Солнечный свет, теплый и густой, как мед, лился через ветви старой яблони, рисуя на дубовом столе причудливые узоры. Катя замерла на мгновение, наблюдая, как ее младшая, трехлетняя Софийка, старательно пытается нанизать на пальчик крошечную земляничину. Старший, пятилетний Артем, сосредоточенно рыча, возводил замок из песочного теста где-то у нее за спиной. Тишину нарушало лишь жужжание шмелей и довольное сопение детей.
Этот момент, этот покой казались ей самой большой роскошью после долгих лет жизни в тесной двушке, где каждый уголок был на счету, а личное пространство — понятием абстрактным. Здесь, на даче, пахнущей свежескошенной травой и хвоей, она впервые за долгое время выдохнула полной грудью. Они купили этот дом всего полгода назад, и каждые выходные были посвящены тому, чтобы вдохнуть в него жизнь. Катя сама выбирала обои, сама шила шторы, сама копала клумбы. Это была ее крепость. Ее тихая гавань.
Из-за угла дома послышался мерный стук топора. Максим колол дрова для камина, хотя на улице стоял июль. Он просто любил этот ритуал — чувствовать мышечное напряжение, слышать чистый раскол полена. Он наслаждался здесь почти так же, как и она, с той лишь разницей, что его удовольствие было молчаливым, мужским, созерцательным.
Катя поймала себя на улыбке. Вот оно, счастье. Простое, без всяких там «но». Она протянула руку, чтобы поправить соломенную шляпку на голове у дочки, как вдруг из открытого окна кухни донелся настойчивый трель мобильного телефона. Не ее, Максима.
Стук топора прекратился. Послышались негромкие шаги, приглушенный голос. Катя инстинктивно напряглась. Она еще не видела его лица, но уже по тому, как замолк топор, по неестественной паузе перед тем, как он ответил, почувствовала — что-то не так.
Через минуту Максим вышел из-за дома. Он старался сохранять обычное, спокойное выражение лица, но уголки его губ были поджаты, а взгляд избегал встречи с ее глазами. Он подошел к столу, взял с тарелки яблоко, повертел его в руках.
— Это была мама, — наконец произнес он, откусывая и тщательно пережевывая мякоть.
В воздухе повисло немое ожидание. Даже дети на секунду затихли.
— И? — тихо спросила Катя, хотя уже все поняла. В горле запершило знакомое, противное чувство тревоги.
— Ну, она… Она просто спрашивала, как у нас дела. Как детки. — Максим сделал еще один укус. — Говорит, в городе невыносимая жара началась, духота. А у нее же с давлением… В общем, она завтра собирается к нам. Погостить. Недельку, говорит, отдохну в тишине.
Слово «погостить» прозвучало так, будто он произнес приговор. Катя ощутила, как по спине пробежал холодок. Ее идеальный мир, ее крепость дала трещину, и через нее теперь просачивалось прошлое в лице Лидии Петровны.
— Максим, — голос ее дрогнул. — Мы же договаривались. Сначала обустроимся, потом… Потом будем принимать гостей. У нас тут один диван в гостиной, детская комната не готова, я…
— Я знаю, — он перебил ее, наконец посмотрев на нее. В его глазах она увидела не радость, а ту же усталую покорность, что и у нее внутри. — Но что я могу ей сказать? Она одна. Ей тяжело. Она скучает по внукам. Неделя — это же не страшно, Кать. Потерпим.
«Потерпим». Это слово стало рефреном всей их семейной жизни последних лет. «Потерпи, мама же не навсегда», — когда та жила с ними первые два года после рождения Артема. «Потерпи, она просто хочет как лучше», — когда Лидия Петровна переставляла вещи на ее же кухне. «Потерпи»…
Катя отвернулась к детям, делая вид, что вытирает Софийке руки. Перед глазами встал не образ свекрови, а папка с документами, лежащая в верхнем ящике ее домашнего стола. Документы на ту самую квартиру. Та самая история, которую Максим так старательно замял и попросил забыть. Но она не забыла. Она просто молча положила папку подальше, как напоминание о том, почему им так важно было иметь свой, отдельный угол. Почему эта дача значила для нее не просто стены и участок, а свободу.
— Хорошо, — тихо сказала она, глядя на смеющиеся глаза дочери. — Пусть приезжает.
Но в ее голосе не было ни капли согласия. Была лишь ледяная готовность к обороне.
