– Мне долго еще ужина ждать? – рявкнул муж, развалившись на диване, а я собрала его вещи у входной двери.
Голос у Сергея был такой, будто он ворочал камни. Густой, недовольный, привыкший, что на его рык тут же откликаются. Елена вздрогнула не от самого звука – за тридцать лет брака она к нему привыкла, как к скрипу старых половиц, – а от того, что этот звук больше не вызывал в ней ничего, кроме ледяного, почти звенящего спокойствия. Она стояла в полутемном коридоре их екатеринбургской «двушки», пропахшей пылью, жареной картошкой и его неистребимым запахом – смесью пота, дешевого табака и какого-то кисловатого мужского запустения.
Две большие клетчатые сумки, те самые, с которыми они когда-то ездили на юг, стояли у самой двери. Рядом – видавший виды рюкзак с его рыболовными снастями и старенький дипломат, в котором он хранил какие-то документы. Она не поленилась и выставила даже его резиновые сапоги для рыбалки, предварительно вытряхнув из них засохшую землю. Все.
– Лена, ты оглохла, что ли? – донеслось из комнаты. – По телеку сейчас «След» начнется, я есть хочу.
Она сделала глубокий вдох. Воздух был спертый, тяжелый. Как и вся ее жизнь последние лет двадцать. Она медленно прошла в комнату. Сергей лежал на продавленном диване в своей обычной позе: закинув ногу на ногу, в растянутых трениках и старой футболке с выцветшей надписью «Сочи-2014». Пульт лежал у него на животе, а взгляд был прикован к экрану, где мелькала реклама средства от боли в суставах. Он даже не повернул головы, обращаясь к ней, как к предмету мебели, который обязан выполнять свои функции.
– Ужин на столе, Серёжа, – сказала она ровно.
Он удивленно хмыкнул, услышав в ее голосе незнакомые нотки. Перевел на нее взгляд. Глаза у него были маленькие, бесцветные, утонувшие в припухших веках. Когда-то, очень давно, она находила в них что-то задорное, мальчишеское. Теперь там была только скука и потребительство.
– А чего на столе-то? – он с усилием приподнялся на локте. – Ничего не вижу.
– На кухонном столе, – уточнила она. – Твой ужин. В кастрюле. Борщ.
– Так я что, сам себе наливать должен? – в его голосе прорезалось искреннее изумление, будто она предложила ему совершить восхождение на Эверест. – Ты совсем уже?
И вот он, этот момент. Она ждала его, репетировала в голове весь день, пока методично складывала его непарные носки, мятые рубашки и вытянутые свитера. Она думала, что сердце будет колотиться, как бешеное, что голос сорвется. Но ничего этого не было. Была только странная, отстраненная тишина внутри.
– Должен, – сказала она так же спокойно. – А потом помоешь за собой тарелку. И ложку. И кастрюлю, если все съешь.
Сергей сел. Диван под ним жалобно скрипнул. Он смотрел на нее так, будто она заговорила на китайском. Недоумение на его лице медленно сменялось раздражением, а затем и привычным гневом.
– Ты чего это, мать? Белены объелась? Сдурела на старости лет? Какой еще «помоешь»?
– А твои вещи, – продолжила она, игнорируя его вопросы, – стоят в коридоре. У двери. Я позвонила твоей маме, она тебя ждет. Сказала, что комнату тебе приготовила, ту, что на солнечную сторону. Ты же любишь, чтобы светло было.
На несколько секунд в комнате повисла такая тишина, что было слышно, как гудит старый холодильник на кухне и как за окном с шелестом проезжает троллейбус. Сергей медленно моргал, переваривая информацию. Его лицо из багрового стало почти белым.
– Какие… вещи? – просипел он.
– Твои. Одежда, бритва, удочки. Сапоги. Все, что смогла найти. Если что-то забыла, позвонишь, я вынесу к подъезду.
Она смотрела на него без ненависти, без злости. Просто смотрела. Как смотрит врач на запущенный случай, понимая, что терапия больше не поможет, нужна только ампутация.
