— Ты должна бросить все и переехать к маме на месяц, — сказал Гена, не поднимая глаз от экрана телефона. Так, будто сообщал о пробке на Садовом кольце или о том, что кончилось молоко.
Оксана замерла с картой памяти в руке. Вечерний свет мягко стелился по кухне, ложась на ее ноутбук, на чашку с остывшим чаем. Она только что вернулась со съемки — свадьба, шесть часов на ногах, улыбка до боли в скулах. Единственная мысль была — горячий душ, тишина и эти кадры, такие живые, такие эмоциональные. Ее мир. Ее воздух.
— …Что? — это было все, что она смогла выдавить из себя. Голос прозвучал чужим, сдавленным.
Гена наконец оторвался от телефона, взглянул на нее поверх очков. В его глазах не было ни вопроса, ни сомнения. Один сплошной, отполированный до блеска факт.
— Маме операцию сделали. Эндопротезирование. Тазобедренный. Теперь ей полный уход нужен. Постельный режим. Я договорился о временном переводе твоей работы на удаленку, они без проблем. Съездишь, соберешь вещи — и к маме. Ключи от ее квартиры вот.
Он положил на стол связку с силиконовым брелоком-смайликом. Такой небрежный, такой окончательный жест. Приговор.
В голове у Оксаны зазвенело. Работа. Проекты. Клиенты. Деловая съемка в следующую среду. Долгожданный воркшоп… Все это уплывало, как дым. Ее планы, ее договоренности, ее время. Все превращалось в ничто одним его приказом.
— Гена… — она попыталась найти слова, аккуратные, не ранящие. Как всегда. — Я не могу вот так все бросить. У меня контракты, меня ждут люди. Мы можем нанять сиделку. Хорошую, профессиональную. Я помогу найти, буду приезжать, помогать…
— Какую сиделку?! — фыркнул он, отодвинув тарелку. — Ты с ума сошла? Чужая тетка будет маму мою по дому шаркать? Она этого не переживет. Да и я не позволю.
— Но я… я не сиделка, Гена. У меня нет опыта, я…
— Ты женщина! — он сказал это так, будто это исчерпывающий аргумент, раз и навсегда закрывающий дискуссию. — Ты справишься. Готовить, убирать, лекарства подать — что там сложного? Она же мать. Моя мать.
Оксана почувствовала, как по спине бежит холодок. Это был не просто разговор. Это была лекция о ее месте во вселенной. Ее месте — где-то на периферии его мира, в самом низу списка приоритетов.
— А я? — спросила она тихо, почти шепотом. — А моя жизнь? Моя работа? Ты хоть на секунду подумал обо мне?
Гена снял очки, устало потер переносицу — Оксана знала этот сценарий. Сейчас будет манипуляция.
— Оксан, ну что за эгоизм? Речь о здоровье мамы. О семье. Семьи держатся на таких вещах. На жертвах. Я на работе вкалываю, чтобы нам хватало, а ты не можешь ради семьи месяц потерпеть?
Жертва. Это слово повисло в воздухе, тяжелое, ядовитое. Оно пахло пылью и несвежим бельем. Оно означало — перечеркни себя. Стань никем. На месяц? Нет. Она вдруг с ужасной ясностью поняла: это навсегда. Это прецедент. Если она согласится сейчас, это станет ее новой нормой.
Она посмотрела на его руки. Крепкие, уверенные. Руки, которые никогда не мыли полы у его матери. Руки, которые держали телефон, пульт от телевизора, ее тело в редкие моменты близости. И сейчас эти руки раздавали указания. Распоряжались ее жизнью.
И тогда он произнес это. Фразу, которая перерезала последнюю ниточку.
— Хватит трепаться! — его голос стал твердым, металлическим. В нем не осталось и намека на дискуссию. — Ты должна ухаживать за моей матерью! Я не прошу, я говорю. Ты поедешь. И точка.
Тишина.
Звон в ушах сменился оглушительной, давящей тишиной. Оксана больше не слышала гул машин за окном, не видела знакомую кухню. Она видела только его. Человека, который считал себя вправе распоряжаться ею, как вещью. Слугой. Бесплатным приложением к сыновним обязанностям.