Такси уехало, подняв облачко пыли на еще не заасфальтированной дороге. На пороге дома, словно монумент, застыла Лидия Петровна. Она окинула взглядом фасад, успевший пожелтеть от солнца крылечко, дикий виноград, который Катя посадила весной и который уже робко цеплялся за стену. В ее глазах мелькнуло что-то сложное — не одобрение и не осуждение, а скорее оценка. Оценка чужой, не ею построенной жизни.
— Ну что ж, — произнесла она, и ее голос, густой и уверенный, сразу заполнил собой все пространство. — Место ничего себе. Дальновато, конечно, но для дачи сойдет.
Она не сказала «здравствуйте», не обняла сначала внуков. Она начала с оценки. Катя, стоявшая чуть поодаль, с Артемом, притулившимся к ее ноге, почувствовала, как по телу пробежали мурашки. Ее крепость только что подвергли аудиту.
— Мам, заходи, не стой на пороге, — Максим поспешно подхватил чемодан матери и внес его в дом. Его движения были суетливыми, почти подобострастными.
Лидия Петровна переступила порог, и Кате показалось, что воздух в прихожей сразу сгустился, наполнился запахом ее духов — тяжелых, сладковатых, с явной нотой гвоздики.
— Ой, какая теснота, — сразу же заметила свекровь, снимая легкий пиджак. — Куда тут развернуться. Максим, куда ты сумку-то поставил? Под ногами будет путаться.
Она прошла в гостиную, потом на кухню, бегло осматривая все. Катя молча следовала за ней, чувствуя себя не хозяйкой, а экскурсоводом на неудобной экскурсии.
— Обедать будете скоро? — спросила Лидия Петровна, уже открывая холодильник без спроса. — А, картошечка с мясом. Максим, ты же любишь с хрустящей корочкой, да? И с лучком. Сейчас я тебе сделаю, как ты любишь. Катя, ты, наверное, еще не успела? У тебя же дети на руках.
Она уже доставала сковороду, ее движения были отточенными и быстрыми, будто она годами готовила на этой кухне.
— Лидия Петровна, спасибо, но все готово, — тихо, но твердо сказала Катя. — Мясо уже в духовке, по вашему рецепту, кстати.
Свекровь на секунду замерла, потом закрыла холодильник.
— Ну, посмотрим, — сказала она многозначительно.
Обед прошел в напряженной тишине, которую нарушала только Лидия Петровна. Она комментировала все: что Артем сидит не прямо («Осанку испортишь, как твой отец в детстве»), что Софийка плохо держит ложку («Надо было раньше приучать, Катя, я Максиму в год уже вилку в руки давала»), что соль в салате не та («Вы что, крупную морскую покупаете? Она невкусная, надо йодированную, мелкую»).
Максим молча копался в тарелке, изредка бросая на Катю виноватые взгляды. Он был мостом между двумя берегами, и было видно, что с каждого берега по нему бьют.
После обеда Катя уложила детей спать. Когда она вернулась на кухню, ее ждал сюрприз. Все шкафы были распахнуты. Лидия Петровна, надев Катин фартук, переставляла посуду.
— Чтобы было удобнее, — пояснила она, не оборачиваясь. — Чашки надо ставить поближе, а эти сервизы наверх, ты же ими раз в год пользуешься. Кастрюли я по размеру разложила. У тебя тут полный хаос был, милая.
Катя оперлась о косяк двери, чувствуя, как сжимаются кулаки. Это был не просто хаос. Это был ее порядок, выстраданный и удобный именно ей. Каждая кастрюля стояла на своем месте, которое она находила месяцами.
— Лидия Петровна, пожалуйста, не надо. Я потом сама…
— Да я уже почти все, не благодари, — махнула рукой свекровь. — Иди отдохни. Я с внуками потом посижу, а ты уж сготовишь что-нибудь на ужин. Хоть почувствую себя в гостях.
Вечером, когда дети уже спали, а Максим ушел «проверить гараж», Лидия Петровна устроилась на диване с чашкой чая. Катя мыла посуду, стоя спиной к ней.
— Катя, а ты не думала сменить педиатра? — раздался сзади голос. — Софийка какая-то бледненькая. И Артемчик очень нервный мальчик. Все время к тебе жмется. Мужчину растишь, нельзя его так нежить. Максим в его годы уже сам во дворе гулял.
Катя стиснула зубы. Она мыла одну и ту же тарелку уже пятый раз.