Все началось не сегодня и не вчера. Оно копилось годами, капля за каплей, просачиваясь в душу, как сырость в подвале. Елена, библиотекарь с сорокалетним стажем, всегда была человеком тихим и незаметным. Ее мир состоял из книжных стеллажей, запаха старой бумаги и шепота читателей. Она любила порядок, тишину и красоту в мелочах. Дома же царил вечный хаос, создаваемый одним человеком.
Сергей, бывший слесарь на «Уралмаше», вышел на пенсию пораньше из-за какой-то производственной травмы, которая, впрочем, не мешала ему часами сидеть с удочкой на озере, но делала совершенно невозможным вынести мусор или пропылесосить. Его жизнь превратилась в бесконечный цикл: диван – телевизор – кухня – диван. А Елена стала его бесплатным приложением, обслуживающим персоналом этого цикла.
Она приходила с работы, уставшая от людей и цифр инвентаризации, и погружалась во вторую смену. Сначала – разобрать оставленный на кухонном столе со вчерашнего вечера «натюрморт» из чашек с кофейной гущей и тарелок с засохшими крошками. Потом – приготовить ужин из трех блюд, потому что Сергей «жидкое не ест, это не еда». Потом – выслушать его бубнеж про политику, футбол и то, какие все вокруг идиоты. А потом – упасть в кровать, чтобы завтра все повторилось снова.
Ее собственные желания и мечты давно усохли, как забытый на подоконнике цветок. Когда-то она любила рисовать. Не картины маслом, нет. У нее было тонкое, почти ювелирное увлечение – роспись миниатюрных солдатиков. В юности она часами просиживала, выводя тончайшей кисточкой золотые эполеты на мундирах гусар или крошечные ордена на груди пехотинцев. У нее была целая коробка с оловянными фигурками, красками и кисточками, тонкими, как иголки.
Эта коробка лет тридцать пролежала на антресолях, заваленная старым тряпьем. А месяц назад, во время генеральной уборки, которую она, разумеется, затеяла в одиночку, Елена на нее наткнулась. Сдула вековую пыль, открыла. И что-то внутри нее дрогнуло. Запах высохшей темперы, крошечные баночки, фигурки в пыльных пакетиках… Она вдруг так ясно вспомнила ту девчонку Лену, которая могла забыть про еду и сон, раскрашивая очередного кирасира.
Она достала коробку, робко поставила на кухонный стол.
– Это еще что за хлам? – беззлобно, скорее из любопытства, спросил Сергей, заглянув на кухню за бутербродом.
– Это… я раньше увлекалась, – смущенно пробормотала она.
– А, солдатики. Ну-ну. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Только пылищу тут не разводи, ладно?
Он не был против. Ему было все равно. И это было, пожалуй, хуже всего. Ее маленький, вновь обретенный мир для него был не более чем «хламом» и «пылищей».
Но она все равно начала. По вечерам, после ужина и мытья посуды, когда Сергей утыкался в очередной сериал, она садилась за уголок кухонного стола. Расстелила старую газету, разложила свои сокровища. Руки сначала не слушались, пальцы, привыкшие к тяжести стопок книг, казались неуклюжими. Но постепенно, день за днем, магия возвращалась. Она купила новые кисти, заказала в интернете специальные акриловые краски.
Ее первый солдатик получился корявеньким, но он был ее. Она поставила его на полку в серванте, рядом с хрустальными рюмками, которыми они никогда не пользовались.
– О, вояка, – хмыкнул Сергей, заметив его. – Ну, для первого раза сойдет. Только ты это, не увлекайся. А то ужин опять подгорит.
Напряжение нарастало медленно, почти незаметно. Теперь ее вечера были разделены. Часть принадлежала мужу и быту, а часть – только ей. И эта ее часть Сергею не нравилась. Не то чтобы он ревновал ее к оловянным фигуркам. Он ревновал ее внимание. Раньше оно безраздельно принадлежало ему. Теперь же ее мысли часто витали где-то далеко, в мире крошечных пуговиц и серебряных сабель.
