Я никогда не забуду выражение лица Нины Михайловны, когда она открыла дверь и увидела меня — растрёпанную, с опухшими от слёз глазами, прижимающую к себе двух испуганных детей. Мой голос сорвался на первом же слове: «Мама…» — так я называла свекровь, хотя до этого вечера она никогда не позволяла мне такой фамильярности. Ледяной ноябрьский ветер пронизывал насквозь моё лёгкое пальто. Я не успела даже толком одеть детей — Миша был в домашних тапочках, а Алина без шапки. Мы буквально выбежали из дома после того, как Вадим швырнул в стену тарелку, едва не задев голову дочери, и прорычал: «Убирайтесь все! Надоели!»
Три часа назад у нас был обычный вечер. Я готовила ужин, дети рисовали за столом, ожидая папу с работы. Когда Вадим появился на пороге, я сразу поняла — он пьян. От него пахло перегаром и женскими духами. Снова. Он швырнул куртку на пол, пнул детский велосипед, стоявший в коридоре, и потребовал немедленно накрывать на стол. Миша бросился к нему с рисунком, но Вадим отмахнулся: «Отстань, не до тебя». Мальчик заплакал, а я не выдержала.
«Может, хватит? Дети тебя весь день ждали».
Вадим посмотрел на меня так, что по спине пробежал холодок. Последовала ужасная сцена — крики, угрозы, разбитая посуда. Он схватил меня за волосы перед детьми и процедил сквозь зубы: «Ты кто такая, чтобы указывать мне? Нашёл на свою голову! Видеть вас не хочу! Вон отсюда!»
А теперь я стояла на пороге дома его матери, которая всегда давала понять, что я недостаточно хороша для её сына. Нина Михайловна смотрела на нас, и в её глазах читалось что-то неопределённое — удивление, растерянность, может быть, даже шок.
«Мне некуда идти», — выдавила я сквозь рыдания, чувствуя, как дрожат от холода прижавшиеся ко мне дети. «Пожалуйста… хотя бы на одну ночь».
В голове пронеслись все насмешливые взгляды, все колкие замечания, которыми она одаривала меня за семь лет нашего знакомства. «Простенько одета», «Неужели нельзя приготовить что-то поизысканнее?», «Вадюша привык к лучшему». И я приготовилась к отказу — холодному, вежливому, но бесповоротному.
Но Нина Михайловна удивила меня. Вместо упрёков она молча распахнула дверь шире и жестом пригласила войти. Её взгляд скользнул по чемодану, который я поставила у ног, и по детям, цеплявшимся за мои ноги.
«Заходите быстрее, простудитесь», — сказала она непривычно мягким голосом.
В доме было тепло и пахло яблочным пирогом. Нина Михайловна помогла мне раздеть детей, усадила их за кухонный стол и молча налила какао. Алина и Миша осторожно обхватили чашки замёрзшими ладошками, всё ещё испуганно поглядывая по сторонам.
«А теперь рассказывай, что произошло», — свекровь села напротив меня, и я вдруг заметила, как глубоки морщины вокруг её глаз. Она выглядела уставшей и странно… уязвимой?
Мой рассказ был сбивчивым. Я говорила о том, как Вадим изменился после повышения на работе, как начал выпивать всё чаще, как стал задерживаться у «друзей». О том, что первый удар случился полгода назад — пощёчина за «недосоленный суп». Потом была толкнул на стену за «слишком короткую юбку». Затем — сильнее, чаще, страшнее.
«Он забирает всю зарплату, проверяет телефон, ревнует даже к продавцу в магазине», — я не могла остановиться, слова лились потоком, как будто плотину прорвало. «Сегодня он вернулся пьяным, от него пахло духами. Когда я сделала замечание, он…»
Я замолчала, увидев, что дети смотрят на меня широко раскрытыми глазами. Нина Михайловна тоже это заметила.
