Поздно вечером, спустя несколько часов после их встречи у нотариуса и его выхода на смену, Надя возвращалась домой на автомате.
Ноги несли её по привычному маршруту, а в голове оглушительным набатом бились последние слова Степана. «Взял тебя с ребёнком…». Десять лет он был для Вероники отцом. Не отчимом, не «маминым мужем», а папой. Он учил её кататься на велосипеде, читал ей сказки на ночь, сердился за плохие оценки и гордился её победами на школьных олимпиадах. Он отцовство официально не оформлял, поэтому в графе «отец» остался прочерк, а по его просьбе мы законно сменили Веронике фамилию на Усачёва через ЗАГС с согласия органа опеки, чтобы у нас у всех была одна фамилия.
«Так правильно, — говорил он тогда, — мы семья, и у нас всё должно быть общее». И вот теперь, в один миг, он перечеркнул всё. Он отрёкся от неё. Не от Нади, от Вероники.
Она вошла в квартиру и замерла на пороге. В воздухе висела тишина, но это была не та умиротворяющая тишина, что бывает, когда дома никого нет. Это была звенящая, враждебная пустота. Степан был дома. Его куртка висела на вешалке, рабочие ботинки стояли у порога. Он сидел на диване в гостиной, том самом диване, который стал его кроватью, и тупо смотрел в выключенный телевизор.
Он не повернул головы, когда она вошла. — И как тебе твоя победа? — спросил он глухо, не отрывая взгляда от темного экрана. — Довольна? Обвела мужика вокруг пальца? Надя молча сняла пальто. Руки не слушались. — Степан, я хочу, чтобы ты мне объяснил, что значили твои последние слова. Про Веронику. Он медленно повернул к ней голову. Его лицо было искажено злобой и обидой. — А что тут объяснять? Я сказал правду. Ты пришла ко мне не одна, с прицепом. Я тебя, такую, подобрал, пожалел. Дал ребенку своему фамилию, отцом ей стал. А ты как меня отблагодарила? Унизила, растоптала, выставила жадным дураком перед нотариусом.
Каждое его слово было как удар хлыстом. Надя смотрела на него, и не узнавала. Куда делся тот простой, немногословный, но добрый парень, за которого она выходила замуж? Перед ней сидел озлобленный, мелочный человек, который в своей мужской несостоятельности готов был ударить по самому святому — по ребенку.
— Ты… ты понимаешь, что ты говоришь? — прошептала она. — Ты сейчас говоришь о Веронике. О нашей дочери. — Она не моя дочь! — выплюнул он. — Она твоя. Я её воспитывал, да. Кормил, одевал. А мог бы родного сына растить. А теперь из-за тебя, из-за твоей жадности, я остался ни с чем. С третью в квартире, в которую вкладывался десять лет, и с чужим ребенком, которому я, оказывается, ничего и не должен. — Ты ей всем должен! — голос Нади зазвенел от гнева. — Ты обещал ей быть отцом! Она тебя любит! Она верит тебе! А ты… ты предатель, Степан. Ты самый настоящий предатель.
— Это ты предательница! — вскочил он. — Ты предала семью, когда отказалась жить по-человечески! Когда поставила свои деньги выше мужа! Всё из-за тебя!
В этот момент в коридоре послышался шорох. Они оба замерли. В дверном проеме стояла Вероника. Она только что вернулась из школы, в руках у неё был рюкзак, щеки раскраснелись от мороза. Она смотрела на них широко раскрытыми, испуганными глазами. Было непонятно, что именно она успела услышать, но выражение её лица говорило о том, что она услышала достаточно.
— Мам? Пап? Что случилось? — её голос дрожал. Надя бросилась к ней. — Ничего, солнышко, ничего. Мы просто… разговариваем, — она попыталась обнять дочь, но та отшатнулась. Вероника смотрела на Степана. — Пап, что значит… чужой ребенок?
Степан окаменел. Он не ожидал, что Вероника услышит. В его глазах на мгновение промелькнул испуг, но тут же сменился упрямой злостью. Он был загнан в угол и решил идти до конца. — То и значит, — буркнул он, отводя взгляд. — Что у тебя есть мама. А я… я просто мамин муж. — Степан, замолчи! — закричала Надя, чувствуя, как земля уходит у неё из-под ног. Но было поздно. Яд уже был выпущен. Вероника смотрела на человека, которого всю жизнь считала отцом, и её детское лицо исказилось от боли и непонимания. Она уронила рюкзак, развернулась и, всхлипывая, бросилась в свою комнату. Хлопнула дверь, щелкнул замок.