– Лен, принеси чаю, – кричал он из комнаты.
А она не слышала, потому что выводила тончайшую линию на штанине гренадера.
– Лена!
– А? Что, Серёж? – она вздрагивала, отрываясь от своего микроскопического мира.
– Я уже охрип тебя звать! Чаю, говорю! Или твои пупсы важнее живого мужа?
Она молча шла на кухню, ставила чайник, чувствуя, как внутри закипает глухое раздражение. Не на него. На себя. За то, что не может сказать: «Встань и сделай сам».
Подруга и коллега Ольга, женщина резкая и независимая, давно развелась и жила в свое удовольствие. Они вместе обедали в библиотечной столовой, и Ольга, видя потухший взгляд Елены, часто вздыхала.
– Ленка, ты себя в зеркало видела? Ты же тень. Тебя муж твой выпил до дна и теперь в пустую бутылку покрикивает, чтобы эхо было.
– Да ладно тебе, Оль, он не злой, – по привычке защищала мужа Елена. – Просто привык так.
– А ты отвыкай! – рубила Ольга. – Жизнь одна, другой не будет. У тебя вот хобби появилось, глаза загорелись. А он что? Поддерживает?
Елена молчала. Что она могла сказать? Что он терпит ее увлечение, как терпят сквозняк из форточки, который лень закрывать?
– Вот то-то и оно, – заключила Ольга, доедая свой винегрет. – Пойми ты, дорогая. Мужику этому твоему удобно. А тебе? Тебе удобно так жить? Или ты в этой схеме вообще не учитываешься? Просто как функция: приготовить-подать-убрать.
Слова Ольги были горькими, но правдивыми. Они засели в голове, как заноза. И в тот вечер, когда Елена с упоением доделывала сложную фигурку драгуна, а Сергей на полной громкости включил по телевизору футбол, она впервые осмелилась на бунт.
– Серёж, сделай, пожалуйста, потише. Очень мешает.
Он оторвал взгляд от экрана, посмотрел на нее как на пустое место.
– Чего? Мне не мешает. А ты иди на кухню со своими игрушками, там и ковыряйся.
– На кухне света мало. И стол шатается.
– Так вкрути лампочку помощнее и подложи под ножку стола бумажку! – рявкнул он. – Тоже мне, проблема. Не мешай мне футбол смотреть!
Она промолчала, но в тот вечер впервые не смогла сосредоточиться. Шум телевизора, его пренебрежительный тон, вся несправедливость ситуации давили на нее. Она смотрела на крошечное лицо солдатика и видела в нем отражение своей собственной несвободы.
Приближалось лето, а с ним и неизбежная дачная повинность. Их шесть соток под Первоуральском были для Сергея местом отдыха, а для Елены – каторгой. Он лежал в гамаке с пивом и газетой, изредка давая ценные указания, а она полола, поливала, окучивала бесконечные грядки с картошкой и морковью.
– В этом году хочу пионы посадить, – робко сказала она как-то за ужином. – Вот здесь, у крыльца. И флоксы.
– Какие еще пионы? – изумился Сергей. – Там же место под кабачки! Ты в своем уме, мать? Мы что, цветы жрать будем? Нам овощи на зиму нужны. Чтобы закрутки делать.
– Но там всего пара метров, кабачкам и так места хватит… Мне бы хотелось для души что-то…
– Для души у тебя твои уроды оловянные есть, – отрезал он. – А на даче – работать надо, а не глупостями заниматься. Все, разговор окончен.
Ее маленький бунт был подавлен, не успев начаться. И она поехала на дачу. И копала под кабачки. И полола морковку. Но внутри что-то надломилось окончательно. Она работала как автомат, а в голове стучала одна мысль, подслушанная у Ольги: «А тебе? Тебе удобно?». Нет. Неудобно. Больно. Унизительно.
