— Ты сейчас, Кира, только не падай… Лена с детьми у нас жить будет. С Андреем. Ну, временно… — произнёс Максим на вдохе, как будто собирался под воду нырять.
Я застыла на полпути к чайнику. В руках — кружка, в голове — гул, в груди — такое чувство, будто на сердце встали, и прыгают на нём всей свекровной семьёй.
— Что значит «у нас»? Это у тебя шизофрения началась? Какая Лена?! Какие дети?! Какой Андрей?! — голос у меня дрогнул. От злости. От обиды. От ужаса.
Максим почесал висок, опустил глаза. Как обычно, когда врал или сливался.
— Ну… Они пока на диване в зале разместятся. Ванна у нас большая, кухня — ты сама знаешь, как у людей. У Лены долги по съёмной, у них там не платят…
— Стоп. — Я подняла руку. — Подожди. Ты хочешь сказать, что Лена, два её демона в шортах, и её муж, который даже твоё имя путает, будут жить в моей квартире? В моей. От бабушки. На меня оформленной. Без моего согласия? Ты, Максим, идиот или просто уже родственникам совсем сдался?
Он поднял голову, нервно улыбаясь, будто ему сейчас премию выдают, а не бракоразводную перспективу.
— Ну, я думал, ты поймёшь. Семья же. Помощь. Поддержка. Не на улице же им…
Я развернулась, пошла в кухню. Не потому что хотела пить. Просто надо было минуту, чтобы не метнуть в него кружку.
Семья, говоришь… А ничего, что я в «семью» не входила, когда твоя мама мне полгода мозг выедала за «слишком острые приправы в борще» и «неженственные кроссовки»? Где была эта ваша семья, когда я лежала с температурой, а ты был у Лены — «помогал мебель переставлять»?
Поддержка… Да мне бы кто сам дал поддержки, когда я два года подрабатывала, чтобы долги по ипотеке бабушкиной погасить. Квартира давно на мне. Но «всей семьёй» жить теперь надо. Им.
Я медленно поставила кружку на стол. Развернулась. Сказала тихо, без истерики:
— Значит так, Максим. Пусть я тебе напомню. Эта квартира — МОЯ. У тебя в ней — ноль долей. Я впустила тебя сюда по любви. А не по договору соцнайма.
— Ну ты же не выгонишь сестру мою? У неё дети! — взвыл он, хватаясь за голову. — Как ты можешь быть такой жестокой?..
— Очень просто. Меня учили закрывать дверь перед теми, кто приходит без спроса. А твоя Лена не сестра мне. Она гостья. Незваная. Ей и её выводку тут не место. И ты, Максим, подумай, с кем ты теперь живёшь. С женой. Или с мамкой, сестрой и её бандой.
— Ты… ты мне угрожаешь, да? — в глазах у него метались тени. Жалость, растерянность, злость. И, конечно же, надежда, что я «передумаю».
Я не передумала.
Я ушла в комнату и захлопнула за собой дверь. Села на кровать. Сняла тапки. Включила мозг.
Хочет «по-семейному»? Пусть живёт с семьёй. Но не за мой счёт.
На следующее утро, в восемь ноль-ноль, я услышала, как скрипит замок. Потом — топот. Потом — визг:
— Мам, они тут как на курорте! У неё даже ковёр пушистый в ванной!
Это был старший сын Лены. Девять лет. Наглость как у прокурора на пенсии.
— Ш-ш-ш! Не ори! — шикнула Лена. — Сначала вещи в коридор поставим. Потом рассортируем.
Я вышла в халате. С телефоном в руке.
— Доброе утро. А что это тут происходит?
Лена — с вздутым рюкзаком, в лосинах и с прищуром, как будто я ей задолжала денег.
— А мы… Переехали. Временно. Макс же сказал. У нас с Андреем всё… сложно. И школа рядом. И садик у тебя прям под окнами…
— А договор подписали? Срок пребывания обговорили? Или сразу к захвату жилья?
Лена хмыкнула.
— Ну ты чего, Кир… Мы же родня. Не чужие ж тебе. Детей твоих племянники будут называть!
— Да у меня своих детей пока не было. А после такого — и не надо, честно говоря. Чтобы вот так вломились, как в общежитие? Без предупреждения?
— Не ори, пожалуйста, дети же. Не ругайся при них, — Лена закатила глаза. — Это временно. У нас просто тяжёлое время.
— У меня, может, тоже, — спокойно сказала я. — Я вчера мужа своего потеряла. Твоего брата. Потому что у него — нет своего «я». И своей жилплощади, между прочим, тоже.
Я развернулась. Ушла в комнату. Заперлась. Села. Позвонила подруге.
— Таня, у меня в квартире вторжение. Свекровь собирается на смотрины, Лена с мужем и детьми уже заселились. Макс — предатель. Я на грани…
— Так. Первое: успокойся. Второе: на кого квартира оформлена?
