— Ты нарочно хочешь, чтобы у мамы сердце прихватило? — просипел Николай, швырнув пульт на стол, словно отбросил раскаленный уголь, обжигающий ладони.
— Не драматизируй, пожалуйста, — равнодушно отозвалась Елена, не отрываясь от посуды. Вода клокотала в раковине, пена сползала по тарелкам, словно саван. — Пусть хотя бы перестанет рыться у меня в шкафах.
— Да она добра тебе желает! — взорвался Николай, загородив собой свет, льющийся из окна. — Говорит, у тебя бардак, как в общаге. Ты взрослая женщина, у тебя семья! А живёшь… будто девчонка семнадцатилетняя, а не мать тридцати пяти лет.
— Потому что это моя квартира, Коля, — отрезала Елена, выключив кран и вперившись в него взглядом. — Я чай могу и под столом держать, а не на антресолях. Потому что так мне удобно.
Плечи его поникли под невидимой тяжестью. Он устало потёр лоб, словно пытаясь стереть гримасу безысходности.
— Ну вот опять, всё «моя», «моя»… Ты хоть понимаешь, что живёшь не одна?
— Прекрасно понимаю, — медленно проговорила она, вытирая руки полотенцем. — Особенно когда кто-то врывается в ванную, пока я моюсь, потому что «кран течёт». Или когда в холодильнике объявляются чужие банки с квашеной капустой. Или когда мои документы лежат не там, где я их оставила.
Она обернулась. Смотрела прямо, устало и холодно. В глазах плескалась ледяная вода.
— Скажи честно, Коля. Это твоя мысль — оформить квартиру на тебя?
Николай закусил губу. Молчал, словно пойманный с поличным.
— Мама сказала, что так «для семьи будет правильно». Чтобы, если со мной что-то случится, квартира никуда не делась.
— Никуда? — Елена криво усмехнулась. — У меня нет ни братьев, ни сестёр. Квартира и так по закону моя. Даже если я завтра сигану с крыши – она всё равно не станет её. Не маминой, Коль. Прости.
— Она заботится. Она старше, у неё опыт. Она переживает…
— Она в долгах как в шелках, — резко оборвала Елена. — И я это уже поняла.
Повисла тишина. Тяжёлая, липкая, словно смола. Николай отшатнулся, подошёл к окну. Смотрел, как тёмные майские листья, словно чёрные паруса, бьются на ветру.
— Ты что несёшь…
— А ты не знал? Или делал вид? — Елена скрестила руки на груди, образуя между ними невидимый барьер. — Приставы письмо приносили. На тебя записан её микрозайм. Ты — поручитель. Всё аккуратно, по документам. Она хотела провернуть тихо, на тебя повесить. Но вышло не так. Теперь ей нужна квартира. Чтобы продать. Или заложить. Моё жильё — заложить! Ради её долгов и фантазий про «ремонт» и «лечение».
Николай сгорбился, словно от удара под дых.
— Она говорила… помощь семье…
— Семье? Это уже четвёртая её «помощь». Помнишь двадцать первый год? Скутер в кредит. На тебя. Ты два года потом платил, как проклятый.
— Я думал, она изменилась…
— Изменилась, — кивнула Елена. — В худшую сторону. Она теперь слова свои патокой поливает. Пока ты не подпишешь бумагу. А потом — всё, Коль. Ты должник. А я без квартиры.
Он обернулся. Серые глаза его вдруг потемнели, стали тяжёлыми, будто налились свинцом.
— Но это же мама… Нельзя ей просто отказать.
— А мне нельзя позволить предать себя, — тихо сказала Елена. — Это уже не брак, Коль. Это сделка. Где я — расходный материал.
Она ушла в комнату. Пахло новым ламинатом, чужим и холодным, как в казенной гостинице. Квартира, где она переставляла мебель после смерти бабушки, необратимо становилась всё дальше от её собственного дома.
Елена села на диван. Взяла пульт. На экране замельтешила яркая телепередача, люди смеялись и размахивали ложками. Она не видела ничего.
— Ты думала, что я соглашусь? — Николай стоял в дверях, словно потерянный призрак.
— Я надеялась, что ты взрослый, — сказала она устало, не оборачиваясь. — А не сынок на поводке.
Он с силой хлопнул дверцей шкафа, так, что задрожали стекла.
— Хватит! Ты не имеешь права меня унижать. Ты не знаешь, каково это — быть между вами! Ты с претензиями, она с долгами!
— Ошибаешься, знаю, — Елена поднялась. — Я – разменная монета, Коль. Меня вы в этом спектакле и хотите пустить в расход.
— Лена…
— Уходи.
— Что?
— Уходи к маме. Переночуй там. Подумай, где ты жить собираешься. Со мной — в моей квартире. Или с ней — на съёмной. Мне больше нечего тебе сказать.
Она прошла мимо, будто мимо чужого человека. Он остался у порога, растерянный и жалкий. Смотрел в зеркало на своё раздавленное отражение, затерявшееся среди чужих туфель.
А дверь за ним закрылась тихо, мягко. Словно сама квартира сказала: «Нет. Довольно».