«Малыши, у бабушки в комоде есть коробка с игрушками. Посмотрите, что там интересного?» — она улыбнулась детям, и я поразилась, насколько тёплой может быть эта улыбка. Такой я её никогда не видела.
Когда дети ушли, я продолжила шёпотом, стыдясь собственных слов: «Он выгнал нас… сказал, что нашёл себе новую женщину. Швырнул вещи следом… Мама умерла два года назад, папа ещё раньше. Подруги разъехались. А моей зарплаты продавщицы едва хватит. Мне некуда идти…»
Я ожидала чего угодно — холодного осуждения, упрёков, даже злорадства. Но Нина Михайловна вдруг встала, обошла стол и крепко обняла меня. Я почувствовала, как её плечи вздрагивают.
«Ты не представляешь, как я тебя понимаю, доченька», — прошептала она, и это «доченька» прозвучало так искренне, что я не выдержала и разрыдалась в голос.
«Но… но вы всегда…»
«Я всегда боялась, что это случится», — тихо сказала она, отстраняясь и глядя мне в глаза. «Что Вадим станет таким же, как его отец».
Эти слова обрушились на меня как гром среди ясного неба. Я уставилась на свекровь, не в силах произнести ни слова. За все семь лет нашей с Вадимом семейной жизни я ни разу не слышала от неё упоминаний о муже. Вадим говорил, что отец погиб в аварии, когда ему было пятнадцать. На все мои расспросы Нина Михайловна всегда отвечала уклончиво, а семейных фотографий в доме почти не было.
«Мой Георгий тоже начинал с малого», — она говорила тихо, словно боясь, что дети услышат из соседней комнаты. «Сначала раздражение, потом крик, потом… Я прожила с ним восемнадцать лет. Восемнадцать лет страха, унижений и боли. Вадик всё это видел. Я думала, что он извлёк урок, что понял, как нельзя обращаться с женщиной…»
Нина Михайловна опустилась на стул и закрыла лицо руками. Только сейчас я заметила тонкий шрам, пересекающий её бровь. Как я раньше не видела?
«Он не погиб в аварии, правда?» — спросила я, и сердце застучало где-то в горле.
«Нет. Георгий умер от инсульта в тюрьме. Он… он избил меня так сильно, что соседи вызвали милицию. У меня были сломаны рёбра и челюсть. Вадику тогда было пятнадцать, он пытался защитить меня и тоже получил… Я придумала историю про аварию, чтобы не травмировать сына ещё больше. Я надеялась, что он вырастет другим…»
Ирония судьбы — я всегда считала Нину Михайловну высокомерной снобкой, а она просто пыталась защитить нас. Её холодность, её придирки к моей одежде и манерам — всё это было попыткой создать для сына идеальную семью, где всё «правильно».
«Я видела признаки», — продолжала она. «Замечала, как он говорит с тобой, как контролирует. Но убеждала себя, что ошибаюсь… Не хотела верить, что мой мальчик…»
В этот момент из комнаты послышался радостный возглас Миши: «Мама, тут поезд как у меня!» Нина Михайловна вытерла глаза и попыталась улыбнуться.
«Они могут остаться в комнате Вадика. Там диван и раскладушка», — сказала она деловым тоном, словно ничего не произошло. «А ты ляжешь в гостиной».
«Но что дальше?» — я чувствовала себя потерянной. «Он найдёт нас, заберёт детей…»
«Не найдёт», — в голосе Нины Михайловны появилась сталь. «Завтра мы поедем в травмпункт и зафиксируем твои синяки. Потом к участковому. Я дам показания. И позвоню моей сестре в Пермь — у неё большой дом, работа для тебя найдётся».
Я смотрела на эту женщину — прямую, с гордо поднятой головой, с остатками былой красоты на измученном лице, и видела в ней себя через двадцать лет. Если я ничего не изменю.