— Спасибо за concern, Лидия Петровна. Но с детьми все в порядке.
— Ну, как знаешь, — вздохнула свекровь. — Ты просто опыта еще не имеешь. Вот когда своего второго вырастишь, тогда поймешь. Какая ты все-таки молодец, что Максим тебя не бросил с двумя детьми. Некоторые ведь и не таких жен бросают. Мой, например, ушел.
Катя замерла с тарелкой в руках. Вот он, удар. Тонкий, точно рассчитанный. Удар ниже пояса, прикрытый ложной заботой и личным трагическим опытом. Она обернулась. Лидия Петровна смотрела на нее поверх чашки, и в ее глазах Кате почудилось не сочувствие, а вызов.
— Спасибо, Лидия Петровна, — сказала Катя, и ее голос прозвучал странно спокойно. — Я пойду, проверю детей.
Она вышла из кухни, оставив свекровню одну. Сердце бешено колотилось. Она подошла к кроватке спящей Софийки, провела рукой по ее влажным волосам. Фраза свекрови звенела в ушах. Это была не просто колкость. Это было напоминание. О том, что все может рухнуть. Что ее счастье хрупко. И что она, Катя, должна быть благодарна уже за то, что ее не бросили.В окно она увидела свет в гараже. Там сидел ее муж. Ее защитник. Который «проверял гараж». Который попросил ее «потерпеть». И терпение начало лопаться, как перетянутая струна.
Наступило утро, но ощущение праздника не вернулось. Солнечный свет, пробивавшийся в кухню, казался Кате назойливым и бессмысленным. Лидия Петровна встала раньше всех. Когда Катя спустилась, кофе уже бурлил в турке, на столе стояла тарелка с идеально нарезанным багетом, а на плите жарилась яичница по три яйца, на каждого взрослого.
— Доброе утро, — Катя попыталась сделать свой голос нейтральным. —С добрым утром, милая, — свекровь обернулась, и ее улыбка показалась Кате слишком широкой, слишком дежурной. — Я тут немного освоилась. Присаживайся, сейчас все будет готово. Максим уже в душ пошел.
Катя молча села за стол. Она чувствовала себя гостьей в собственном доме. Ее кухня, ее утренний ритуал с кофе из капельной кофеварки — все было перечеркнуто этим внезапным гостеприимством.
Из гостиной донеслись возгласы детей. Лидия Петровна, сняв фартук, направилась к ним. Катя машинально последовала за ней.
— Бабушка! Смотри, что я нарисовал! — Артем протягивал свой рисунок. —Ой, какая красота! — воскликнула Лидия Петровна, беря лист. — Какой ты у нас талантливый! Бабушка тебе за такой рисунок обязательно приз должна дать.
И прежде чем Катя успела что-то сказать, свекровь достала из своей сумки большую шоколадную медаль в золотой фольге. Дети, чьи глаза моментально загорелись, радостно завизжали.
— Лидия Петровна, нет, — быстро сказала Катя. — Я их не кормлю шоколадом до завтрака. И у Софии на какао аллергия.
— Ой, ну что ты, одна конфетка ничего не сделает, — отмахнулась свекровь, уже разворачивая фольгу. — Все дети едят сладкое. Я Максиму целыми плитками покупала, и ничего, здоровый вырос. На, солнышко, кушай на здоровье.
Она протянула медаль Софийке. Та доверчиво потянулась к блестящему лакомству. Катя, чувствуя, как по телу разливается горячая волна бессилия, забрала конфету из рук дочери.
— Я сказала: нет.
В комнате повисла напряженная тишина. Артем смотрел то на маму, то на бабушку испуганными глазами. Лицо Софийки сморщилось для плача.
— Ну, извините, пожалуйста, — с холодной обидой в голосе произнесла Лидия Петровна. — Я не знала, что бабушке нельзя порадовать внуков.
Она развернулась и ушла на кухню. Катя, сжимая в руке липкую конфету, глубоко вздохнула. Это была мелочь, пустяк. Но из таких пустяков и состояла эта война.
Через пару часов Катя заметила, что Софийка стала беспокойной, капризной. На щеках у девочки выступили красные пятна, она постоянно терла глаза.
— Ой, бедняжка, — с неподдельным участием сказала Лидия Петровна, проходя мимо. — Наверное, на цветение аллергия. У Максима в детстве тоже так было.
Катя молча взяла дочь на руки и унесла в спальню. Она дала ей антигистаминное средство, погладила по горячей спинке, пока та не уснула. Гнев, тихий и яростный, кипел в ней. Это была не аллергия на цветение.