Точкой невозврата стал день рождения Сергея. Елена, как обычно, с утра стояла у плиты. Наготовила его любимый «оливье», селедку под шубой, напекла пирогов. Пригласили самых близких: его маму, пожилую, но еще властную женщину, и его друга Николая с женой.
Николай был таким же, как Сергей, только громче и развязнее. Он пришел уже навеселе, с порога начал орать поздравления и тискать Елену.
– Ленуська, хозяюшка наша! Ну, пахнет! Уважаю! Моя-то только пельмени из пачки варить умеет!
Стол ломился. Мужчины быстро наливали и пили, их разговоры становились все громче. Елена молча подкладывала салаты, убирала грязные тарелки. Она чувствовала себя официанткой на чужом празднике.
После очередной рюмки Николай, покачиваясь, пошел в сторону кухни.
– О, а это что у вас тут за армия? – заметил он полку с готовыми фигурками, которые Елена перенесла из кухни в комнату, чтобы освободить стол.
Она с гордостью расставила их на книжной полке. Там был и кирасир, и гусар, и тот самый драгун, над которым она так долго работала. Это был ее маленький парад, ее личное достижение.
– Это Лена наша балуется, – махнул рукой Сергей. – В детство впала.
– Да ладно, красиво! – Николай взял в свои огромные лапищи самую сложную фигурку – знаменосца Преображенского полка. Елена потратила на знамя две недели, выводя вензеля и орлов золотой краской. Сердце у нее сжалось.
– Коля, осторожнее, пожалуйста, он хрупкий…
– Да что ему сделается, он же железный! – хохотнул Николай и начал трясти солдатика, будто погремушку. – Эх, знамя! За Русь-матушку!
Его рука дрогнула. Фигурка выскользнула из пальцев и с сухим стуком упала на паркет. Знамя, самое сложное и красивое, отломилось у древка.
Елена замерла. В наступившей тишине этот стук прозвучал как выстрел. Она наклонилась, подняла искалеченную фигурку, отломанный кусочек металла. В глазах потемнело.
– Ой, – растерянно сказал Николай. – Неловко вышло.
– Ничего страшного, – поспешно вмешался Сергей, которому было неловко перед другом. – Лен, ну чего ты застыла? Новую нарисуешь! Подумаешь, игрушка. Давай лучше еще по одной! Коль, садись!
И в этот момент Елена посмотрела на мужа. На его сытое, раскрасневшееся от водки лицо. На его полное безразличие к тому, что только что произошло. Он не просто не понял. Он обесценил. Он растоптал ее маленький мир, ее крошечную радость, назвав ее «игрушкой», которую можно легко заменить. Не было ни извинений, ни сочувствия. Только досада, что она портит ему праздник.
Она ничего не сказала. Молча положила обломки на полку, вышла из комнаты и закрылась в ванной. Она не плакала. Она сидела на краю ванны и смотрела на кафельную плитку. И в этой стерильной белизне она вдруг увидела свою жизнь. Пустую, вычищенную от всего, что было ей дорого. От всего, что было ею самой. Остался только этот человек в соседней комнате, этот чужой, равнодушный человек, для которого она была всего лишь функцией.
Гости скоро ушли. Она слышала, как Сергей возится на кухне, гремит посудой – ищет, чем бы еще закусить. Потом он лег спать, и в квартире воцарилась тишина.
Елена вышла из ванной. Она подошла к полке, взяла сломанного солдатика. И приняла решение. Спокойно, твердо, без истерики. Так хирург принимает решение об операции. Больно, страшно, но иначе – смерть.
Весь следующий день она действовала как хорошо отлаженный механизм. Сергей проснулся поздно, с больной головой. Потребовал рассол, съел остатки вчерашних салатов и снова завалился на диван перед телевизором. Он не заметил ничего. Не заметил, как она достала с антресолей большие клетчатые сумки. Не заметил, как она начала методично обходить квартиру, собирая его вещи. Его свитера, которые она сама ему вязала. Его рубашки, которые она гладила. Его чашку с дурацкой надписью «Лучший муж». Она складывала все это без сожаления, с каким-то холодным облегчением. Она упаковывала свое прошлое, чтобы от него избавиться.
