Юля сидела на новом диване и смотрела на стены своей гостиной, будто впервые видела. Диван — серый, модный, раскладывается в кровать. Стены — аккуратный светлый беж, без лишних «узоров, которые все советовали». Пол — ламинат, уложенный мастером, которого она сама нашла через знакомых. Каждая деталь этой квартиры была её. Не родителей, не мужа, а именно её. Она сама заработала, сама купила, сама сделала ремонт. Это был её маленький мир, её крепость.
И вот в этой крепости теперь хозяйничает чужая женщина. Ну как чужая… Свекровь. Валентина Петровна. С ней, если честно, можно было бы и жить, если бы она хоть чуть-чуть понимала слово «границы». Но нет. Она приехала — и словно притащила с собой закон «об отмене личной жизни».
— Сынок, чайник у вас неправильно стоит, — сказала Валентина Петровна с таким выражением лица, будто чайник — это атомная бомба, которую идиоты разместили посреди кухни.
Юля молча кивнула. Сказать что-то — значит начать спор. А спор со свекровью — это как выйти на ринг с бульдозером: бесполезно и больно.
— Юлечка, ты не обижайся, но так готовить нельзя, — продолжила та, заглядывая в кастрюлю, где Юля как раз варила суп. — Ты овощи неправильно режешь. Мелко надо. Максим любит мелко. Я всегда мелко резала, правда, сынок?
Максим сидел за столом, грыз яблоко и старательно делал вид, что разговора не существует. Он вообще мастер в этом. В школе бы за такое умение давали медаль: «искусство невидимости при скандале».
— Ну, — протянул он с набитым ртом, — мам, давай не будем. У Юли свой способ.
— Ах, свой способ? — вскинула брови Валентина Петровна. — Это, значит, теперь я, мать, всю жизнь готовившая тебе борщи и котлеты, ничего не понимаю?
Юля закатила глаза и отвернулась к плите. В такие моменты хотелось взять кастрюлю и вылить прямо на пол, лишь бы не слышать этот голос.
Когда Валентина Петровна только переехала к ним, всё выглядело почти прилично. «На пару недель», — сказала она. «Пока у меня ремонт в квартире». Юля тогда кивнула: ну ладно, пару недель потерпеть можно.
Прошло три месяца.
И ремонт в квартире свекрови, по её словам, «тянется, потому что строители все жулики». А жить ей одной — «страшно, тоска». Ну и где ей ещё быть, как не у сына?
Юля каждый вечер чувствовала, что пространство вокруг неё сжимается. Как будто её квартира стала теснее, воздух — тяжелее. И никакой диван, никакой ламинат уже не радовали.
Вечером случилась сцена. Юля вернулась с работы, усталая, злой начальник накричал, да ещё в метро давка. Она открыла дверь — и застала картину: её свекровь вытаскивает из шкафа Юлины платья и складывает их в пакеты.
— А это что? — Юля застыла в прихожей, сумка с продуктами упала на пол.
— Да я тут порядок навожу, — невозмутимо ответила Валентина Петровна. — У тебя половина вещей какие-то… старьё. Я решила убрать.
— Убрать куда? — голос Юли дрожал, но не от страха. От злости.
— Ну, на дачу, например. Там пригодится. Максим в деревню поедет, в чём ему там ходить? А эти твои кофточки — только для огорода.
Юля резко подошла, выхватила платье из рук свекрови.
— Это мои вещи. Вы не имеете права их трогать.
— Ой, ну что за крик? — закатила глаза та. — Я ж добра хочу. Чтобы у вас порядок был. А то у молодых вечно бардак.
Максим, как обычно, появился в самый неподходящий момент. Он посмотрел на обеих и выдал:
— Девочки, давайте спокойно. Мам, не трогай её вещи. Юль, ну ты тоже не кричи, а?
Юля повернулась к нему и с горькой усмешкой сказала:
— А что мне делать, Максим? Молчать? Пока твою маму не понесёт дальше и она не начнёт раздавать мои вещи соседям?
Он вздохнул, потёр виски.
— Ты слишком эмоционально реагируешь.
Эта фраза была как удар под дых. Юля стиснула зубы и поняла: это начало конца.
Конфликт взорвался через неделю.
Был воскресный ужин. Юля приготовила курицу в духовке, нарезала овощи, накрыла стол. Хотела, чтобы хоть раз всё прошло нормально.