Вечером, укладывая детей, она услышала за дверью приглушенные голосы. Максим и его мама разговаривали в гостиной. Катя вышла, прикрыв за собой дверь.
— …просто хотела как лучше, — говорила Лидия Петровна, и в ее голосе слышались слезы. — Я же не знала, что у нее такие строгие правила. Мне кажется, она просто меня ненавидит, Максим. За то, что я тебе мать. Она хочет полностью отгородить тебя от меня.
— Мама, перестань, что за ерунда, — устало ответил Максим.
Катя вошла в гостиную. Оба замолчали.
— Максим, можно тебя на минуту? — ее голос прозвучал металлически ровно.
Он неохотно поднялся и вышел за ней на веранду. Дверь закрылась.
— У Софии аллергия. На ту самую конфету, которую твоя мать вручила ей вопреки моему запрету.
— Катя, ну она же не со зла… Она просто бабушка, она хочет баловать…
— Хватит! — ее шепот был резким, как удар хлыста. — Хватит оправдывать ее! Это мой ребенок, и я решаю, что для нее хорошо, а что нет! Она не «просто бабушка», она гость в нашем доме, который постоянно нарушает наши границы! И ты… ты стоишь и смотришь на это, как будто это к тебе не относится!
— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — его голос сорвался на фальцет. — Чтобы я выгнал ее? Она же моя мать!
— Я хочу, чтобы ты был моим мужем! Отцом наших детей! А не ее вечным маленьким сыночком, который боится маму расстроить!
Она резко развернулась и ушла обратно в дом, оставив его одного в наступающих сумерках.
Утро следующего дня началось так же, с кофе от Лидии Петровны. Она сидела за столом с газетой, которую привезла с собой, и выглядела довольной и безмятежной. Катя молча налила себе воды.
— Катя, милая, я вчера вечером поговорила с соседкой, той, что через дорогу, — небрежно начала свекровь, откладывая газету. — Очень милая женщина. Так вот, она сказала, что у них в поселке прекрасный врач, педиатр. Я записала телефон. И еще она подтвердила, что жара в городе просто ужасная, все задыхаются. Врачи мне строго-настрого рекомендовали избегать духоты из-за давления.
Она сделала паузу, глядя на Катю поверх очков.
— Так что я договорилась. Мы остаемся тут на все лето. Я позвонила домой, предупредила соседку, чтобы забирала почту. Здесь и воздух лучше, и тебе с детьми помощь. В городе ты бы одна с ними маялась, а тут я всегда под рукой.
Она произнесла это как данность. Как приговор. Без тени сомнения, что это решение может кого-то не устроить. Без спроса.
Катя замерла у раковины, глядя в окно на ту самую яблоню, под которой еще вчера видела свое счастье. Она видела, как Максим застыл в дверном проеме, услышав слова матери. Она видела его широко раскрытые глаза, полные паники и бессилия.
И в этот миг что-то внутри нее перегрелось и лопнуло. Оборвалась последняя нить, удерживающая ее терпение. Она медленно обернулась. Лицо ее было бледным, но абсолютно спокойным.
— Вот когда ваш сын купит свою дачу, тогда и будете приезжать к нему на лето. — Голос ее звучал тихо, но каждая буква была отточена, как лезвие. — А пока вас тут не ждут.
В доме повисла абсолютная, оглушающая тишина. Даже птицы за окном смолкли. Лидия Петровна замерла с открытым ртом, ее глаза округлились от неподдельного шока. Максим побледнел так, что стали видны веснушки на его носу.
Катя не отвела взгляда. Она сказала. И не жалела.
Тишина после ее слов стояла густая, звенящая, как натянутая струна перед разрывом. Катя видела, как лицо Лидии Петровны медленно, будто в замедленной съемке, теряло маску уверенности и превращалось в маску неподдельного, животного потрясения. Губы ее задрожали, глаза наполнились такой болью и обидой, что на мгновение Кате стало не по себе. Но это было лишь мгновение.
— Что… Что ты сказала? — прошептала свекровь, и ее голос сорвался на старческую, жалобную нотку.
Но Катя уже не смотрела на нее. Ее взгляд был прикован к Максиму. Он стоял в дверном проеме, и на его лице происходила странная борьба. Сначала шок, затем стыд за мать, потом вина перед женой, и, наконец, все это сменилось яростью. Чистой, мужской яростью, которую Катя видела впервые за все годы их брака.