И уже в тишине раздалось снаружи, приглушенный голос полного отчаяния:
— Елена, открой. Я знаю, что ты дома. У тебя свет в ванной горит.
Маргарита Васильевна барабанила в дверь ладонью, настойчиво и яростно, словно не стучала, а испытывала предел терпения Елены. В затхлом подъезде цокот каблуков взлетал злыми искрами и гулким эхом отдавался в стенах, будто сам дом, старый и уставший, невольно подслушивал и тихо вздыхал.
— Я не для того сына рожала, чтобы ты им помыкала! Квартира должна быть записана на мужа! На главу семьи!
— Идите домой, Маргарита Васильевна, — ледяным спокойствием веяло от голоса Елены, пробивавшегося сквозь дверь. Слишком спокойно для бушующей за ней бури. — Мы с Николаем всё обсудили. Квартира моя. И обсуждать более нечего.
— Ах, нечего?! — Дверь содрогнулась от яростного рывка, но осталась неприступной. — Вот Коля вернётся — и мы втроём разберёмся! Ты тут никто. Хозяйка не бумажкой определяется, а опытом и здравым смыслом!
— А у вас — долги, — бесстрастно отрезала Елена. — Я в курсе ваших финансовых проблем.
За дверью воцарилась зловещая тишина. Затем — удар. Сухой, отчётливый, как печать, ставящая точку в споре.
— Знай, — голос свекрови охрип от ненависти, — ты здесь пустое место. Девчонка, которой случайно повезло. Квартира — не твоя заслуга. А если мы тебе поможем её сохранить, ещё спасибо скажешь. И если я Коле расскажу, как ты себя ведёшь — он сам тебя выставит за дверь. Муж — это опора. А не мебель в твоей спальне.
Ручка двери снова дернулась, но силы, кажется, окончательно покинули Маргариту Васильевну.
— Уезжайте, Маргарита Васильевна, — холодно произнесла Елена. — Или я вызову полицию. В следующий раз без предупреждений.
Тишина. Только звук каблуков, удаляющихся, словно отступающий враг, вниз по лестнице. В спертом воздухе еще долго витал тяжелый шлейф резкого парфюма, приправленного запахом нафталина. Как зловещее напоминание о войне.
Через пару часов вернулся Николай. Нес в руках пластиковый пакет из «Пятёрочки», словно ничего не произошло. Словно и вправду отлучался лишь за молоком.
— Ты маму звала? — Елена подняла взгляд с дивана, в котором чувствовала себя заточенной.
— Она сама пришла. Я был у неё… плакала. Сказала, ты её выгнала, кричала…
— Не ври, — отрезала Елена. — Я не кричала. Это она ломилась и в дверь колотила. Ты этого хочешь? Чтобы она здесь командовала?
— Она в отчаянии. Коллекторы под окнами дежурят.
— Так пусть платит. Причём тут я? Это квартира моей бабушки. Моя память. Моё единственное, что осталось. А она сюда со своими долгами лезет, а ты ей подпеваешь.
— Я не могу бросить её, Лена. Я сын. Ты хочешь, чтобы я выбирал?
— Да. Хочу. Потому что она выбрала уже давно. Деньги. А ты кого выберешь?
Он замолчал, испепеляя её взглядом. С яростью швырнул пакет на стол. Батон вывалился из упаковки, чай рассыпался по клеёнчатой скатерти, словно предвестие беды. Николай сделал шаг к Елене. Лицо его побелело, глаза вспыхнули недобрым огнем.
— Я устал. Ты всё время с претензиями. Мама — старый человек. У неё давление. А ты будто чужая. Ты с ней и говорить не пытаешься по-человечески!
— Я говорю с ней так, как она того заслуживает. Манипулятор. Хищница. Ты — её добыча. А я — лишняя жертва в её спектакле.
— Кто ты вообще такая, чтобы решать?! — Николай грубо схватил Елену за руку, сжал до боли. — Ты замужем. Ты обязана учитывать не только себя!
— Отпусти, — тихо, но с непримиримой твёрдостью прозвучал её голос.
— Ты довела мою мать до слёз!
— А она довела меня до нотариуса, — спокойно ответила Елена. — Сегодня я там была. Завещание переписала. Если со мной что случится — квартира переходит в фонд для женщин, пострадавших от насилия.
Он побледнел так, что казалось, вся кровь разом отхлынула от лица.
— Ты не посмеешь…
— Поздно. Уже посмела. Пусть знает: продолжит играть — проиграет всё. Даже шанс «кусочек ухватить».
Он отступил, словно поражённый невидимым ударом.
— Ты… ты ненормальная…
— Нет. Я наконец выздоровела. Излечилась от наивности. С сегодняшнего дня всё будет по-другому. Я больше не обязана быть жертвой. Даже ради твоей мамы в духах из «Магнита».
Она молча проскользнула в ванную, затворила дверь, щелкнула задвижкой. Николай остался, как вкопанный, посреди кухни, в окружении размокшего батона и рассыпанного чая, словно вдруг очутился в бесконечной очереди за призрачной справедливостью, начисто забыв, зачем в ней встал.
