— Ты… ты выставила мою сестру?
Голос Максима, до этого момента не издававший ни звука, прорезал густую, как туман, тишину коридора. Он так и стоял у зеркала в углу, напоминая растерянную тень, отбрасываемую чужим светом. Его взгляд был устремлён к входной двери. К той самой двери, за которой только что скрылась его сестра, удалённая не криками, а непреклонной волей его жены. Дверь была заперта. Лера, не спеша, провернула задвижку дважды. Глухие, железные щелчки прозвучали как удары молота.
Она медленно повернулась. Её лицо было невозмутимым, почти безучастным. Ни разгорячённых скул, ни сбитого ритма дыхания. Только на правом предплечье, которое она машинально разглаживала левой ладонью, уже проступали лиловым четыре отметины от пальцев и краснела узкая полоска от ногтя.
— Я выставила особу, которая в моей квартире попыталась на меня накинуться, — ледяно исправила она, и её размеренный тон резко контрастировал с его прерывистым бормотанием. Она не извинялась. Она фиксировала реальность, словно диктовала заключение экспертизы.
До Максима, похоже, только теперь начинал доходить весь размах случившегося. Он оторвался от стены, сделал несколько шагов вперёд. Его лицо из недоумевающего превратилось в негодующее, исказилось презрительной миной.
— Накинуться? Лера, она просто разозлилась! Она горячая, ты же в курсе! Ты сама её задела! Надо было просто стерпеть, она бы поругалась и остыла! Она старше, в итоге!
Он говорил всё резче, подогревая собственное негодование. В его глазах она уже была не пострадавшей, а агрессором, дерзнувшим поднять руку на неприкосновенное — на его сестру. Он искал в её чертах хоть каплю сожаления, хоть тень осознания вины, но не обнаруживал ровным счётом ничего. Это злило его ещё сильнее. Он привык, что после столкновений с его сестрой Лера безмолвно удалялась в спальню и дулась, а потом он брал на себя роль дипломата, принуждая её «проявить мудрость». Но сегодня всё развивалось не по отработанной схеме.
Лера прекратила массировать предплечье. Она опустила руку и взглянула на него. Долго, пронзительно, так, что ему стало зябко. В её взгляде не было ни ярости, ни горечи. Там было нечто иное, куда более ужасающее — окончательный вердикт. Она разглядывала его так, как разглядывают предмет, который намереваются выбросить: оценивая все плюсы и минусы и осознавая, что предмет окончательно испорчен.
— Понятно, Максим. Ты определился.
Его лицо помертвело. Он хотел что-то опровергнуть, заявить, что он никого не выбирал, что всё вышло случайно, но она не позволила ему вставить ни звука.
— Так что запоминай. Внимательно. Завтра я заменяю замки на этой двери.
Это прозвучало так буднично, будто речь шла о заказе продуктов. Максим оторопел. Он раскрыл рот, но голос пропал где-то в глотке.
— Ключ достанется только тебе, — продолжила она тем же безэмоциональным тоном. — Единственный ключ. И если твоя сестра ещё хотя бы раз материализуется здесь, даже на лестничной площадке, даже просто нажмёт кнопку домофона — ключ я у тебя конфискую. Немедленно. Без объяснений.
Она выдержала паузу, позволяя фразам проникнуть в его сознание. Он смотрел на неё, и ему казалось, что он её совершенно не знает. Это была не его покорная, податливая Лера. Перед ним возвышалась незнакомая, непреклонная женщина с глазами из чёрного льда.
— И будешь общаться со своей сестрой на посторонней территории. Или у неё в доме. Где хочешь, только не здесь. Это твоё решение. А сейчас я хочу остаться в одиночестве.
Она не стала ждать его реакции. Развернувшись, она проследовала мимо него в гостиную. Не коснувшись, но он ощутил леденящий холод, струящийся от неё. Он остался в одиночестве в коридоре, уставившись на заблокированную дверь и постепенно осмысливая, что только что свершилось нечто бесповоротное. И последнее, что он расслышал перед тем, как она исчезла в комнате, были два слова, которые поразили его в солнечное сплетение, вышибив всю душу.
— В МОЕЙ квартире.
Время после скандала не лечит. Оно калечит.