— Катя, немедленно извинись! — его голос грохнул, как выстрел, разрывая тишину. — Сию же минуту!
Лидия Петровна, найдя в его окрике опору, поднесла платок к глазам и издала тихий, всхлипывающий звук.
Катя медленно перевела на него взгляд. Она не извинилась.
— Ты слышал, что она сказала? — спросила она ровно. — Она решила за нас, что останется здесь на все лето. Не спросив. Как у себя дома.
— Это не оправдывает твоих слов! — он сделал шаг к ней, сжимая кулаки. Его лицо было перекошено гневом. — Это моя мать! Я не позволю с ней так разговаривать! Как ты могла?! Ты вообще в своем уме?
— В своем, — холодно парировала Катя. — А ты? Ты в своем? Или ты сейчас снова будешь юлить, угождать и делать вид, что ничего не происходит? Как тогда с квартирой?
Это было как удар током. Максим отшатнулся, будто она его ударила. Даже Лидия Петровна на секунду перестала причитать.
— При чем тут квартира? — он прошипел, уже почти теряя контроль. — Это вообще не связано! Ты просто ищешь повод для скандала! Ты всегда ищешь повод ее ненавидеть!
— Я не ненавижу ее за квартиру! — голос Кати наконец сорвался, в нем прорвалась вся накопившаяся боль. — Я ненавижу ее за то, что она до сих пор держит тебя за мальчика, который должен ей за все расплачиваться! Расплачиваться своим комфортом, своей семьей, своим спокойствием! Ты ее сын, а не пожизненный должник!
— Молчи! — закричал он.
— Нет! Хватит! Ты мой муж! Отец моих детей! И твое место здесь, с нами, а не в постоянном выпрашивании у нее прощения за то, что ты живешь своей жизнью! Хватит ползать перед ней на коленях! Встань, наконец!
Последние слова повисли в воздухе. Максим стоял, тяжело дыша, смотря на нее горящими глазами. Было видно, что каждое слово попало в цель. Лидия Петровна поднялась с кресла. Ее лицо было мокрым от слез, но теперь в нем была не только обида, но и ледяная ярость.
— Я все поняла, — сказала она ледяным тоном, в котором не осталось и следа от прежней слабости. — Поняла, какого мнения обо мне моя невестка. Я не буду тут лишней.
Она выпрямилась и с гордым, оскорбленным видом направилась к лестнице, чтобы подняться за вещами.
— Мама, подожди… — автоматически бросился к ней Максим.
— Оставь, Максим, — она отстранила его, не глядя. — Я вижу, я здесь чужая.
Она ушла наверх. Внизу остались они вдвоем. Грохот захлопнувшейся двери в гостевой комнате прозвучал, как приговор.
Максим повернулся к Кате. Гнев в его глазах не утих, но к нему добавилось что-то еще — растерянность и глубокая, непоправимая усталость.
— Довольна? — его голос снова стал тихим и хриплым. — Добилась своего? Теперь у меня нет матери.
— У тебя есть мать! — почти крикнула Катя, и в ее голосе тоже прозвучали слезы. — Но у тебя есть еще и я! И дети! Когда ты начнешь выбирать нас? Когда ты поймешь, что твоя верность должна быть здесь, а не там?
Она ткнула пальцем в сторону лестницы.
— Ты ничего не понимаешь, — он с ненавистью посмотрел на нее и, развернувшись, вышел через парадную дверь на улицу. Хлопок был оглушительным.
Катя осталась стоять одна посреди гостиной. Эхо скандала все еще висело в воздухе, смешиваясь с запахом кофе, который сварила Лидия Петровна. Кофе, который теперь горчил на вкус предательства и безысходности. Она медленно опустилась на диван, обхватив голову руками. В ушах звенело. Она не слышала ни всхлипов сверху, ни шагов мужа за окном. Она слышала только оглушительную тишину того, что, казалось, было концом ее семьи.
Катя не знала, сколько времени просидела так, сгорбившись на диване, пытаясь осмыслить масштаб катастрофы. Гнев ушел, оставив после себя леденящую пустоту и чувство вины, острое, как стекло. Она слышала, как наверху хлопнула дверь в гостевой комнате, потом скрипнула кровать под тяжестью тела. Лидия Петровна не собирала вещи. Она просто легла. И это молчание было страшнее любых криков.