Унижение подкатило к горлу горячей, соленой волной. Она сглотнула его. Не сейчас. Она не заплакала, не закричала. Она просто смотрела на него. И чувствовала, как что-то внутри… ломается. С тихим, чистым, как хрусталь, звуком.
Она медленно поднялась со стула. Взяла со стола ключ с идиотским улыбающимся брелоком. Он был холодным и неживым в ее ладони.
— Хорошо, — сказала она абсолютно ровным, безжизненным голосом. — Я съезжу к маме.
Гена удовлетворенно кивнул, уже снова уткнувшись в телефон. Он даже не заметил, что она не сказала «к твоей маме». Он не заметил ничего. Он победил.
Он не знал, что это была не капитуляция. Это было затишье перед бурей. Тишина, в которой рождалось ее решение. Страшное и единственно верное.
Квартира свекрови пахла лекарствами, вареной капустой и немытой старостью. Запах въелся в стены, в шторы, в саму кожу. Он встречал Оксану каждое утро и провожал в беспокойный, прерывистый сон.
Неделя. Семь дней, которые слились в один бесконечный, однообразный кошмар.
— Оксана! Воды! И не холодной, ты что, не знаешь, что после операции холодное пить нельзя?
— Суп пересолила. Гена не любит, когда так солено. Хотя он вряд ли сейчас приедет, с твоей-то готовкой…
— Ты пол сегодня мыла? Что-то скользко. Надо еще раз, с хлоркой. У меня тазобедренный, мне падать нельзя!
Тамара Ивановна лежала на своем импортном ортопедическом матрасе, как паук в центре паутины, и дергала за ниточки. Каждая ее прихоть — закон. Каждая капризная нотка в голосе — приказ. Оксана молчала. Мыла, готовила, подавала, убирала. Руки, привыкшие к нежному весу камеры, к клавишам ноутбука, теперь краснели от хлорки, покрывались мелкими порезами от овощечистки.
По вечерам звонил Гена.
— Ну как? — раздавался его голос, бодрый, деловой. — Мама довольна?
Ни разу он не спросил: «Как ты?» Ни разу не сказал: «Спасибо». Он спрашивал о маме. Как о самом важном проекте, который Оксана наконец-то довела до ума.
Она пыталась жаловаться в первые дни. Словно тонущий — хвататься за соломинку.
— Гена, я с ног валюсь. Она сегодня заставила три раза полы перемывать…
— Потерпи, солнышко. Она же больная. Она не со зла. Ты молодец, я знаю, ты сильная.
Его слова были похожи на сладкий сироп, которым заливают горькое лекарство. Пустые, липкие, ничего не значащие. «Сильная». Да. Сильная, чтобы терпеть. Молчать. Улыбаться в ответ на колкости.
В одну из таких ночей случилось то самое.
Тамара Ивановна, поспав после обеда, была особенно бодра и недовольна. Компот оказался недостаточно сладким. Оксана молча понесла досахарить. И на ровном месте — оступилась. Стакан выскользнул из рук, упал на только что вымытый пол. Липкая, алая лужа — вишня — растеклась по кафелю, забрызгала стены.
— Ну вот! — взвизгнула свекровь с торжеством в голосе. — Я же говорила, что ты все делаешь кое-как! Руки-крюки! Немедленно вытри! И вымой заново! Всю кухню!
Оксана не стала оправдываться. Она просто пошла за тряпкой. Встала на колени перед этой дурацкой лужей компота. И стала стирать. Тряпка впитывала красную жижу, становилась тяжелой, липкой. В ушах стоял противный, шлепающий звук.
И в этот самый момент зазвонил телефон. Гена.
— Привет, как вы там? — его голос был рассеянным, он явно был чем-то занят.
Оксана замерла на коленях, с мокрой, липкой тряпкой в руке. Она смотрела на свое отражение в мокром, липком полу. Уставшее. Спутанные волосы. Синяки под глазами. В этом искаженном лице не осталось ничего от той Оксаны, что неделю назад разбирала фотографии на своей солнечной кухне.
— Я… — ее голос сорвался. — Я устала, Гена. Очень.
— Потерпи, — он не услышал надлома. Вообще не услышал ее. — Ты же молодец. Я знаю, ты справишься. Кстати, завтра к маме друзья приедут, поддержать. Она просила твой фирменный шоколадный торт испечь. С карамелью. Не подведи нас, ладно?