Надя повернулась к Степану. На её лице не было слёз. Была только ледяная, всепоглощающая ненависть. — Я тебя никогда не прощу, — сказала она тихо, но так, что каждое слово впивалось в него, как осколок стекла. — Никогда. Можешь собирать свои вещи и уходить. Прямо сейчас. К своей маме. Она тебя утешит.
Он смотрел на неё, и в его взгляде была растерянность. Кажется, он и сам не понял, что только что натворил. Он разрушил не только их брак. Он разрушил мир своего ребенка. — Надя, я… я не хотел… — пролепетал он. — Уходи, — повторила она, отворачиваясь. — Я не хочу тебя больше видеть в этом доме.
Всю ночь Надя просидела под дверью Вероникиной комнаты. Девочка не открывала, не отвечала на просьбы. Надя слышала только её тихий, сдавленный плач, который рвал ей сердце на части. Она пыталась говорить, объяснять, что папа не то имел в виду, что он просто зол, но слова застревали в горле. Как объяснить ребенку, что самый близкий человек отрёкся от него из-за денег и уязвленного самолюбия?
Степан так и не ушел. Он бродил по квартире, как привидение, несколько раз подходил к двери детской, но так и не решился постучать. Утром, когда Надя, обессиленная, задремала в кресле в коридоре, он тихо собрал сумку и ушел. Не прощаясь.
Вероника вышла из комнаты только к обеду. Бледная, с опухшими от слёз глазами, она молча прошла на кухню, налила себе стакан воды. — Верочка, давай поговорим, — взмолилась Надя. — О чем? — девочка не смотрела на неё. — О том, что у меня нет папы? — У тебя есть папа! — горячо возразила Надя. — У тебя был папа! Степан… Он просто… — Он сказал правду, да? — Вероника наконец подняла на неё глаза, и в них была такая взрослая, недетская боль. — Он мне не родной.
Надя села на стул, чувствуя, как силы покидают её. Она хотела уберечь дочь от этой правды как можно дольше. Она думала, что расскажет ей всё сама, когда Вероника подрастет, станет взрослой. Но Степан, в своей жестокости, не оставил ей выбора. — Да, — тихо сказала Надя. — Он тебе не биологический отец. Но он воспитывал тебя, он любил тебя… — Больше не любит, — отрезала девочка. — Зачем ты мне врала? — Я не врала, солнышко! Я хотела, чтобы у тебя была полноценная семья, чтобы ты не чувствовала себя другой. Твой биологический отец… он ушел еще до твоего рождения. Он испугался ответственности. А Степан… он появился, когда тебе было два годика, и он стал для тебя настоящим отцом. Я была ему за это так благодарна…
Она рассказывала, а Вероника слушала молча, глядя в окно. Она не плакала. Казалось, все слёзы она выплакала за ночь. Когда Надя закончила, девочка еще долго молчала. — Мне нужно побыть одной, — наконец сказала она и ушла к себе в комнату.
Надя поняла, что их мир рухнул. И строить его заново придется ей одной, по кирпичику.
Следующие недели были похожи на кошмар. Вероника почти не разговаривала с матерью, замкнулась в себе окончательно. В школе у неё начались серьезные проблемы. Учителя жаловались на невнимательность, рассеянность, оценки скатились на тройки. Надя водила её к психологу, но девочка и там молчала, отказываясь идти на контакт.
Степан не появлялся и не звонил. Он исправно переводил на карту Нади свою часть ежемесячного платежа по ипотеке — ровно столько, сколько было нужно, ни копейкой больше.
Это был его способ показать, что он выполняет свои обязательства, но ничего большего их не связывает.
Зато активизировалась Серафима Аркадьевна. Она, очевидно, получив от сына свою версию произошедшего, начала новую волну травли. Теперь главной темой сплетен стала не Надина «жадность», а её «распутность».
