— Простите, вы точно к нам? — Ирина удивлённо смотрела на пожилую женщину, стоявшую на пороге их квартиры. Время приближалось к десяти вечера, и поздний звонок в дверь заставил её и Стаса насторожиться.
Женщина на лестничной площадке нервно теребила в руках старомодную сумочку. Её лицо, испещрённое мелкими морщинками, показалось Ирине смутно знакомым.
— Я… я Валентина Петровна. Соседка Лидии Васильевны, — тихим, срывающимся голосом произнесла она. — Можно с вами поговорить? Это… это очень важно.
Ирина переглянулась со Стасом, который подошёл из комнаты. Его лицо выражало такое же недоумение.
— Что-то с мамой случилось? — первым делом спросил он. Несмотря на недавний скандал, тревога за мать никуда не делась.
— И да, и нет, — уклончиво ответила Валентина Петровна, испуганно озираясь по сторонам. — С ней-то как раз всё по-старому. А вот с вами… Пустите на минуточку, я быстро.
Что-то в её отчаянном взгляде заставило Ирину отступить в сторону, пропуская гостью. Та быстро шмыгнула в прихожую, и только тогда Ирина заметила, как сильно у неё дрожат руки.
Месяц, прошедший со дня последней битвы со свекровью, был похож на медовый. Тишина, покой и звенящий воздух свободы, которого Ирине так не хватало все эти годы. Они со Стасом словно заново учились быть семьёй — их собственной, маленькой семьёй, без вечного надзора и непрошеных советов. Стас действительно изменился. Он стал больше говорить о своих чувствах, делиться переживаниями со склада, а по вечерам они вместе читали вслух статьи по психологии, которые он находил в интернете.
— Ты представляешь, есть такой термин — «эмоциональный инцест», — с жаром рассказывал он однажды. — Это не про физическое насилие, нет. Это когда родитель делает ребёнка своим «эмоциональным супругом». Жалуется ему на жизнь, требует постоянного внимания, не даёт отделиться, построить свою семью. Ребёнок вырастает с огромным чувством вины и долга, и ему кажется, что он предаёт родителя, если начинает жить своей жизнью. Это же… это же про меня, Иришка!
Ирина смотрела, как у её тридцатилетнего мужа на глазах блестят слёзы осознания, и сердце её сжималось от нежности и боли. Она видела, как тяжело ему даётся это прозрение, как он, словно хирург, вскрывает старые раны, чтобы наконец-то их вылечить.
Они перестали ждать подвоха. Они расслабились. И поэтому ночной визит соседки стал для них громом среди ясного неба.
— Чаю? Кофе? — предложила Ирина, усадив Валентину Петровну на диван в гостиной.
— Водички, если можно, — прошептала та.
Когда она немного пришла в себя, осушив стаканчик почти залпом, она подняла на них полные слёз глаза.
— Я, может, и не должна была приходить. Не моё это дело… Но я больше не могу молчать. Совесть замучила, да и страшно мне за вас.
— Что случилось, Валентина Петровна? Говорите прямо, пожалуйста, — попросил Стас, присаживаясь напротив.
— Лидия… Лида ваша… она ведь не просто так к вам ездила, — начала соседка, и голос её дрогнул. — Она не просто в гости. Она… следила за вами. Годами.
Ирина почувствовала, как по спине пробежал холодок.
— В каком смысле «следила»?
— В самом прямом. Она знала всё. Во сколько ты, Ирочка, с работы приходишь. Что вы на ужин ели. Какие шторы новые повесили. С кем ты по телефону болтала, стоя у окна. Она консьержку вашу, тётю Любу, прикормила — та ей обо всех ваших гостях докладывала. Она других соседей расспрашивала, не слышат ли они криков, скандалов…
Валентина Петровна говорила, а перед глазами Ирины проносились картинки из прошлого: внезапные звонки свекрови с вопросом: «А что это у вас вчера свет до двух ночи горел?», её «случайные» встречи с Ириной у магазина, её комментарии о вещах, которые она никак не могла видеть. Всё это казалось странным, но Ирина списывала это на совпадения и чрезмерное любопытство.