Не подведи нас.
Эти слова прозвучали как последний, финальный гвоздь в крышку ее гроба. Не «ты сможешь?», не «как ты?», не «нужна помощь?». «Не подведи НАС». Он и его мама. Они — это «мы». А она — это обслуживающий персонал. Который не должен подводить.
Она не ответила. Просто повесила трубку. Телефон выскользнул из мокрых пальцев и упал в ведро с грязной тряпкой. Она даже не пошевелилась, чтобы достать его.
Она сидела на холодном мокром полу и смотрела на свои руки. Руки фотографа. Руки, которые ловили свет, выстраивали композицию, ловили самые сокровенные, самые искренние эмоции. Теперь они были красными от вишневого сока, шершавыми от химии, в царапинах.
И в этот миг тишины, в запахе хлорки и сладкой вишни, до нее дошло. Окончательно, бесповоротно и с леденящей ясностью. Он никогда не выберет ее. Никогда.
Его мать, его комфорт, его репутация «хорошего сына» — всегда будут на первом месте. Она — на нулевом. Ее мечты, ее усталость, ее личность — ничего не значили. Это не семья. Это система. А она в этой системе — расходный материал. Бесплатный ресурс.
Боль? Нет. Сначала пришло странное, пустое спокойствие. А потом — ярость. Тихая, холодная, всесокрушающая ярость.
Она поднялась. Вытерла руки о полотенце. Не отмывая следов вишни. Пусть остается. Напоминание.
Она достала из ведра телефон, протерла его. Вошла в приложение банка. Ее пальцы, еще влажные и липкие, уверенно тыкали в цифры. Она знала сумму. Каждый рубль, заработанный на тех самых съемках, что он так легко заставил ее бросить.
Она перевела все. До последней копейки. На свой отдельный счет, открытый когда-то «на всякий случай» и пылившийся годами.
Деньги ушли за секунду. Тихий, никому не ведомый акт неповиновения. Ее скромный фонд освобождения. Ее билет в никуда. Но это было уже не страшно. Страшнее было остаться здесь. На этом полу. Навсегда.
Она посмотрела в окно. Наступала ночь. Завтра должны были приехать гости. И торт.
Уголки ее губ дрогнули. Впервые за долгие дни. Это не была улыбка. Это была тень улыбки. Тень чего-то нового и решительного.
Она поняла, какой торт она испечет завтра.
Утро началось с претензии насчет недостаточно горячей овсянки. Оксана молча поставила кастрюлю обратно на огонь. Ее движения были точными, экономичными. Ничего лишнего. Она не спорила, не оправдывалась. Она просто делала — и наблюдала. Со стороны. Как будто это была не ее жизнь, а чужой странный спектакль.
Тамара Ивановна ворчала, листая журнал:
— Гости приедут в два. Торт должен быть готов к полудню, чтобы пропитался. И чтоб карамель не подгорела, как в прошлый раз. Хотя с твоими-то способностями…
Оксана кивнула. Ровно в одиннадцать она поднялась с кухни. Не на секунду не усомнившись, что приказ будет выполнен.
Она вошла в свою временную комнату — бывшую комнату Гены, заставленную его школьными трофеями и пыльными комиксами. Села на кровать. Взяла свой старый ноутбук. Открыла не графический редактор. Текстовый документ.
И начала печатать. Размеренно, без суеты. Без эмоций. Просто цифры. Факты.
***
Гена приехал без звонка, за полчаса до гостей — проконтролировать. Он вошел в квартиру с видом хозяина, поцеловал мать в щеку, потрепал ее по плечу.
— Ну как, героиня? Пахнет вкусно! — бросил он Оксане, снимая куртку. Он был в прекрасном настроении.
Он не заметил, что торт не пахнет. Вообще.
Он не заметил, что на столе в гостиной нет скатерти, нет праздничного сервиза.
Он не заметил ее глаз. Глубоких, спокойных, как вода перед бурей.
— Гена, — сказала она. Негромко. Но он обернулся. Прозвучало как-то… не так.
— Да?
— Можешь подойти на минуту?
Она стояла на пороге своей комнаты. Он, нехотя, подошел, заглянул внутрь.
На кровати лежала ее сумка. Собранная. Рядом — фоторюкзак.