«А как же Вадим? Он же ваш сын…»
«Именно поэтому я не могу позволить ему стать чудовищем», — тихо ответила она. «Я не смогла спасти себя тогда, но сейчас могу спасти вас троих. И, возможно, его самого…»
Утро выдалось серым и промозглым. Мы с Ниной Михайловной сидели на кухне и пили кофе, пока дети ещё спали, утомлённые вчерашними переживаниями. На столе лежали мои документы, свидетельства о рождении детей, карточки — всё, что я успела схватить перед побегом.
«Таня, ты уверена, что хочешь уехать так далеко?» — Нина Михайловна смотрела на меня внимательно. «Может быть, есть другой выход…»
Я покачала головой. За ночь мы многое обсудили. Синяки на моих руках — доказательство последней вспышки ярости Вадима — постепенно наливались фиолетовым. Но они были лишь малой частью того, что я пережила.
«Я больше не могу», — мой голос звучал неожиданно твёрдо. «Не могу просыпаться с мыслью, что сегодня он может ударить не меня, а Алину или Мишу. Не могу прятать деньги, чтобы купить детям фрукты. Не могу вздрагивать от звука ключа в замке…»
Телефон зазвонил так внезапно, что мы обе вздрогнули. На экране высветилось «Вадим». Я застыла, не в силах пошевелиться.
«Дай мне», — Нина Михайловна протянула руку, и я безвольно отдала ей телефон.
«Да, Вадим», — её голос был спокоен, но в нём чувствовался холод. «Да, они у меня… Нет, сегодня они не вернутся… Потому что ты поднял руку на свою жену, вот почему!»
Я слышала его крики даже на расстоянии. Нина Михайловна слушала молча, не меняясь в лице.
«Знаешь, сынок», — наконец произнесла она, когда он, видимо, выдохся. «Твой отец тоже начинал с таких слов. ‘Она сама виновата’, ‘Я только один раз’, ‘Это всё из-за стресса’. А потом я оказалась в больнице с переломанными рёбрами… Ты правда хочешь повторить его путь?»
В трубке воцарилась тишина.
«Сегодня мы с Таней едем в полицию», — продолжила она. «Потом я помогу ей уехать. Если хочешь когда-нибудь увидеть своих детей — найди хорошего психолога и начни лечение от алкоголизма. И молись, чтобы она подала только на развод, а не на лишение родительских прав».
Она нажала отбой и посмотрела на меня.
«Он приедет», — сказала я, чувствуя, как к горлу подступает паника.
«Не успеет», — Нина Михайловна встала. «Через час за нами заедет Виктор».
«Кто?»
«Мой брат. Он отвезёт нас в травмпункт, потом в отделение. А после — на вокзал. Я договорилась с Любой — моей сестрой. Она ждёт вас».
«Нас?» — я не сразу поняла. «Вы тоже…?»
«Мне нужно помочь вам устроиться», — она улыбнулась. «К тому же, пора навестить сестру. Пожить в другом городе, сменить обстановку… А через месяц решим, что дальше».
В дверях появилась заспанная Алина, волоча за собой плюшевого зайца.
«Бабушка, а мы у тебя будем жить?» — спросила она, забираясь на колени к Нине Михайловне.
Я увидела, как в глазах свекрови блеснули слёзы, когда она обняла внучку.
«Нет, солнышко. Мы все поедем в гости к тёте Любе. Там большой дом, сад и котята».
«И папа?» — в детских глазах застыл вопрос.
Мы с Ниной Михайловной переглянулись.
«Папа сейчас болеет», — осторожно сказала я. «Ему нужно выздороветь».
Через три часа поезд увозил нас в новую жизнь. Сидя у окна с Мишей, уснувшим на моих коленях, я смотрела, как исчезает город, где я прожила семь лет. Нина Михайловна дремала на соседнем сиденье, и в её расслабленном лице я впервые увидела покой.
Я не знала, что ждёт нас впереди. Но точно знала одно — путь к свободе начинается с первого шага. И этот шаг я уже сделала.