Катя поднялась и машинально пошла на кухню. Руки сами делали привычные движения: помыла чашку, протерла стол. Взгляд упал на старую яблоню в саду. Под ней, на скамейке, сидела Лидия Петровна. Она сидела очень прямо, положив руки на колени, и смотрела куда-то вдаль, на лесную опушку. Плечи ее не были сгорблены, слез не было. Была лишь каменная, отрешенная неподвижность.
Катя замерла у окна. Она ожидала истерики, упреков, театрального шоу. Но не этого. Эта тихая, гордая скорбь была куда пронзительнее. Что-то сжалось внутри Кати. Она вспомнила слова Максима: «Ты ничего не понимаешь». И вдруг с ужасом осознала, что и правда — не понимает. Не понимает эту женщину, которая вот уже три дня ломает ее жизнь.
Она вышла на улицу. Воздух был теплым и густым, пахло скошенной травой и вечерней прохладой. Она медленно подошла к скамейке. Лидия Петровна не повернулась, не подала виду, что заметила ее приближение.
— Лидия Петровна… — тихо начала Катя, не зная, что сказать дальше. Извинения застряли комом в горле. Она не была готова извиняться.
— Садись, — неожиданно тихо сказала свекровь. Ее голос был глухим, без привычных интонаций — ни надменных, ни жалобных. — Если хочешь.
Катя осторожно присела на край скамейки, сохраняя дистанцию.
Минуту они молчали. Первой заговорила Лидия Петровна, все так же глядя перед собой.
— Он ушел от нас, когда Максиму было пять. К другой. Молодой. Красивой. — Она говорила ровно, будто диктовала протокол. — Сказал, что устал, что хочет легкости. Оставил нам старую однушку на окраине и алименты, которые я потом годы через суд выбивала.
Катя замерла, не ожидая такого начала.
— Я работала на трех работах. Швеей, уборщицей, ночами конверты на почте клеила. Боялась, что Максим будет чувствовать себя ущербным. Что над ним будут смеяться. Что он будет хуже других. Я водила его в самый лучший кружок, какой могла позволить, покупала ему самые дорогие кроссовки, копя на них месяцами. Лишь бы он не чувствовал, что чего-то лишен.
Она замолчала, и Катя впервые услышала в ее голосе что-то, кроме уверенности или обиды — глубинную, выстраданную усталость.
— Я боялась его отпускать. Боялась, что он повторит путь отца. Боялась, что его у кого-то отнимут. Что я снова останусь одна. Вот и все. — Она обернулась и посмотрела на Катю. В ее глазах не было ни капли упрека. Лишь усталая, печальная правда. — Эта дача… Она очень похожа на ту, где мы жили с его отцом первые годы. До того, как все рухнуло. Такая же яблоня была.
Катя почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она вдруг увидела не монстра, не свекровь-тирана, а испуганную женщину, которая тридцать лет бежала от своего страха, пытаясь построить крепость из единственного, что у нее осталось — из сына.
— Я приехала сюда не потому, что хотела вам насолить, — тихо продолжила Лидия Петровна. — Я просто… хотела почувствовать то самое лето. Тот запах. Тот воздух. То чувство, когда тебя ждут. Когда ты дома.
Она снова посмотрела вдаль, и голос ее дрогнул.
— А вы меня тут не ждете. Ты была права.
Катя сидела, не в силах пошевелиться. Ее гнев, ее правота, ее защищенные границы — все вдруг стало казаться мелочным и неуместным перед этим откровением. Она поняла, что ее удар был точен и смертелен. Она сказала то, чего боялась эта женщина всю свою жизнь. Что она не нужна. Что ее не ждут.
Она хотела что-то сказать. Объяснить, что это не так. Что она защищала свой дом, свою семью. Но слова застревали в горле. Потому что сейчас это не имело значения.
В этот момент из-за угла дома вышел Максим. Он остановился, увидев их сидящими вместе. На его лице застыло изумление и тревога. Он ждал новой бури, новых слез, а видел двух молчаливых женщин, объединенных тяжелым, но общим молчанием.
Лидия Петровна увидела его, медленно поднялась со скамейки. Она не посмотрела больше ни на кого из них и молча пошла в дом, оставив Катю наедине с мужем и с новой, невыносимо тяжелой правдой.