— Ты куда это? — его брови поползли вверх.
— Я ухожу, — сказала Оксана. Голос ровный, без единой дрожи.
Наступила тишина. Тамара Ивановна прислушивалась из зала.
— Ты… куда? — он не понял. Совсем. Его мозг отказывался обрабатывать информацию.
— Уезжаю. Отсюда. От тебя.
Он рассмеялся. Коротко, неуверенно.
— Брось, Оксана. Какие шутки? Гости сейчас будут. Иди торт доставай.
— Торта нет, — ответила она. — И гостям твоим, и твоей маме — ничего больше не будет. Никогда.
Он замер. Его лицо стало меняться. От снисходительного недоумения к раздражению, а затем — к густой, багровой ярости.
— Ты что несешь?! С ума сошла?! Маме торт нужен! Сейчас же иди на кухню и…
— Нет, — перебила она его. Все тот же ровный, стальной голос. — Я не пойду. Я больше ничего для тебя не сделаю. Никогда.
Он шагнул к ней, сжал ее руку выше локтя. Больно.
— Я сказал тебе иди! Это не обсуждается! Ты должна…
— ДОЛЖНА?! — ее голос впервые сорвался на высокую, режущую ноту. Она вырвала руку. — Я тебе ничего не должна, Геннадий. Ни-че-го.
Он отшатнулся, будто ее слова были физическим ударом. Она никогда не называла его полным именем.
— Я здесь ночи не спала! Я тут полы мыла и унижалась! Я бросила свою работу, свои деньги, свою жизнь! Ради твоей мамы! Ради твоего спокойствия! А ты? Ты даже не спросил, как я. Ты требовал. Приказывал. Как рабу.
Она сделала шаг вперед. Теперь она теснила его.
— Ты прав. Я должна была. Но не ухаживать. А выставить счет.
Она повернулась, взяла с кровати распечатанный лист и протянула ему. Он машинально взял.
— Что это?
— Моя работа. Фотограф — от 20 000 в день. Сиделка с медобразованием — от 2500 в час. Ночные дежурства — двойной тариф. Уборка, готовка, услуги прачки. Плюс моральный ущерб. Я все посчитала. Детально. Я пришлю тебе подробную калькуляцию. И счет к оплате. Судебный пристав поможет, если будут проблемы с переводом.
Он смотрел на бумагу. Цифры плясали перед глазами. Его рот был приоткрыт. Он не мог вымолвить ни слова. Это было настолько неожиданно, настолько чудовищно… и настолько законно.
— Ты… ты совсем рехнулась… — прохрипел он.
— Нет. Я выздоровела, — парировала она. — А теперь извини. У меня есть дела. Повариха у вас теперь — ты.
Она взвалила рюкзак на плечо, взяла сумку. И прошла мимо него. На пороге она остановилась, обернулась к онемевшей Тамаре Ивановне.
— Выздоравливайте. Надеюсь, ваш сын прекрасно готовит.
И она вышла. Не хлопнув дверью. Просто закрыла ее за собой. Тихо.
Она спустилась по лестнице, вышла на улицу. Солнце било в глаза. Воздух пах не лекарствами и капустой. Он пах свободой. Резкой, колючей, пугающей.
Она села на лавочку у подъезда, достала телефон. Не его звонки — он звонил без остановки. Она зашла в банковское приложение. Посмотрела на цифры на своем счете. Ее деньги. Ее труд. Ее новая жизнь.
Пальцы сами набрали номер.
— Алло? — ответил молодой энергичный голос. — Студия «Яркий кадр», менеджер Антон.
— Антон, здравствуйте, — сказала Оксана, и ее голос впервые за долгие дни звучал тепло и уверенно. — Это Оксана Орлова. Вы предлагали мне ту самую свадьбу в Италии… Я готова. Обсудим детали?
Она договорила, положила трубку. Подняла лицо к солнцу. Закрыла глаза. Она поняла, что тихая жертвенность — это не добродетель, а медленное самоубийство. И единственный способ спасти себя — перестать быть бесплатной услугой. Начать выставлять счета. Не только денежные. Прежде всего — счета за свое достоинство, за свое время, за свою любовь. Которую больше не будут распродавать по дешевке. Потому что ты — не приложение к чужой жизни. Ты — весь тираж. И единственный экземпляр.