Но Валентина Петровна подняла тост. Она подняла бокал компота (вино «вредно для печени») и с улыбкой сказала:
— Материнская любовь — это святое. Сынок, ты должен помнить: жена — это жена, но мать у тебя одна.
Тишина повисла такая, что можно было услышать, как курица остывает.
Юля почувствовала, как в ней что-то рвётся. Она поставила вилку на тарелку, встала и спокойно сказала:
— Всё. Хватит. Я больше это терпеть не буду.
Максим вытаращил глаза:
— Ты о чём?
— О том, что в моей квартире живёт человек, который меня унижает каждый день. И ты молчишь. Но больше не будет.
Валентина Петровна нахмурилась:
— Ты что, хочешь выгнать меня?
Юля посмотрела прямо в глаза свекрови.
— Нет. Я хочу выгнать вас обоих.
Тарелка с курицей грохнулась на пол — Максим случайно задел её рукой, когда вскакивал. Запах жареного мяса смешался с запахом гари из духовки, и в этой какофонии запахов и звуков началась настоящая война.
— Ты с ума сошла! — закричал Максим. — Это моя мать!
— А это моя квартира! — впервые в жизни закричала Юля.
И она сама удивилась, насколько громко прозвучал её голос.
В ту ночь Юля почти не спала. Лежала в темноте, уставившись в потолок, и слушала, как за стенкой шепчутся Максим с мамочкой. Шепчутся — это мягко сказано: Валентина Петровна то и дело повышала голос, и сквозь тонкие стены было слышно:
— Сынок, ты должен понимать, жена у тебя взбалмошная! Я ради тебя всё бросила, приехала, а она… она меня унижает!
Максим бубнил что-то невнятное, оправдывался, но сути Юля не слышала. Её разрывало от ярости. Это был её дом, её стены, её ремонт, и вот в этих стенах чужая женщина жалуется на неё же самой её мужу.
К утру она уже твёрдо знала: больше молчать не будет.
Первый удар пришёл неожиданно.
После работы Юля зашла в квартиру — и чуть не споткнулась о чемодан, стоящий прямо в прихожей. Рядом сидела Валентина Петровна, сложив руки на коленях и выжидательно глядя на неё.
— Ну вот, — начала она, — раз я здесь такая лишняя, я ухожу.
В голосе ни капли грусти. Чистый спектакль. Взгляд — прямой, проверяющий: «А ну, дерзни сказать «уходите».»
Юля вздохнула и повесила пальто.
— Ваш выбор.
— Подожди, — в коридор выскочил Максим. — Мам, ну не начинай! Юля, ну ты могла бы хоть попытаться…
— Попытаться что? — Юля вскинула брови. — Я терпела три месяца. Она вещи мои выбрасывала, в кастрюлю лазила, на свадьбе тосты странные произносила, и ты всё это глотал. Сколько можно?
— Юль, ну ты же знаешь, мама просто пожилая…
Она не выдержала и рассмеялась — сухо, зло.
— Пожилая? Она младше Путина!
Валентина Петровна тут же подскочила:
— Ах вот как! Вот так, значит? Да я же ради тебя, сынок, ночей не спала, на двух работах пахала, чтобы ты человеком стал! А эта девка теперь будет указывать, где мне чайник ставить!
Юля кивнула, будто соглашаясь.
— Именно так.
Сцена закончилась тем, что чемодан остался в прихожей. Уходить Валентина Петровна не собиралась. Это был спектакль, репетиция.
А потом началась настоящая война мелочей.
Валентина Петровна переставляла тарелки в шкафах: «так удобнее».
Выбрасывала Юлины продукты из холодильника: «они просрочены».
Занимала ванную на полчаса дольше, чем сама Юля успевала собраться утром.
Максим только разводил руками.
— Ну что ты заводишься? Мама же помочь хочет…
И однажды он добавил фразу, которая ударила сильнее, чем все уколы свекрови:
— Юль, если ты не можешь принять мою семью, может, нам стоит подумать…
Она так и застыла с кружкой чая в руке.
— Подумать о чём?
Он замялся, посмотрел в пол.
— Ну… может, мы поторопились со свадьбой.
Эта фраза была как нож под рёбра.
Через неделю ситуация дошла до физического столкновения.
Вечер, кухня. Юля жарила картошку. Валентина Петровна подошла и попыталась выхватить сковородку из её рук:
— Пережаришь! Ты всё делаешь неправильно!
Юля рванула сковородку обратно. Масло брызнуло, пара капель попала на руку. Юля вскрикнула, но не отпустила.