— Но это ещё не всё, — продолжала соседка, и её голос упал до зловещего шёпота. — После того, как вы ключ у неё забрали, она совсем с катушек съехала. Я к ней за солью зашла на днях, а она сидит за столом и пишет что-то в общей тетради. Увидела меня — и быстро тетрадку под скатерть спрятала. А я краешек увидела… Там твоё имя было написано, Ирочка. И почерк у неё такой… злой, колючий. И бормочет себе под нос: «Ничего, ничего, я всё записываю. Каждое словечко. Придёт время — всё сыночку покажу, какая она змея пригрелась у него на груди».
Стас побледнел.
— Какой дневник? О чём вы?
— Я думаю, она ведёт его давно. Записывает туда всё, что про вас выведала, и по-своему это всё… перекручивает. Понимаете? Она создаёт свою реальность, в которой вы — чудовища, а она — жертва. И я боюсь, что она может с этой тетрадкой что-то сделать. Ну, не знаю… Показать кому-то, использовать против вас. Она женщина… одержимая. Простите за прямоту.
Валентина Петровна расплакалась.
— Я ведь её знаю сорок лет. Мы в соседних квартирах живём с тех пор, как дом построили. Она всегда была властной, тяжёлой. Муж её, Царствие ему Небесное, был мужик тихий, она им всю жизнь командовала. А когда Стасик у них родился, она в него вцепилась мёртвой хваткой. Это не любовь, деточки. Это болезнь. Я видела, как она тебе, Стас, в детстве не давала с ребятами во дворе играть — всё боялась, что научат плохому. Я видела, как она твою первую девушку до слёз довела, назвав её профурсеткой. А теперь вот Ирину своей жертвой выбрала. И я просто не смогла больше на это смотреть. Потому что вижу, что вы хорошие, порядочные люди. А она вас уничтожит, если вы её не остановите.
Она ушла, оставив их в оглушительной тишине, наполненной страшными догадками. Ирина сидела, обхватив себя руками, и не могла унять дрожь. Ощущение, что в твою жизнь, в твой самый укромный уголок, годами смотрели через замочную скважину, было омерзительным. Это было хуже, чем перевёрнутое бельё. Это было тотальное, глубинное насилие над их правом на частную жизнь.
— Я не верю… — прошептал Стас, но по его лицу было видно, что он верит каждому слову. — Дневник… Господи, какой позор.
— Мы должны поехать к ней, — твёрдо сказала Ирина, поднимая на него глаза. В них больше не было страха — только холодная ярость. — Прямо сейчас. И мы должны найти этот дневник.
Дорога до дома матери показалась Стасу бесконечной. Он вцепился в руль, костяшки пальцев побелели. В голове роились обрывки воспоминаний, которые теперь приобретали новый, зловещий смысл. Мамины «случайные» вопросы о его друзьях. Её «пророческие» предостережения о коллегах. Её детальное знание событий, на которых она не присутствовала. Он всегда думал, что у неё просто феноменальная интуиция. А это была не интуиция. Это был тотальный контроль.
Дверь им открыли не сразу. Наконец, за ней послышалось шарканье, и на пороге появилась Лидия Васильевна. Увидев их, она не удивилась. В её глазах мелькнуло торжество.
— А, явились, голубчики. Соскучились по маме? Или денежки кончились?
— Здравствуй, мама, — глухо сказал Стас. — Нам нужно поговорить.
— Говорить? А о чём нам с вами говорить? Вы мне всё сказали в прошлый раз. У меня больше нет сына.
Она попыталась закрыть дверь, но Стас удержал её рукой.
— Мы войдём, — сказал он тоном, не терпящим возражений.
