Пахло горелым сыром. Утюг, как обычно, остался включён — Наталья Ивановна теперь называла это «ранними признаками старческой деменции», хотя Марии только-только исполнилось сорок девять. Ну да, конечно, деменция. А то, что её сынок вторую неделю подряд пьёт пиво на завтрак — это просто «мужской стресс», требующий бережного обхождения.
Мария стояла у окна кухни и смотрела на грязный двор девятиэтажки. Жёлтые пакеты от «Пятёрочки», сломанный самокат, две бабки на лавочке, которые обсуждали кого-то третьего, судя по перемежающимся «да она, сволочь такая, и тогда…!» — всё было до боли знакомо.
И вот в этой милой атмосферке ей предстояло… выживать. Потому что жить — это, извините, роскошь.
В комнату вошёл Дмитрий, в мятом халате и с выражением лица человека, которого внезапно разбудили на третий день запоя.
— Ты сыр спалила? — пробурчал он, почесывая живот.
— Это был бутерброд с сыром. Который я делала тебе, между прочим, — устало ответила Мария.
— А я просил?
Мария не ответила. Просто молча выключила утюг, села за стол и уставилась на грязную чашку из-под чая. Остатки заварки напоминали ей вчерашнюю ссору с Натальей Ивановной. Опять про квартиру. Опять про «ты тут никто и звать тебя никак.»
Пять лет назад, когда они только поженились, квартира казалась им крепостью. Дмитрий фотографировал её — «вот, Маша, наша новая жизнь, наши стены, наш потолок.» Только потолок оказался протекающим, а стены — облезлыми от скандалов.
Наталья Ивановна считала квартиру своей. Хотя юридически она была оформлена на Дмитрия — ещё до брака. А значит, Марии там не было места. И свекровь ей это напоминала при каждом удобном и неудобном случае.
— Мне опять звонила мама, — сказал Дмитрий, подходя к холодильнику и доставая пиво. — Говорит, ты себя вчера отвратительно вела.
— Она меня называла паразиткой, — Мария вздохнула. — За то, что я предложила починить кран. Видишь ли, я вмешиваюсь в хозяйство.
— Ну ты действительно иногда… — он не договорил, открыл банку, сделал глоток.
— Дмитрий, — Мария с трудом сдерживала дрожь. — Ты вообще в курсе, что я работаю? Что я оплачиваю коммуналку за эту не мою квартиру? Что я несу всю эту твою семейную агрессию на себе уже третий год?
— О, пошло! — рассмеялся он, но в голосе чувствовалась злость. — Началось: «я — мученица, ты — алкоголик, мама — ведьма». Ты каждый раз одно и то же талдычишь.
— Потому что ничего не меняется, Дима! — вскочила она. — Ты не работаешь, не ищешь работу, сидишь у меня на шее, и всё, что ты делаешь — это…
— Что? Пью пиво? — он поднял банку и кивнул ей. — Ну так ты же знала, за кого выходила.
Мария почувствовала, как внутри всё горит. Не из-за пива. Не из-за матери. Из-за этого тона. Этой фразы. Этих «ты же знала.»
— А ты знал, что я выйду? Или мама подписывала за тебя заявление?
Он молча посмотрел на неё. Несколько секунд. Потом хмыкнул:
— Мама говорила, что ты — выгода. Видимо, ошиблась.
— А ты — ошибка.
Он швырнул банку об стену. Пиво стекло по обоям, капнуло на пол. Мария вздрогнула.
— Не ори на меня, Маша. Не сегодня. Я устал.
— А я — не уставала, да?
Он вышел из кухни. Шлёпанцы хлюпали по полу. Через пять секунд вернулся:
— Сегодня она приезжает. Будь дома. Или уходи. Это её квартира. Поняла?
Мария засмеялась. Нервно, с горечью:
— Мне сорок девять лет, Дима. Я почти всю жизнь выживала. Но вот сегодня — не буду. Устала. Всё.
— Ты что, уходишь?
— Да. Я поищу себе жильё. Только, может, в этот раз без подселения твоей мамаши.
— У тебя даже денег нет.
Мария подошла к шкафу, достала заначку из баночки под фасолью. Две зарплаты. Он уставился на неё, как будто впервые видел.
— У меня есть всё. Кроме сил оставаться в этом дурдоме.
И ушла.
А он остался стоять с пивной банкой и лицом человека, который вдруг понял — за дверью не просто хлопнула дверь. Там закончилась жена. И началась Мария.
Она нашла маленькую однушку у станции. Старая, с облезлой плиткой и скрипучими дверями, но такая… своя. Там не пахло чужим одеколоном. Никто не влезал в её переписку. Никто не называл её «пришлой». Впервые за много лет Мария почувствовала тишину.
Но тишина не была покоем. В голове вертелось: «что будет дальше?» Работы — много. Деньги — нестабильно. Квартира — съёмная. Возраст — почти пятьдесят. И одиночество.
На следующий день ей позвонила Наталья Ивановна.
— Мария. Ты даже не попрощалась. Мы с Дмитрием переживаем. Он не ест, не спит…
— Он пьёт?