— Отойдите! — заорала она так, что даже соседи наверняка услышали. — Это моя кухня!
Максим ворвался, схватил Юлю за локти:
— Да успокойся ты! Ты ненормальная какая-то!
Она дёрнула руками, вырываясь, и в сердцах толкнула его. Он отлетел к стене, стукнулся плечом. Глаза его округлились, будто он впервые увидел перед собой не жену, а чужую женщину, способную на агрессию.
— Всё, — сказал он хрипло. — С меня хватит.
И ушёл, громко хлопнув дверью.
Валентина Петровна, разумеется, не ушла. Она осталась на кухне, победоносно прищурившись:
— Видишь, что ты натворила? Довела собственного мужа.
Юля стояла с сковородкой в руках, и в голове у неё крутилось только одно: «Я сейчас её вышвырну».
Она не вышвырнула. Пока. Но ночью собрала два пакета с вещами Максима. Куртка, рубашки, джинсы. Всё аккуратно, по полочкам. Оставила в прихожей.
Утром, когда он вернулся, она стояла наготове.
— Максим, — сказала тихо, но твёрдо, — тебе пора определиться.
Он молча посмотрел на пакеты. Потом перевёл взгляд на мать, которая уже приготовила своё «сынок, ты должен…».
И выбрал мать.
— Я уйду. Раз тебе так легче.
Юля кивнула.
— Уйди.
Он собрал вещи, натянул куртку, избегая её взгляда. Валентина Петровна закрутилась рядом, словно генерал, отправляющий солдата на фронт:
— Сынок, всё правильно. Я с тобой. Мы справимся.
Дверь захлопнулась.
Юля осталась одна.
Впервые за долгие месяцы — одна в своей квартире.
Она села на диван, где когда-то мечтала о семейном счастье, и вдруг почувствовала не только пустоту, но и странное, почти торжественное облегчение.
Юля проснулась в тишине. Настоящей, густой, непривычной. Никакого бормотания телевизора с утра, никакого скрипа тапок по коридору, никакого «Юлечка, а у тебя полотенца не того цвета, вот я в своё время…».
Квартира снова стала её.
Она сварила себе кофе, села за стол и смотрела в окно. Августовское солнце заливало кухню светом, и казалось — вот он, долгожданный мир. Но сердце не отпускало тревогу: слишком спокойно.
И правда. Через два дня раздался звонок в дверь.
На пороге стояли Максим и Валентина Петровна. Оба — с одинаково обиженными лицами. Максим, ссутулившийся, с тёмными кругами под глазами. Валентина Петровна — свежая, в новой блузке, со взглядом победительницы.
— Юля, — начал Максим, — мы пришли поговорить.
— Мы пришли, — поправила его мать. — Потому что ты должна понять: семья — это святое. И твоя квартира, между прочим, не совсем твоя.
Юля прищурилась:
— Это как это?
— Ты же жена моего сына, — уверенно заявила Валентина Петровна. — Значит, имущество общее.
— Ошибаешься, — Юля поднялась из-за стола и пошла в комнату. Вернулась с папкой. — Вот выписка из Росреестра. Квартира куплена мной до брака. Она — только моя.
Валентина Петровна побелела, но тут же собралась:
— Но сын тут прописан!
— Прописка не даёт права собственности, — спокойно ответила Юля. — Максим взрослый человек, и если он не понимает, где его место, значит, объясню я.
Максим вдруг встрепенулся:
— Ты что, правда хочешь выгнать меня?
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Я уже выгнала. Просто ты ещё не понял.
Тишина повисла тяжёлая, будто в комнате отключили кислород.
Валентина Петровна попыталась наступить последним козырем:
— Материнская любовь — это святое. Ты не имеешь права лишать сына семьи!
Юля улыбнулась. И впервые эта улыбка была не нервной, не злой, а спокойной и твёрдой.
— Я и не лишаю. Пусть идёт к вам. Семья у него есть. А у меня — своя жизнь.
Она подошла к двери и открыла её настежь.
— Пожалуйста. На выход.
Максим стоял, растерянный, словно школьник на экзамене без шпаргалки. Но мать подтолкнула его локтем:
— Пошли, сынок. Тут нас не ценят.
И они ушли.
Юля закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. В груди не было боли. Не было страха. Была только лёгкость — такая, что захотелось засмеяться.
И она засмеялась. Громко, звонко, так, что соседи, наверное, решили: у Юльки праздник.
Потому что это и был праздник.
Она осталась одна. Но осталась хозяйкой своей жизни.