Они прошли в комнату. Там царил тот же идеальный, безжизненный порядок. Только на кухонном столе, прикрытая вазочкой с искусственными цветами, лежала та самая общая тетрадь в синей обложке.
— Мама, где дневник? — спросил Стас в упор.
Лидия Васильевна картинно всплеснула руками.
— Какой дневник? Сынок, ты не заболел? Может, твоя ведьма тебя опоила чем?
— Мы знаем всё, Лидия Васильевна, — вмешалась Ирина. Её голос звенел от напряжения. — Мы знаем про слежку, про консьержку, про расспросы соседей. И мы знаем, что вы ведёте записи о нашей жизни. Отдайте тетрадь.
Лицо свекрови на мгновение исказила гримаса ярости, но она тут же взяла себя в руки, надевая маску оскорблённой невинности.
— Да как вы смеете! Врываться в дом к пожилой больной женщине, обвинять её невесть в чём! Это она тебя научила, да, Стасик? Она хочет окончательно поссорить тебя с родной матерью!
— Мама, хватит! — рявкнул Стас так, что она отшатнулась. — Хватит этого театра! Я задал тебе простой вопрос. Где тетрадь?
— Да нет никакой тетради! — взвизгнула она.
И тогда Стас сделал то, чего сам от себя не ожидал. Он подошёл к кухонному столу, отодвинул вазочку и взял в руки синюю тетрадь.
— Это, по-твоему, что? Кулинарные рецепты?
Лидия Васильевна бросилась к нему, пытаясь вырвать тетрадь из рук.
— Не смей! Это моё! Ты не имеешь права!
— Я не имею права?! — в голосе Стаса зазвучала настоящая боль. — А ты имела право годами лезть в мою жизнь?! Ты имела право превращать мою семью в шпионский роман?! Ты имела право оскорблять и унижать мою жену?!
Он открыл тетрадь на случайной странице. Убористый, колючий почерк покрывал листы от края до края. Стас начал читать вслух, и с каждым словом его голос становился всё тише и страшнее.
— «15 мая. Ира вернулась с работы в 20:43, на 13 минут позже обычного. В руках — пакет из «Л’Этуаль». Опять потратила Стасиковы деньги на свои помады. Взгляд блудливый. Наверняка где-то была».
Он перелистнул страницу.
— «21 мая. Слышала, как они смеялись вечером. Громко, вульгарно. Она его спаивает. Точно спаивает, чтобы он был безвольным. Звонила ему в 22:00, трубку не взял. Конечно, чем они там ещё могут заниматься».
— «3 июня. Купили новый диван. Серый. Безвкусный, как и она сама. Наверняка настояла на самом дорогом. Обдирает моего мальчика как липку. Он такой худой стал, бледный. Она из него все соки выпила».
Стас замолчал. Он поднял глаза на мать. В его взгляде была такая смесь ужаса, отвращения и жалости, что Лидия Васильевна съёжилась.
— Мама… за что? — прошептал он.
Ирина, стоявшая рядом, закрыла рот рукой, чтобы не зарыдать в голос. Это было чудовищно. Каждое их простое, будничное действие, каждая радость, каждая покупка были извращены, отравлены ядом больной фантазии этой женщины. Она не просто следила — она писала на них донос. Донос, полный ненависти и лжи.
— Я… я хотела как лучше! — залепетала Лидия Васильевна, видя, что её игра проиграна. — Я хотела открыть тебе глаза, сынок! Показать, с кем ты живёшь!
— Ты хотела уничтожить мою жизнь, — тихо, но отчётливо произнёс Стас. Он медленно закрыл тетрадь. — Ты не просто лезла не в своё дело. Ты упивалась своей властью, своим контролем. Ты наслаждалась тем, что можешь в любой момент отравить нам существование. Ты знаешь, мама, как это называется в Уголовном кодексе? Статья 137. Нарушение неприкосновенности частной жизни. Сбор и распространение сведений без согласия лица. Это — преступление.