— На меня. Только на меня.
— Тогда вызывай участкового. И пусть этот цирк сворачивает палатку. Ты не обязана никого терпеть. А с Максом — сама решай. Но, по-моему, он не муж. Он… приложение к сестре.
Я повесила трубку. Посмотрела на дверь. Потом на папку с документами, лежащую на полке. Потом — на себя в зеркале. Без макияжа. В халате. Уставшая. Но — взрослая. Хозяйка.
Сейчас они у меня попляшут.
Я вышла в коридор. Лена как раз развешивала свои платья в шкафу. В моём. Муж стоял рядом. Молчал.
— Вы все — вон. До вечера. Не будет — вызову полицию.
Лена открыла рот:
— Это шутка?
— Нет. Это ультиматум.
— Мы с детьми!
— Снимите гостиницу. Обратитесь к соцзащите. Можете хоть в ТикТок идти — жаловаться. Мне всё равно. Это мой дом. А ты, Максим, думай: хочешь быть мужем — решай. Хочешь быть тапочком — скользи по ковру.
Он не ответил. Они ушли. С шумом, с хлопаньем дверей. Лена шипела, как чайник. Дети выли, как пожарная сирена. Андрей молчал, как и всегда.
Максим задержался в дверях.
— Знаешь… Ты могла бы быть мягче.
— А ты — мог бы быть мужчиной. Но мы оба не оправдали ожиданий, Макс.
Он ушёл. Тихо.
Я осталась. Одна. Но впервые за долгое время — дома.
— Кирочка, родная, ну зачем же так радикально? — голос Валентины Сергеевны, моей свекрови, звучал с оттенком театральной обиды. — Это ж всё можно было решить по-хорошему! За столом! С компотиком!
— Вы же не пришли с компотиком. Вы пришли с походным лагерем. — Я говорила спокойно, но внутри кипело.
Свекровь сидела на краешке дивана, будто боялась испачкать свои светлые брюки о мою независимость. На ней — серьёзный, вымученный наряд «женщины с достоинством». Но тон — у колхозной директрисы, уверенной, что всё тут должно быть по её плану.
— Лена — мать. Андрей — мужик на сносях, работает, пашет. А ты? Ты одна, сижу, как сова. Ну приютила бы родных, с тебя б не убыло!
— А с кого убыло бы? Извините, у нас что, общий котёл? Я вам чем — Мать Тереза? Или вы перепутали меня с местным муниципалитетом?
— Не груби, Кира! — вспыхнула она, подалась вперёд. — Ты — жена моего сына! Ты обязана быть частью семьи!
Я встала. Пошла к окну. Там, во дворе, мальчишки играли в мяч. Их смех, этот хриплый, срывающийся на визг, звук, который я когда-то считала милым, теперь вызывал у меня оскомину.
— Валентина Сергеевна, давайте чётко: вы сюда зачем пришли?
— Чтобы тебя в чувство привести! — выпалила она, резко вставая. — Максим весь как в воду опущен. Говорит, ты его выгнала, как собаку. А он что, не человек? Не твой муж?
— Вы уверены, что он муж? А не приложение к Лениным детям? — я повернулась. — Он меня не защитил. Он меня сдал.
— Да защитил он тебя! Ты просто не поняла!
— Поняла, очень даже. И знаете, что? Я теперь сама себя защищать буду. И от Лены, и от Макса, и от всей этой вашей «семейной логики».
— Кира, — она сделала шаг ко мне, глаза налились слезами, — ну не будь ты змеёй. Семья — это всё. Я в твоих годах уже с двумя детьми была, и никогда бы не выгнала родных. Даже если бы впроголодь сидела.
— Вот и сидите. С Леной. С Андреем. Хоть на коленках. Только — не у меня.
Свекровь схватилась за грудь, как актриса в «Днях Турбиных».
— Да ты, да ты… Эгоистка! Ты всех нас предала! Ты думаешь, что счастье — это квартира без людей? Без семьи?!
— Нет. Счастье — это когда в твоей квартире у тебя спрашивают разрешение, прежде чем туда ввалиться с чемоданами и детскими орущими организмами. А не когда тебя ставят перед фактом, как дешёвую служанку.
Она отвернулась, достала платочек, аккуратно промокнула глаза.
— Значит, ты разводишься, да?
— Да.
— Из-за Лены?
— Из-за Максима.
Тут дверь хлопнула. Вошёл он.
Немного ссутулившийся, в мятых джинсах, с пакетом в руке. Как будто пришёл не домой, а на заседание родительского комитета, где его вот-вот отругают.
— Привет, — сказал он глухо. — Я вещи забрать. Пока. Если ты не против.
— А если против? — язвительно бросила я. — Ты же всё равно решишь по-своему. Или маму пошлёшь решать?