Оно замедляется, делается густым, как дёготь, и каждый звук, каждое движение в квартире обретает оглушающее, зловещее звучание. Максим сидел на диване в гостиной, уставившись в чёрный экран телевизора. Прошло уже множество часов. Он выжидал. Выжидал, что она остынет, что поймёт абсурдность своего поведения и подойдёт к нему с покаянием. Или хотя бы просто разрыдается, выплеснет накопившееся, и тогда он, великодушно помиловав, сможет восстановить привычный порядок. Это был отработанный и понятный ему механизм.
Но Лера не рыдала. Она появилась из спальни минут через полчаса после их столкновения в коридоре, переодевшись в домашние штаны и майку. Сняла с полки журнал, расположилась в кресле под настольной лампой и углубилась в чтение. Она не поглядывала в его сторону, не обращала на него малейшего внимания, словно он был не супругом, а элементом обстановки, как этот диван, на котором он расположился. Её невозмутимость была противоестественной, тревожной. Она воздействовала на психику куда болезненнее, чем истерики и претензии.
Он решил изменить подход. Вместо лобовой атаки — скрытое воздействие. Он показно тяжко вздохнул. Протяжно, с надломом, чтобы она обязательно расслышала. Этот вздох должен был передать ей всё: его муку, его недоумение, его страдания. Он был отшлифован годами и всегда срабатывал безупречно.
Лера перелистнула страницу. Шорох бумаги стал единственным откликом.
Ладно. Он попробует по-другому. Он поднялся и направился на кухню. Нарочно не включал освещение, передвигаясь в сумраке. Распахнул холодильник, и его внутренность засветилась холодным бледным сиянием. Простоял так с минуту, изображая мучительные колебания. Затем извлёк бутылку с водой, плеснул в кружку, нарочито громко звякнув керамикой о горлышко. Выпил. Поместил кружку в мойку так, что та ощутимо ударилась о металл. Всё это было представлением для одного зрителя, рассчитанным на единственного наблюдателя в смежной комнате. Он хотел пробить брешь в её ледяной защите, принудить её среагировать.
Возвратившись в гостиную, он застыл в центре помещения.
— Ты помнишь, как сестра привозила нам тот пирог с творогом? Когда ты простужалась? Она полночи его готовила, волновалась за тебя.
Это был удар исподтишка. Попытка задействовать чувство вины, напомнить о «светлом», чтобы её сегодняшний поступок выглядел ещё более тёмным и неблагодарным. Он ожидал, что она хотя бы дрогнет, что её защита покажет слабину.
— Помню, — не отвлекаясь от журнала, отозвалась Лера. Голос её был предельно ровным. Ни намёка на растерянность или признательность. Просто фиксация факта.
Его терпение начинало иссякать. Эта женщина в кресле была не его женой. Его жена была гибкой, сговорчивой. Она умела ощущать вину. А эта… эта была выточена из гранита.
— И это твоя признательность? Выпроводить её за порог, как бродячую собаку? За то, что она просто… просто выразила своё мнение? Тебе трудно было проявить хоть грамм уважения?
Он усилил голос, переходя от манипуляций к откровенному обвинению. Ему нужно было сбить её с толку, заставить её обороняться, извиняться. Только в такой позиции он снова ощутил бы себя сильным.
И тогда она, наконец, отвлеклась от журнала. Она не швырнула его, а бережно вставила закладку между листов и отложила на подлокотник. Затем она подняла на него глаза. Он рассчитывал увидеть слёзы, ярость, обиду. Но её взгляд был ледяным и прозрачным, как январское небо.
— Слесарь по замене замков прибудет завтра в полдень. Я уже заказала. Тебе изготовят копию ключа. Одну. И чтобы у твоей сестры не оказалось такой же. Ты меня усвоил? Если нет, то мне тебя жаль.
Она произнесла это так, будто озвучивала сводку новостей. И в этот момент Максим осознал, что это не игра. Это не было спонтанным решением, принятым в порыве ссоры. Это был вердикт. И его исполняли с ледяной, планомерной неизбежностью. Все его хитрости, все его психологические манёвры рассыпались о глухую стену её решимости. И от этого бессилия внутри него начал бурлить уже неуправляемый, подлинный гнев.