Лидия Васильевна испуганно икнула.
— Ты что же, на родную мать в полицию заявишь?
Стас горько усмехнулся.
— Нет. Не заявлю. Хотя, может, и стоило бы. Мы просто уйдём. Но на этот раз — навсегда.
Он повернулся к Ирине, взял её за руку. Её пальцы были ледяными.
— Пойдём, Иришка. Здесь нам больше делать нечего.
Он положил тетрадь на стол. Он не стал её забирать или уничтожать. Он вдруг понял, что эта тетрадь — не его проблема. Это проблема его матери. Это её болезнь, её яд, и пусть он остаётся с ней. Их противоядие — это их жизнь, их любовь, их дом, в котором для этого яда больше не будет места.
— Стасик, сыночек, не уходи! — закричала им в спину Лидия Васильевна, и в её голосе впервые послышался неподдельный страх. Страх остаться в полном, абсолютном одиночестве со своими демонами, записанными в синей тетради. — Прости меня!
Но они уже не слушали. Они вышли из квартиры и плотно закрыли за собой дверь, навсегда отрезая прошлое.
В машине Ирина наконец-то дала волю слезам. Она плакала не от обиды, а от опустошения и… жалости. Ей было жаль эту несчастную, больную женщину, которая в погоне за тотальным контролем над жизнью сына потеряла и его, и саму себя.
Стас остановил машину у обочины, заглушил мотор и прижал жену к себе. Он гладил её по волосам, а по его щекам тоже текли слёзы.
— Она больна, Ир. Она правда больна, — шептал он. — Всю жизнь я думал, что это такой характер. А это болезнь. И я… я её не вылечу. Я могу спасти только нас.
В этот момент, сидя в машине на тёмной улице, они оба почувствовали, что по-настоящему освободились. Не тогда, когда забрали ключ. А сейчас. Когда увидели всю глубину безумия и отказались в нём участвовать. Они выбрали жизнь.
Прошло несколько лет. Они продали городскую квартиру и окончательно перебрались в тот самый домик за городом, который когда-то снимали. Выкупили его, сделали ремонт, разбили небольшой сад. Стас уволился со склада и открыл свою маленькую столярную мастерскую — оказалось, у него золотые руки. Ирина ушла из парфюмерного и стала работать удалённо, ведя несколько аккаунтов для местных ремесленников.
Однажды им позвонила Валентина Петровна. Сказала, что Лидию Васильевну увезли в больницу с инсультом. Стас поехал. Он оплатил сиделку, купил все необходимые лекарства. Он навещал её раз в неделю — молча сидел у кровати, чистил ей апельсины. Она не могла говорить, только смотрела на него своими выцветшими глазами. Что было в этом взгляде — раскаяние, злоба или пустота — он так и не понял.
Когда её не стало, он без слёз организовал похороны. Разбирая её вещи в старой квартире, он нашёл целую стопку тех самых синих тетрадей. Он не стал их читать. Просто сложил в мешок и сжёг в печке у себя в доме.
Тем вечером они с Ириной долго сидели на крыльце, укутавшись в один плед, и смотрели на звёзды. В саду тихо стрекотали сверчки, пахло мятой и ночными фиалками.
— Ты правильно сделал, — тихо сказала Ирина.
— Я знаю, — ответил Стас. — Нельзя жить с головой, повёрнутой назад. Там только призраки. Наше — здесь. И впереди.
Он крепче обнял жену, и она прижалась к нему. Их собственный аромат, который они создавали все эти годы, теперь был сложным и многогранным. В нём были ноты древесной стружки и полевых цветов, доверия и пережитой боли, уважения и тихого счастья. И в нём не было ни одной фальшивой, ядовитой ноты. Это был аромат настоящей, выстраданной и отвоёванной свободы. И они знали, что ни за что на свете его больше не отдадут.