— Ты представляешь, что она про тебя говорит? — возмущенно рассказывала по телефону подруга Света. — Мне сегодня звонила наша общая знакомая, которой звонила Лариска, а той, в свою очередь, напела Серафима. Будто бы ты всю жизнь обманывала Стёпу, что Вероника — его дочь! И вот только сейчас, когда ты его из дома выгнала, несчастный мальчик узнал страшную правду! И что ты его обобрала, и вообще, нагуляла ребенка неизвестно от кого!
Надя слушала и не верила своим ушам. Ложь была настолько чудовищной и абсурдной, что в неё, казалось бы, невозможно поверить. Но люди верили. Соседка баба Зина теперь при виде Нади демонстративно отворачивалась. В магазине продавщица, которая всегда с ней любезно болтала, процедила сквозь зубы: «Стыда у тебя нет».
Мир вокруг Нади превращался в выжженную пустыню. Она чувствовала себя изгоем. Но самое страшное было то, что эта ложь могла дойти до Вероники.
Однажды вечером, вернувшись с работы, Надя застала Веронику в слезах. Девочка сидела на полу в своей комнате и листала старый фотоальбом. — Что случилось, солнышко? — Надя опустилась рядом с ней на колени. Вероника ткнула пальцем в фотографию, где она, совсем маленькая, сидела на плечах у смеющегося Степана. — Он же любил меня, — прошептала она. — Я помню. Почему он так со мной поступил? Что я сделала не так? — Ты ничего не сделала не так, моя хорошая, — Надя обняла дочь, и та наконец-то позволила себя обнять, прижалась к ней всем телом и зарыдала в голос. — Это взрослые бывают глупыми и злыми. Это мы виноваты, а не ты.
Они долго сидели так, на полу, обнявшись, и Надя гладила дочь по волосам, шепча слова утешения. И в этот момент она поняла, что больше не может позволять Степану и его матери разрушать жизнь её ребенка. Она должна была действовать.
На следующий день она снова позвонила юристу Анне Борисовне. — Анна Борисовна, здравствуйте. Это Усачёва Надежда. Мне снова нужна ваша помощь. Ситуация изменилась. Она вкратце рассказала о том, что произошло после подписания брачного договора, о словах Степана, о реакции Вероники и о сплетнях, которые распускает свекровь.
— М-да, — протянула юрист, выслушав её. — Ваш муж повел себя не просто не по-мужски, а подло. И его действия, а точнее слова, могут иметь юридические последствия. Скажите, Надежда, а Степан официально удочерял Веронику? — Нет, — ответила Надя.
— Мы не оформляли ни удочерение, ни установление отцовства: в свидетельстве о рождении в графе «отец» стоит прочерк, а фамилию Веронике поменяли через ЗАГС на мою — Усачёва, уже после моего замужества и с согласия органа опеки.
Значит, по закону он ей никто, — задумчиво произнесла Анна Борисовна. — Это одновременно и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что он не сможет претендовать на общение с ней или участие в её воспитании, если вы решите развестись. Плохо, потому что и алименты он платить не обязан. Хотя, судя по его поведению, на алименты рассчитывать и не пришлось бы. — Я не об алиментах думаю, — сказала Надя. — Я думаю о том, как защитить дочь от его… влияния. И как прекратить эту травлю со стороны его матери. Она распространяет обо мне заведомо ложные сведения, порочащие мою честь и достоинство. Это ведь клевета?
— Совершенно, верно. Статья 128.1 Уголовного кодекса РФ, — четко ответила юрист. — Но доказать это в суде будет крайне сложно. Нужны свидетели, которые подтвердят, что именно она говорила и кому. А родственники вряд ли пойдут против неё. Но есть другой путь. Не юридический, а психологический. Иногда самый эффективный удар — это удар правдой.
— Что вы имеете в виду? — не поняла Надя. — Вы сказали, ваша свекровь рассказывает всем, что вы обманывали её сына, и он только сейчас узнал, что Вероника не его дочь? — Да. — Но ведь это ложь. Он знал об этом с самого начала, не так ли? — Конечно! Он сам принял это решение! — Вот. Значит, нужно сделать так, чтобы об этой правде узнали все. Особенно те, кому Серафима Аркадьевна успела напеть в уши свою версию. Вы должны нанести ответный удар. Не криками и скандалами, а фактами.