А за дверью воцарилась тишина. Тяжёлая, как в той спальне, где им больше никогда не суждено уснуть в объятиях друг друга.
— Ты серьёзно? — Николай сидел на самом краешке дивана, плечи поникли, в лице проступила какая-то старческая обречённость, будто жизнь разом накинула ему полвека. — В фонд? Для женщин? Лена, ты сейчас это про меня сказала?
— Про нас обоих, Коля, — ровно ответила Елена, тщательно вытирая посуду. — Насилие — это не только синяки и сломанные кости. Это когда в собственном доме нечем дышать, потому что тебя методично душат словами, упрёками, чувством вины. Когда каждое утро встаёшь с ощущением непосильной тяжести. Это тоже насилие. И я хочу, чтобы моя квартира помогла тем, кто это переживает. А не твоей маме, которая только толкает женщин в пропасть ещё большего унижения.
— Я не понимаю… — Николай поднялся и подошёл к окну. — Я ведь не плохой человек. Просто не хочу, чтобы мама умерла, погрязнув в долгах.
— Тогда продай свою машину. Или долю в родительском доме. Но почему моя квартира должна стать спасательным кругом для её бесконечных долгов?
Он опустил голову. Молчал.
На следующий день Маргарита Васильевна снова предприняла попытку прорваться внутрь. Но теперь её встретила новенькая табличка на двери:
«Посторонним вход воспрещён. Ведётся видеонаблюдение».
И дешёвая камера, подмигивающая наглым красным глазком, отпугивала всех незваных гостей. Даже почтальон теперь бросал письма в ящик с опаской.
Маргарита бесновалась, но уже не колотила в дверь, а названивала Николаю — по четырнадцать раз на дню.
— Ты что, сынок, совсем у этой… под каблуком? Эта… эта волонтёрка тебе мозги выжгла?
— Она не волонтёрка, мама. Она — моя жена.
— Уже нет, — тихо бросила Елена, стоя за его спиной. — Я подала на развод. Вчера.
Николай вздрогнул. Маргарита по ту сторону телефонной трубки замолчала. Потом, словно змея, изрыгнула яд:
— Ну что ж, поздравляю. Разрушать семьи ты умеешь. Иди теперь со своей камерой и подавай в суд, как все эти современные девки. Жалобщицы…
— Лучше быть жалобщицей, чем вашей рабыней, — твёрдо отрезала Елена. — И да, я подам. За всё. За незаконные вторжения. За угрозы. За то, что вы с пелёнок внушали сыну, что женщина — это априори должница.
Воцарилось тягостное молчание. И вдруг, неожиданно, чужим, надломленным голосом:
— Ты же понимаешь… Я теперь совсем одна… У меня ничего не осталось…
— Не у вас, — спокойно ответила Елена. — У меня. Но я теперь восстанавливаю. Себя.
Прошло две недели.
Елена сидела на подоконнике. Весна бушевала за окном, ветер гонял по мостовой лёгкий, шуршащий полиэтиленовый пакет с логотипом «Магнита» — и это казалось каким-то зловещим символом. На коленях у неё лежала аккуратная папка: заявление о разводе, новое завещание, квитанции от адвоката.
Слёз больше не было. Она выплакала их все раньше. Сейчас в душе царила звенящая пустота. Но это была светлая пустота, как свежевыбеленная комната, из которой, наконец, вынесли громоздкую советскую стенку. Воздух вибрировал от свободы.
Телефон вспыхнул: сообщение от адвоката.
«Суд назначен на 15 мая. Документы приняты. Удачи вам, Елена Сергеевна».
Она слабо улыбнулась. Удача ей не помешает. Но самое главное — теперь это её, и только её, жизнь. Без чужих голосов. Без чужих решений.
Раздался звонок в дверь.
Елена настороженно посмотрела в глазок. Молодая женщина в бейсболке с планшетом в руках.
— Здравствуйте. Мы проводим опрос среди жителей района. Не желаете ли вы поучаствовать в программе поддержки женщин, переживших развод?
Елена распахнула дверь.
— Не просто поучаствую. Я хочу войти в совет этого проекта. У меня есть опыт. Горький. Но зато настоящий.
Женщина ободряюще кивнула. А Елена, не оглядываясь, решительно шагнула вперёд, как будто возвращалась домой. Домой — по-настоящему.
Эпилог.
Через пару месяцев Елена случайно услышала фамилию бывшей свекрови. По телевизору показывали короткий сюжет: пенсионерка погрязла в долгах перед банком, соседи жалуются на постоянные крики и скандалы. Камера выхватила из темноты подъезда разъярённую женщину в халате, грозящую оператору старым веником.
— Узнаю вас, Маргарита Васильевна, — прошептала Елена и выключила телевизор.
Она поставила чайник, засыпала в любимый заварник душистый зелёный чай из маленького магазинчика у нотариуса. Села на подоконник. В тишине. Без назойливых звонков. Без удушающих слез. Без чужих, бесконечных драм.
Она просто жила.