— Это не твоё дело. Он мужчина. У него свои способы справляться.
— А у меня свои, — ответила Мария и нажала «отбой.»
Позже, в ванной, она долго смотрела на себя в зеркало. Синяки под глазами. Уставший взгляд. Новая — но чужая — обстановка. И всё же… это была победа.
Победа не над Натальей Ивановной. Не над Дмитрием. Над собой. Потому что она смогла встать. Уйти. Отвязаться.
Она включила чайник. Подошла к окну. Внизу кто-то орал на парковке. Жизнь продолжалась. И на этот раз — без скандалов, без контроля, без крика «это не твоя квартира, Мария!»
Потому что теперь — всё было её.
Даже боль.
Дожди в октябре были мокрые, как сопли у школьников после каникул. Липкие, назойливые. Мария выходила с работы поздно, босоножки уже не спасали — у подъезда хлюпали лужи, а вонючий кот, с которым она делила этот двор, смотрел с осуждением.
— Ну и что ты уставилась, мразь полосатая? — выдохнула она, спотыкаясь о бордюр.
Кот дернулся, будто обиделся. Ну извини, Васька. Просто неудачный день. Третий подряд.
Переезд — это как развод: сначала ты думаешь, что всё закончится быстро и без боли, а потом сидишь в углу с чайником и судорожно гуглишь, как отключить бойлер, если он вдруг взорвался. Работа — в огне, аврал, начальство взъелось, как будто она украла у них резинку от пачки купюр. Вечером — чужие стены, ни одной кружки, которую можно назвать «любимой».
И телефон молчит. Хотя… нет, вру. Один номер звонил регулярно.
— Наталья Ивановна, — мрачно пробормотала Мария, глядя на экран.
— Ты обещала вернуть ключи, Мария. Где ключи?
— Я не обещала. И вообще, мне сейчас не до этого.
— Квартира Дмитрия. Он нервничает. Боюсь, начнёт пить.
Мария хохотнула, зажимая трубку плечом:
— Он не прекращал. И что, вы теперь меня вините и в том, что он пьёт?
— Ты жена! Ты обязана была…
— Уже нет, Наталья Ивановна. Не жена. А вот вы — всё ещё мама. И вот уж не знаю, кому из нас стоит за это извиняться перед Господом.
Тишина. Потом в трубке — надменное фырканье и короткие гудки.
Минус ещё один контакт в телефоне.
Вечером Мария долго листала объявления на «Циане». Что-то сняла бы, что-то сожгла бы к чертям. Всё либо с бабушкиными коврами на стенах, либо с соседом-барабанщиком в нагрузку. Её однушка — компромисс между ужасом и безысходностью. Зато дёшево.
Зазвонил телефон. Дмитрий. Не звонил со дня ухода. Она села на табурет, не дыша.
— Алло, — тихо.
— Маша. Нам надо поговорить.
— О чём? О том, как ты выкинул меня за дверь и прислал маму доносить доблестные вести?
— Я не выкидывал. Ты сама ушла.
— Потому что ты пил и слушал, как твоя мать меня выживает.
— Давай не будем орать. Я… Я протрезвел. Давно.
Мария вгляделась в темноту за окном. Мигающий фонарь, мокрая лавка, вонь осени. Хотелось верить. Хотелось — хотя бы немного.
— Молодец, Дима. Только поздно.
— Я продал фотик.
— Что?
— Камеру. Ты говорила, что мне надо встать на ноги. Я подумал…
— Дима, ты живёшь за счёт мамы. На её пенсию. Ты сорокапятилетний безработный с алкоголизмом, а теперь ещё и без фотоаппарата.
— Не так всё просто. Я хочу всё вернуть.
— А я не хочу.
Опять пауза. Тишина жгла уши.
— Маша, пожалуйста… Приди. Поболтаем. Часик.
— Нет.
— Почему?
— Потому что я живу сейчас так, как никогда не жила. В тишине. Без унижений. Без твоего вонючего пива и маминых лекций по домострою.
— Я всё понял. Правда.
— Ключи я тебе завтра привезу. Под подъезд. Лично. И забудь номер. Договорились?
— Ты была мне важна, Маша. До сих пор…
Она нажала «отбой».
Утро было пасмурным. Мария вышла из квартиры с сумкой. В ней — ключи от той самой квартиры, где она оставила годы. Под подъездом — Дмитрий. Трезвый. С мешками под глазами и охапкой хризантем.
— Что это? — спросила она, глядя на цветы, как на дохлую мышь.
— Цветы. Ну… мир?
— Я не ругалась. Я ушла. Это разные вещи.
Он опустил взгляд. Молчал.
— Ты, правда, протрезвел?
Кивнул.
— Я продал всё, что было. Пошёл на курсы. Устроился в фотосалон. Пока ретуширую. Но…
— Но?
— Я тебя не забыл.
Мария засмеялась. Сухо.
— Ты и меня-то толком не знал. Мы жили с тобой, как соседи. Только у тебя в комнате ещё и мама жила.
Он нервно почесал шею.
— Маша, давай просто кофе выпьем. Как два человека. Без «жена», без «мама». Просто поговорим.