Анна Борисовна предложила Наде план. План был смелым, даже отчаянным, но он давал надежду.
В ближайшее воскресенье у отца Степана, Игоря Матвеевича, был юбилей — шестьдесят пять лет. Он был полной противоположностью своей жены: тихий, неконфликтный мужчина, который всю жизнь старался держаться подальше от интриг Серафимы Аркадьевны. Он искренне любил и Надю, и Веронику, и очень переживал из-за разлада в семье сына. На юбилей должны были собраться все родственники: и тетка из деревни, и сестра Лариса, и многие другие, уже обработанные Серафимой Аркадьевной.
Надя сначала не хотела идти. Но план Анны Борисовны заключался именно в том, чтобы прийти. И не одной, а с Вероникой. — Мам, я не хочу его видеть, — сказала Вероника, когда Надя предложила ей поехать на день рождения к дедушке. — Я знаю, милая. И я тебя не заставляю. Но я думаю, нам нужно поехать. Не ради него. Ради дедушки. И ради нас с тобой. Чтобы прекратить всю эту ложь. Просто доверься мне.
Вероника, после долгих уговоров, согласилась.
Когда они вошли в квартиру свекров, там уже было полно народу. Музыка, смех, звон бокалов. Их появление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все разговоры мгновенно стихли. Серафима Аркадьевна, стоявшая в центре комнаты с бокалом шампанского, замерла и посмотрела на них, как на привидений. Степан, сидевший за столом, вжался в стул.
— Надя? Верочка? — только Игорь Матвеевич искренне обрадовался, подошел к ним, обнял. — Как хорошо, что вы приехали! Проходите, не стойте на пороге.
Надя вежливо поздоровалась со всеми. Она держалась спокойно и уверенно, хотя внутри у неё всё дрожало. Вероника стояла рядом, вцепившись в её руку. Серафима Аркадьевна оправилась от первого шока. — Надо же, какие гости, — процедила она с ядовитой усмешкой. — Не постеснялась явиться. После всего, что сделала. — А что я сделала, Серафима Аркадьевна? — громко и четко спросила Надя, так, чтобы слышали все. — Я приехала с вашей внучкой поздравить вашего мужа с юбилеем. Или вы не рады видеть Веронику?
Серафима Аркадьевна осеклась. Открыто сказать, что она не рада внучке, она не могла. — Внучке мы всегда рады, — пробурчала она. — А вот некоторым…
— Вот об этом я и хотела поговорить, — не дала ей договорить Надя. — Раз уж здесь собрались все наши близкие. Я знаю, Серафима Аркадьевна, что вы рассказываете обо мне и моей дочери разные небылицы. И я хочу раз и навсегда внести ясность.
Она сделала паузу, обводя взглядом застывшие лица родственников. Степан смотрел в тарелку, боясь поднять глаза. — Вы говорите всем, что я обманула вашего сына, и он только недавно узнал, что Вероника — не его родная дочь. Это — наглая ложь. Степан, посмотри на меня.
Он медленно поднял голову. — Скажи всем, — продолжала Надя, глядя ему прямо в глаза. — Ты знал, что Вероника не твоя дочь, когда женился на мне? Он молчал. — Отвечай! — голос Нади звенел, как натянутая струна. — Ты же мужчина. Имел смелость попрекнуть меня этим, имел смелость сказать это в лицо ребенку. Имей смелость сейчас сказать правду.
Степан молчал, его лицо стало пунцовым. Все смотрели на него. — Стёпушка, не слушай её, — запричитала Серафима Аркадьевна. — Она тебя провоцирует! — Мама, помолчи, — оборвала её Надя. — Я с твоим сыном разговариваю. Так что, Степан? Ты знал?
— Знал, — наконец выдавил он из себя, не выдержав её взгляда.
По комнате пронесся гул. Лариса ахнула. Тетка из деревни перекрестилась. — Вот как… — протянула Надя. — Значит, ты знал. И ты сам захотел дать Веронике свою фамилию. И ты десять лет был для неё отцом. А теперь, когда мы не поделили деньги, ты решил вытереть об неё ноги и рассказать всем, какой ты благородный, а я — обманщица. Так получается?