Закончив, она села на кухне и набрала номер свекрови.
– Здравствуйте, Антонина Петровна. Это Лена. Серёжа сегодня к вам приедет. Да, навсегда. Я ему собрала вещи. Вы не волнуйтесь, у него все будет хорошо. Вы же позаботитесь о нем? Спасибо.
Она положила трубку. Потом прошла в коридор, посмотрела на две сумки, рюкзак и сапоги. Аккуратная инсталляция на тему «Конец эпохи». И стала ждать.
…– Так я что, сам себе наливать должен? – в его голосе прорезалось искреннее изумление. – Ты совсем уже?
Она смотрела, как меняется его лицо. Как он пытается осознать, что его мир, такой удобный и предсказуемый, рушится прямо сейчас.
– Какие… вещи? – просипел он.
– Твои. У двери.
Сергей медленно поднялся с дивана. Его походка была тяжелой, неуверенной. Он прошел в коридор и застыл. Долго смотрел на сумки, потом перевел взгляд на нее. В его глазах был страх. Не страх потерять ее. Страх потерять свой комфорт.
– Ты… ты это серьезно? – пробормотал он.
– Абсолютно, – кивнула она.
– Да ты куда без меня денешься?! – в его голосе зазвучала паника, переходящая в агрессию. – Кому ты нужна в свои годы, старая калоша?! Да ты же без меня пропадешь!
Он ждал слез, истерики, мольбы. Ждал, что она бросится к нему, будет просить прощения. Но она лишь пожала плечами.
– Не пропаду. Я тридцать лет не пропадала, когда жила с тобой. А без тебя и подавно справлюсь. Ужин на плите. Такси я тебе вызвала, через десять минут будет у подъезда. Деньги на первое время я положила в карман твоей куртки. Иди, Серёжа. Мама ждет.
Он смотрел на нее, и до него, кажется, начало доходить. Это был не спектакль. Это был финал.
– Из-за солдатиков, что ли? – вдруг с каким-то детским отчаянием спросил он. – Из-за этой фигни?! Лен, ну хочешь, я тебе новых куплю, целую коробку!
Она горько усмехнулась.
– Нет, Серёжа. Не из-за солдатиков. Из-за тебя. Иди.
Он еще постоял, помялся, потом тяжело вздохнул, схватил сумки и, не глядя на нее, шаркая ногами, вышел за дверь. Хлопнула сначала дверь квартиры, потом – подъездная.
Елена осталась одна. Она медленно прошла по квартире. Тишина. Благословенная, густая, как мед, тишина. Она подошла к окну. Внизу во двор медленно въезжало такси. Она не стала смотреть, как он садится в машину.
Она вернулась в комнату. Провела рукой по спинке дивана, на котором осталась вмятина от его тела. Потом подошла к книжной полке. Взяла сломанного солдатика. Посмотрела на него, потом на свое отражение в стекле серванта. Оттуда на нее смотрела уставшая женщина с сединой на висках, но в ее глазах было что-то новое. Что-то, чего не было там уже очень давно. Спокойствие. И надежда.
Она прошла на кухню. Впервые за много лет ей не нужно было никуда спешить. Она налила себе чаю, достала из коробки новую, еще не раскрашенную фигурку – гусара на коне. Поставила перед собой. Потом достала баночку с клеем для моделей, который купила на прошлой неделе «про запас».
Аккуратно, почти не дыша, она приложила отломанное знамя к руке знаменосца. Капля клея. Несколько секунд. И знамя снова было на месте. Остался лишь тонкий, почти невидимый шрам.
Елена поставила отремонтированного солдатика в центр стола, рядом со своей чашкой чая. Включила настольную лампу. Теплый свет залил ее маленький мир. И впервые за долгие годы она почувствовала себя дома. В своей собственной жизни.