— Я подумаю.
И пошла к метро.
Он не побежал. Только смотрел ей вслед.
А она, впервые за долгое время, чувствовала, что на этот раз она — на сцене. А он — в зрительном зале. И если он захочет аплодировать — пусть купит билет.
Вечером, на кухне, она вдруг вслух произнесла:
— Господи. А ведь я могла бы вернуться. Могла бы. И снова варить супы, слушать о «не твоей квартире». Прощать пьянку, маму, вечную вонь от носков…
И замолчала.
Сердце дрогнуло. Но уже не болело. Просто тихо дёрнуло за нитку. Как напоминание: ты всё ещё живая.
И только телефон снова затрещал. На этот раз — незнакомый номер.
— Алло?
— Здравствуйте. Это из агентства. По поводу квартиры на вас оформлен запрос.
— Какой ещё запрос?
— Мужчина. Уточнил, будет ли возможность в будущем её выкупить. Он представился вашим бывшим…
И всё.
Квартира, про которую позвонили из агентства, была та самая. Та, где за дверью стояла свекровь с тоном прокурора. Где Мария ночами плакала в ванну, чтобы не слышали. Где ей говорили — «это не твой дом», хотя на холодильнике висели её рецепты и детские рисунки племянников.
И вот теперь… он хочет её выкупить?
— Что за цирк, — пробормотала она, закрывая окно. Осень вползала в комнату сквозняком и какими-то слишком знакомыми запахами. Пыль, мокрый линолеум, и — память.
Дмитрий не звонил два дня. Не писал. Словно испарился. И это пугало. Потому что он был из тех, кто не исчезает — он «пережидает». А потом возвращается с новой схемой, на этот раз «честной».
Звонок раздался в субботу утром. Мария только поставила чайник и собиралась разгрести завалы в почтовом ящике, когда кто-то открыто, дерзко и нагло начал ломиться в дверь. Как в старые добрые.
— Кто там?! — громко крикнула она, уже хватаясь за сковороду.
— Я! Наталья Ивановна! Открывай, это касается Дмитрия!
— Он умер? — холодно спросила Мария, не открывая.
— Нет, но если не откроешь, я сойду с ума!
Она открыла. Только потому что в голосе свекрови впервые не было металла. Только усталость.
На пороге стояла Наталья Ивановна в старом пальто и с перекошенным лицом.
— Он ушёл. Пропал. Забрал документы, снял с карточки всё. Сказал, что поедет к чёрту на рога выкупать квартиру. Ту самую.
— Что?! — Мария отступила на шаг.
— Он решил, что если оформит её на тебя, ты вернёшься.
— Он сбрендил, что ли?!
— Не сбрендил. Он любит. В своём идиотском, пьяненьком варианте любви.
— Наталья Ивановна… — Мария села на табурет, чувствуя, как трещит спина от внезапной правды. — Это всё как в дешёвом сериале.
— Ты думаешь, мне приятно у тебя на пороге стоять? Ты же меня ненавидишь.
— А вы меня. Годами. Системно.
Обе замолчали. Потом Наталья Ивановна вдруг, будто бы нехотя, опустилась рядом.
— Я думала, ты украдёшь сына. Ты же была моложе, красивее, образованнее. А я старая, с кухней вместо души. Я и защищалась, как могла. Дура.
Мария не ответила. Просто вздохнула. Тяжело.
— Он мне не звонил. Слово.
— Если позвонит — скажи, что ты не простишь. Что ты не вернёшься. Что ты живёшь.
— А если… вдруг?
— Не вздумай.
Прошёл день. Потом другой. На третий — звонок. Дмитрий.
— Маша… Я в Туле. Я всё оформил. Мы теперь с тобой можем жить в нашей квартире. Без мамы. Без скандалов. Я решил, понимаешь?
— Ты совсем сбрендил? Я не просила ничего этого.
— Ты просила свободы. Вот. Я отдал тебе свою.
Мария выдохнула.
— Дима. Это всё — слишком. Поздно. Я…
— Ты скажи. Просто честно. Есть кто-то?
Пауза.
— Нет. Но есть я. Вот та, которую ты годами растаптывал. И я себя больше в руки не дам.
— Я не вернусь в ту квартиру, Дима. Я не вернусь к тебе. Даже если ты купишь мне дворец и сам в нём будешь пол мыть.
Он молчал. Потом глухо сказал:
— Всё понял.
И исчез.
Навсегда.
Через полгода Мария купила квартиру в ипотеку. Маленькую. Однокомнатную. Но свою.
Когда подписывала документы, нотариус усмехнулась:
— Муж будет созаемщиком?
— Нет, — улыбнулась Мария. — Муж в этой жизни у меня был. Как грипп. Один раз, но тяжело.
Она вышла из офиса, села на скамейку и посмотрела в небо.
Больше никто не скажет ей: «Ты тут не хозяйка, Мария».
Потому что теперь она хозяйка. Своей жизни. Своего дома. И своих решений.
И даже если это не хэппи-энд — это взрослая, выстраданная победа.
Победа над собой. И над всеми, кто когда-то говорил:
— Верни ключи. Это не твоё.