Он снова молчал, не зная, что ответить. — А знаешь, что самое мерзкое во всей этой истории? — продолжала Надя, и в её голосе зазвучали слезы. — Не то, что ты меня предал. А то, что ты предал её. — она кивнула на Веронику, которая стояла бледная, как полотно, но смотрела прямо на Степана. — Она любила тебя больше всех на свете. А ты растоптал её любовь. Из-за машины. Из-за своей уязвленной гордости. Из-за того, что не смог быть настоящим мужчиной.
Она повернулась к гостям. — Вот вам вся правда. А теперь судите сами, кто здесь жертва, а кто подлец. А мы, дедушка, — она повернулась к Игорю Матвеевичу, — поздравляем тебя с днем рождения. Прости, что испортили праздник. Но я не могла больше молчать.
Она взяла Веронику за руку, и они пошли к выходу. Никто не осмелился сказать им ни слова. В гробовой тишине, повисшей в комнате, был слышен только тихий плач Серафимы Аркадьевны, которая поняла, что её игра окончена. Она была публично уличена во лжи. И её сын, её обожаемый Стёпушка, оказался не благородным рыцарем, а жалким трусом.
Наказание для Степана и его матери было не юридическим, а моральным, но от этого не менее суровым. После того юбилея от них отвернулись почти все. Родственники, узнав правду, поняли, какими грязными манипуляциями занималась Серафима Аркадьевна, и как низко пал её сын. Лариса, та самая, что набрасывалась на Надю в магазине, позвонила ей на следующий день и, запинаясь, извинялась. «Прости, Надь, я дура, — говорила она. — Я же ей верила… А оно вон как обернулось. Стёпка-то твой… не мужик оказался».
Степан пытался помириться. Он приходил к квартире, звонил, писал сообщения. Говорил, что был неправ, что погорячился, что любит их обеих. Но Надя была непреклонна. — Ты разрушил всё, Степан, — сказала она ему при последней встрече у подъезда. — Ты можешь просить прощения у меня, но как ты будешь просить прощения у неё? Как ты посмотришь в глаза ребенку, которому сказал, что он «чужой»? Доверие, как и жизнь, дается один раз. Ты своё потерял.
Вероника так и не смогла его простить. Когда он звонил, она не подходила к телефону. Она убрала все его фотографии из своей комнаты. Боль была слишком сильной. Человек, который был для неё целым миром, предал её самым жестоким образом.
Через полгода Надя подала на развод. Развели их быстро. Квартиру делить не пришлось — брачный договор был в силе. Степан съехал к матери. По слухам, они жили, как кошка с собакой, постоянно обвиняя друг друга в случившемся. Серафима Аркадьевна винила невестку, которая «разрушила семью», а Степан — мать, которая «полезла не в свое дело». Он так и не купил новую машину. Деньги, которые он откладывал, ушли на адвокатов и госпошлины. Он стал угрюмым, озлобленным, часто выпивал. На работе у него начались проблемы.
Надя и Вероника начали свою жизнь заново. Было трудно. Надя много работала, чтобы обеспечить себя и дочь. Вероника медленно, очень медленно, оттаивала. Она снова начала хорошо учиться, у неё появились новые друзья. Шрам в её душе остался навсегда, но он перестал кровоточить. Она поняла, что любовь отца измеряется не кровным родством, а поступками. И что настоящий отец никогда бы не поступил так, как Степан.
Игорь Матвеевич, отец Степана, не прервал общения с Надей и внучкой. Он регулярно приезжал к ним в гости, помогал, чем мог. Ему было стыдно за сына и жену. «Я всегда знал, что ты, Наденька, сильная, — говорил он ей. — А сила не в том, чтобы кричать, а в том, чтобы правду за себя постоять».
Судьба распорядилась так, что каждый получил по заслугам. Надя и Вероника обрели свободу от токсичных отношений и душевный покой. А Степан и Серафима Аркадьевна остались вдвоем, в своей правоте, отравленные собственным ядом.
Иногда, глядя на свою повзрослевшую, красивую дочь, Надя думала о том, как хрупок мир, построенный на лжи, и как важно, чтобы в фундаменте семьи лежали не деньги и не чувство долга, а простое человеческое уважение. Ведь когда оно исчезает, рушится всё. И никакими брачными договорами этого не склеить.