Максим стоял неподвижно, наблюдая, как его мать, не оборачиваясь, скрылась за дверью. Он был готов к чему угодно: к истерике, к обвинениям, к тому, что его будут разрывать на части две самые важные женщины в его жизни. Но только не к этой оглушительной, звенящей тишине, которая осталась после нее. И уж точно не к виду своей жены, сидящей на скамейке с таким потерянным и разбитым видом, словно это она получила смертельный удар, а не нанесла его.
Он медленно подошел. Скрип гравия под его ногами казался невыносимо громким. Катя не подняла на него глаз. Она смотрела на свои руки, лежавшие на коленях.
Он опустился рядом на скамейку. Не близко, оставив между ними пространство, наполненное всем, что было сказано и не сказано. Минуту они молчали. Тишину нарушал лишь вечерний хор кузнечиков.
— Я все слышал, — наконец тихо произнес Максим. Его голос был хриплым, но гнев из него ушел. Осталась только усталость.
Катя кивнула, не глядя на него.
— Почему ты никогда мне этого не рассказывал? — спросила она так же тихо. — Про дачу. Про то, почему она здесь…
— Я не знал, как, — он сгорбился, упершись локтями в колени. — Боялся, что ты не поймешь. Решишь, что я оправдываю ее. И… мне было стыдно.
— Стыдно? За что?
— За то, что это правда. — Он с силой выдохнул. — За то, что я годами позволял ей это делать. Потому что мне было проще уступить, чем видеть ее боль. Я видел, как она пахала, чтобы поднять меня. Видел, как она плакала ночами. И дал ей слово, что никогда ее не брошу. И для меня все ее упреки, ее контроль… это была плата за тот долг. Мой долг.
Катя наконец подняла на него глаза. В них уже не было гнева, было одно недоумение.
— Но при чем тут я? Причем тут наши дети? Почему мы должны были платить по твоим долгам?
— Вы не должны были, — он покачал головой. — Я просто не знал, как разорвать этот круг. Пока не родился Артем.
Он замолчал, подбирая слова.
— Я смотрел на него и понял, что не хочу для него такого. Не хочу, чтобы он рос в этой вечной атмосфере долга и жертвенности. Не хочу, чтобы твоя жизнь и жизнь Софийки прошла в тени моих обязательств перед прошлым. Я должен был что-то делать.
Он обернулся к ней, и в его глазах она увидела не мальчика, зажатого между женой и матерью, а взрослого мужчину, принявшего тяжелое решение.
— Идея продажи доли в маминой квартире была моей. Полностью. — Он сказал это четко, беря на себя ответственность. — Я предложил ей не просто разменять однушку на две меньшие площади. Я предложил ей продать мою долю. Полностью. И на эти деньги купить эту дачу. Для нас. Для нашей семьи.
Катя замерла, пытаясь осознать услышанное.
— Но… это же твое наследство. Твоя единственная собственность…
— Нет, — он перебил ее. — Моя единственная собственность и мое единственное наследство — это ты, Артем и София. Это наше будущее. Я хотел раз и навсегда развести прошлое и настоящее. Чтобы у нас был свой дом. Наш. Чтобы мама поняла, что у нее есть своя жизнь, а у нас — своя. Чтобы мы все были свободны.
Теперь Катя все поняла. Его молчаливое согласие на приезд матери, его попытки угодить всем — это была не слабость. Это была последняя, отчаянная попытка смягчить удар. Показать матери, что он не «бросает» ее, что дверь всегда открыта, но на новых условиях. На условиях гостя, а не хозяйки.
— Почему ты не сказал мне? — в ее голосе снова прозвучала боль, но уже иного рода. — Я бы поняла. Я бы поддержала.
— Я боялся, — признался он. — Боялся, что ты увидишь в этом не мой поступок, а сделку. Что подумаешь, будто я купил наш дом ценой ссоры с матерью. И что эта ссора теперь всегда будет висеть между нами. Как… как та самая история с документами. Я хотел просто подарить тебе дом. Без всего этого.
Он посмотрел на нее, и в его взгляде она прочитала все: и раскаяние за свое малодушие, и усталость от многолетнего напряжения, и надежду.
— Я был неправ. Неправ, что прятал голову в песок и заставлял тебя терпеть. Ты моя жена. Ты мать моих детей. Мое место здесь, с тобой. И моя обязанность — защищать тебя и наш дом. Даже… даже от моей собственной матери. Прости меня.
Катя молчала. Она смотла на этого мужчину, который ради их будущего совершил тихий, никем не замеченный подвиг — освободил их всех. И почувствовала, как последние осколки гнева и обиды тают внутри, сменяясь горьким и щемящим пониманием.