Сведения о слесаре по замене замков, преподнесённые как бесспорная данность, взорвали ту запруду, что ещё удерживала ярость Максима. Его лицо, до этого бледное от смятения, залила тёмная, болезненная краска. Он шагнул к ней, его кулаки машинально стиснулись. Вся его игра в оскорблённого и непонятого супруга слетела, обнажив отвратительную природу его ярости.
— Замки? Ты решила устроить крепость? Ты в здравом уме? Из-за чего? Из-за того, что моя сестра сказала тебе пару жёстких слов? Ты её довела, Лера! Своим тоном, своей наглостью! Ты первая стала дерзить!
Он буквально извергал слова, разбрызгивая слюну. Ему требовалось развернуть ситуацию, сделать её виновной, принудить её оправдываться за собственную реакцию на унижение. Он видел, что его прежние приёмы провалились, и теперь шёл напролом, полагаясь на мощь своего голоса и справедливость сестринского гнева.
— Она полжизни прожила! Она мне сестра! Она имеет право высказать своё мнение в доме своего брата! А ты кто такая, чтобы указывать ей на выход? Ты просто её терпеть не можешь, всегда терпеть не могла, потому что она говорит тебе то, что ты отказываешься принимать! Она видит тебя насквозь! И я не дам тебе так с ней поступать! Моя сестра — это моя сестра! И ты будешь её уважать, пока существуешь со мной!
Он завершил свою речь на пронзительной ноте, тяжко дыша. Он обрушил всё: обвинения, ультиматумы, призыв к святости родственных уз. Он стоял, нависая над ней, рассчитывая, что она скукожится, зарыдает, попросит прощения. Он ожидал привычной сдачи.
Лера молчала. Она дала ему высказаться до конца, не прерывая. Она сосредоточенно выслушала каждое его слово, и её лицо не дрогнуло. Когда он смолк, она неторопливо, без единого лишнего жеста, поднялась из кресла. Она не казалась запугой. Она выглядела так, словно только что приняла самое серьёзное и самое ясное решение в своей жизни. Она взглянула ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ничего, кроме холодной, выжигающей всё подчистую пустоты.
— Да мне абсолютно плевать на твою сестричку! Она мне не родня, она мне вообще посторонняя! И я с этого момента категорически запрещаю ей появляться в нашей квартире!
Слово «сестричка» она произнесла с едва уловимым, почти незаметным, но оттого ещё более язвительным акцентом. Это было не воплем, а ударом кнута. Резким, точным, рассекающим пространство.
Максим застыл. Он хотел что-то опровергнуть, возмутиться, но слова застряли в гортани. А она продолжала, и каждое её слово было как заострённый скальпель, вскрывающий многолетний нарыв их существования.
— Ты говоришь, я её довела? Сегодня? А кто довёл её в прошлом году, когда она, явившись к нам в гости, выплеснула мой борщ в канализацию, потому что он был «недостаточно густой для её братика»? Ты тогда промолчал. Ты сказал, что у неё просто такой нрав.
Она сделала шаг к нему, и он рефлекторно отступил.
— А кто довёл её, когда она на юбилее твоего отца, при всех родственниках, громко объявляла, что я никудышная хозяйка, не умею стирать тебе белье и ты со мной мучаешься? Ты тогда отвернулся и притворился, что не слышишь. Ты боялся испортить ей торжество. А кто довёл её четыре месяца назад, когда она просто взяла из твоей куртки деньги, которые мы вдвоём копили на отпуск, и потом заявила, что ты, как брат, обязан ей помогать? Ты тогда сказал мне, что это ерунда и мы накопим снова.
Она остановилась в полуметре от него. Её голос не дрожал, он звенел, как натянутая металлическая струна.
— Где ты был всё это время, Максим? Всю нашу совместную жизнь? Ты стоял в стороне. Точно так же, как сегодня в коридоре. Ты молчал. Ты всегда молчал, потому что ты малодушен. Ты боишься свою сестру больше, чем любишь свою жену. Ты не мужчина, который оберегает свою семью. Ты просто спутник своей сестры. И ты закончил свою тираду словами «пока существуешь со мной»? Ты ошибся. Это ты существуешь со мной. В моей квартире. И порядки здесь устанавливаю я. Точка.
