катька тоже, просто она вредничает». Марина улыбнулась. Она вытерла руки и почувствовала, что за спиной кто-то стоит. Это был Игорь.
«Марина, — немного неуверенно начал он, — я знаю тут недалеко кофейню с отличным яблочным штруделем. Может, составите компанию?»
Она посмотрела на него, на свои руки, всё ещё чуть влажные от глины, на закатное солнце, бьющее в высокое окно мастерской. И впервые за много-много лет её «да» прозвучало не как уступка, а как обещание. Обещание новой, её собственной, вылепленной с нуля жизни.
«С удовольствием, Игорь», — ответила она, и её улыбка была лёгкой и свободной.
В кармане завибрировал телефон. Она достала его. Сообщение от Андрея. Первое за несколько месяцев. «Марин, как ты? Я скучаю». Она посмотрела на буквы, на это эхо из прошлой жизни. И, не раздумывая, удалила сообщение, даже не открыв. Терпеть больше было нечего. Впереди был штрудель, запах кофе и вечерний разговор с человеком, который не знал, что она может что-то стерпеть. Он просто видел перед собой интересную женщину. И этого было более чем достаточно.