Она протянула руку и накрыла ею его ладонь. Он сжал ее пальцы, и они сидели так в тишине, под старой яблоней, наконец-то понявшие друг друга.
Утро пришло тихое и прохладное, будто сама природа затаила дыхание после вчерашней бури. Катя спустилась вниз первой. В доме царила непривычная, звенящая тишина. Не пахло кофе, не было слышно шагов Лидии Петровны, привычно хозяйничающей на кухне.
Она заварила себе чай и села у окна, глядя на ту самую скамейку. Прошлой ночью они с Максимом долго разговаривали, уже в своей спальне, тихо, чтобы никто не услышал. Говорили не о прошлом, а о будущем. О том, как его теперь выстраивать. Эти разговоры были тяжелыми, но в них было облегчение, как будто они наконец-то вытащили занозу, которая годами сидела в самом сердце их семьи.
На лестнице послышались шаги. Медленные, осторожные. Катя обернулась. Лидия Петровна спускалась вниз. Она была уже одета не в домашний халат, а в свой вчерашний костюм, и в руках она держала не большую сумку, а свою дорожную косметичку. Лицо ее было бледным, но абсолютно спокойным, без следов слез или упреков. В нем была какая-то новая, горькая ясность.
Она прошла на кухню и остановилась у стола, глядя на Катю.
— Такси будет через полчаса, — тихо сказала она. Ее голос был ровным, без интонаций. — Я не стану завтракать, не беспокойся.
Катя молча кивнула. Все, что можно было сказать, уже прозвучало. И слова извинений сейчас казались бы фальшью, ненужной и неуместной.
Лидия Петровна перевела взгляд на окно, на сад.
— У вас тут очень хорошо, — произнесла она, и в ее голосе впервые за все время прозвучало не осуждение, не оценка, а простое, чистое наблюдение. — Очень уютно. Вы молодцы.
Она сделала паузу и посмотрела прямо на Катю.
— Ты сильная. И ты права. Это ваш дом. Вы должны быть здесь хозяева.
В этих словах не было капитуляции. Было признание. Признание их права на собственную жизнь. Это было то, чего Катя ждала все эти годы, но сейчас эта победа отдавалась в душе не радостью, а щемящей грустью.
Лидия Петровна повернулась и вышла в прихожую. Катя не стала ее провожать. Она слышала, как та надела пальто, как открыла и закрыла дверь. Через несколько минут под окном заурчал двигатель, а затем стих. Она уехала.
Максим, стоявший наверху и слышавший весь разговор, медленно спустился вниз. Он подошел к Кате, обнял ее за плечи, и они молча смотрели в пустой двор.Весь день прошел в странной, призрачной атмосфере. Они занимались детьми, делали обычные дела, но тень случившегося витала в воздухе. Было ощущение пустоты, как после тяжелой операции, когда боль уже утихла, но тело еще помнит каждое движение скальпеля.
Под вечер, когда дети уже спали, а они с Максимом сидели на кухне, Катя вдруг подняла на него глаза.
— Дай мне телефон.
Он удивленно посмотрел на нее, но молча протянул аппарат. Катя нашла в контактах номер и набрала его. Сердце ее колотилось. Она слышала гудки.
— Алло? — ответил на том конце знакомый голос, настороженный и усталый.
— Лидия Петровна, это Катя. — Катя сделала глубокий вдох. — Приезжайте в выходные. Максим будет жарить шашлык. Внуки… внуки скучают.
На той стороне линии повисла тишина. Длинная-длинная. Казалось, прошла вечность.
— Хорошо, — наконец тихо ответила Лидия Петровна. И добавила, уже почти слышно: — Спасибо.
Катя положила трубку. Она не предлагала ей остаться на все лето. Она не звала ее обратно в их повседневность. Она пригласила ее в гости. На своих условиях. На условиях их семьи.
Максим молча смотрел на нее, и в его глазах светилась не просто благодарность, а глубочайшее уважение. Она не сломалась, не пошла на поводу у чувства вины. Она проявила силу, чтобы проявить милосердие. Чтобы дать им всем шанс. Не вернуться к старому, а построить что-то новое. Хрупкое, пока еще непрочное, но возможное.
Он обнял ее, и они сидели так в тишине их дома. Их крепости. К которой теперь, возможно, будет вести не окопная линия фронта, а просто дорога. По которой иногда будут приезжать гости.