Ночь не принесла ни примирения, ни облегчения. Она была лишь продолжением войны, перешедшей в скрытую фазу. Они провели её в разных помещениях, и безмолвие в квартире было не исцеляющим, а мёртвым. Она не гудела и не давила, она просто существовала — как воздух в герметичной гробнице, в которой закончился кислород. Утром они перемещались по квартире, как два фантома, случайно оказавшихся в одном измерении. Он приготовил себе кофе, она заварила чай. Их руки не пересеклись, взгляды не встретились. Слова, произнесённые накануне, воздвигли между ними невидимую, но абсолютно глухую преграду.
Максим был в душе, когда в дверь позвонили. Краткий, рабочий звонок. Он не придал ему значения. Возможно, почтальон. Он вышел из ванной, закутанный в полотенце, и застыл на пороге. В коридоре стояла Лера и коренастый мужчина в рабочем комбинезоне. У его ног располагался ящик с инструментами. Старый замок уже был извлечён из двери и валялся на полу разобранным, жалким скоплением железных частей. Мужчина в это время монтировал в пустое гнездо новый, сверкающий никелированный механизм. Звук жужжащей дрели был единственным звуком в квартире, и он казался оглушительно громким.
Лера, ощутив его взгляд, обернулась. Она спокойно перехватила его взгляд, кивнула мастеру, который протягивал ей комплект упакованных ключей, и рассчиталась. Никакого стеснения. Никакой вины. Будто она оплачивала доставку еды. Мужчина упаковал инструменты, коротко попрощался и удалился. Дверь за ним закрылась с новым, незнакомым, глухим щелчком.
— Что ты совершила? — его голос был сиплым, лишённым вчерашней ярости. В нём звучало лишь тупое, беспомощное недоумение. Он смотрел на неё, на новый блестящий цилиндр замка, и до него, кажется, только сейчас дошла вся бесповоротность происходящего.
Лера молча проследовала на кухню. Взяла со стола один-единственный ключ из нового набора. Вернулась и поместила его на небольшой столик в коридоре. Ключ упал с тихим, но отчётливым металлическим звуком. Этот звук стал точкой. Финальным аккордом их многолетней симфонии обмана и компромиссов.
Он смотрел на этот ключ, как на ядовитого скорпиона. Он не мог поверить. До последнего мгновения он, вероятно, считал всё это блефом, женской истерикой, которая испарится к утру. Но ключ на столике был неопровержимым свидетельством противоположного. Это был не блеф. Это был приговор, приведённый в исполнение.
— Ты… ты серьёзно? Ты думаешь, я буду это выносить? Думаешь, я останусь здесь на твоих условиях? Да я прямо сейчас соберу вещи и уйду! К сестре!
Это был его последний козырь. Угроза, которая всегда действовала. Угроза уйти, оставить её в одиночестве. Он ожидал, что она испугается, кинется его удерживать, умолять остаться.
Лера не отвечала. Она просто молча перевела взгляд от столика с ключом в угол коридора. Там, у стены, стояла его серая дорожная сумка. Та самая, с которой он ездил в командировки и ходил в тренажёрный зал. Она не была пустой. Она была аккуратно, но туго набита. Из бокового отделения торчала рукоятка его зубной щётки.
До Максима дошло. Она не просто была готова к его уходу. Она его запланировала. Пока он спал или был в душе, она уже всё решила. Собрала ему вещи первой необходимости, чтобы у него не было причины остаться или вернуться «за чем-то». Она лишила его даже возможности устроить эффектную сцену с упаковкой чемоданов.
Он посмотрел на сумку, потом на неё. В её глазах он не обнаружил ничего. Ни ярости, ни сожаления, ни любви, ни ненависти. Там была абсолютная, выжженная пустыня. Он понял, что проиграл не вчера. Он проиграл давно, в тот самый первый раз, когда промолчал, когда выбрал не её. А сегодня ему просто предъявили счёт.
Он медленно, как в трансе, подошёл к столику. Взял ключ. Холодный металл обжёг пальцы. Затем, не глядя на неё, поднял сумку. Ручка была необычно тяжёлой. Он повернулся и направился к двери. Рука сама нащупала новый, неизвестный механизм замка. Он распахнул дверь и шагнул на лестничную площадку. На секунду он замер, ожидая, что она что-то крикнет ему вслед. Окликнет, оскорбит, что угодно. Но из квартиры не доносилось ни звука.
Он вышел, и дверь за ним закрылась. Новый замок щёлкнул тихо и окончательно, отрезая его от прежней жизни…