— Кира… — он посмотрел на меня так, как в первый год брака, когда я сломала палец, а он носил меня по дому на руках. — Я не хотел войны. Я думал, ты войдёшь в положение.
— Я вхожу. Вот. Смотри. Положение «одна». Без балласта.
— Это не балласт. Это моя семья.
— А я?
Он опустил голову.
— Ты стала чужая, Кир.
Я почувствовала, как внутри всё рвётся. Не потому что он ушёл. А потому что это всё — ради Лены. Ради тишины. Ради избегания конфликта.
— Тогда собирайся, чужой человек. И маму свою забери. И объясни ей, что следующий визит без приглашения — будет с участковым.
Валентина Сергеевна вздрогнула.
— Полиция?! Против родных?! Ты совсем с ума сошла?
— Не с ума. В закон вошла. Поздно, конечно. Но всё же.
Они ушли вместе. Он нёс пакет с вещами. Она — сумочку и чувство морального превосходства. Я закрыла дверь. На два замка. Потом ещё цепочку накинула. Просто, чтобы почувствовать: это — мой дом.
Вечером я села на диван. Взяла ноутбук. Открыла документы. Подала заявление в суд на развод. Не потому что хотела. А потому что больше не могла хотеть то, что унижает.
Через день мне позвонила Лена.
— Ну ты и стерва. Честно. Сама бы ушла, если б ты по-человечески попросила. А ты как с чужими…
— Вы и были чужими, Лена. С тех пор, как вломились без стука. А теперь — точно чужие. И будьте добры — держите дистанцию.
— А Макс? Ты его любишь, дура!
— Я любила мужа. А не мужское беспозвоночное.
Она замолчала. А потом бросила:
— Ну смотри. Потом не приползай обратно. Он хороший. Только ты дура.
Я не ответила. Потому что на кухне как раз закипел чайник. А я — варила себе бульон. Впервые за долгое время — не спеша, с чистой головой, без визгов, беготни и детских нытей под ухом.
Одна — это не страшно. Страшно — быть одна в толпе. В своей же квартире.
Но я знала — впереди будет труднее. Потому что родня так просто не сдаётся.
Телефон зазвонил в семь утра. Я машинально подняла трубку, думая, что это курьер или коллега, забывший, что я в отпуске.
— Кира… — голос Лены был надтреснутым, как старая сковородка. — Макс попал в аварию.
Я встала. В голове стукнуло: чего?!
— Где он? Что с ним?
— Да жив. В больнице. Руку сломал. Машина в хлам. Но ты приезжай. Он тебя звал. Только тебя.
Пауза.
— А ты зачем звонишь, если он звал меня?
— Потому что у него телефона нет. Да и… потому что ты всё равно поедешь.
Не до конца осознав, зачем, я оделась, вызвала такси. Человек, с которым я два года делила жизнь, попал в аварию, и что бы там ни было — я поеду.
Он лежал в палате с гипсом, повязкой на голове и — как всегда — виноватыми глазами.
— Привет, — прошептал он. — Извини, что разбудил.
— А ты — мастер нарушать мой режим. — Я села рядом. — Что случилось?
— Не справился. Подскользнулся. На повороте. Врезался. Смешно, да? Как в жизни.
— Ты живой?
— Пока да.
Пауза повисла между нами. В палате гудел обогреватель.
— Кира… Я всё понял. Поздно, наверное. Но понял. Ты была права. Про Ленино вторжение. Про моё молчание. Про маму. Я всех слушал, кроме тебя. А ты была моя жена.
— Была.
Он закрыл глаза. А потом, не глядя:
— А если я всё это вычеркну? Попробую сначала? Не ради семьи. Ради тебя?
— А ты умеешь сначала? Ты точно знаешь, где «сначала»?
Он вздохнул:
— Там, где ты открываешь мне дверь. Не потому что надо, а потому что хочешь.
— Хочешь знать, чего я хочу? — я встала. — Спокойствия. Кофе на своей кухне. Без детских воплей, без женских визгов, без маминых манипуляций. И — да — без тебя. Без того тебя, который готов ради тишины сдавать меня в аренду родне.
— А если без этого?
— А если ты завтра снова «уступишь», чтобы не ссориться? Ты не партнёр, Макс. Ты удобный. Но мне не нужен мужчина, который хочет быть мягким пледом на чужих коленях.
— Ты ненавидишь меня?
— Нет. Я просто себя больше люблю. Впервые за долгое время.
Он закрыл глаза. Я развернулась, вышла. Не потому что зла. А потому что — не хочу возвращаться в ту жизнь.
Прошла неделя. Мне позвонили с незнакомого номера.
— Это Юлия Николаевна, юрист. Валентина Сергеевна передала вам повестку в суд.
— Что? — я чуть не подавилась кофе. — С каким таким основанием?
— Она подала иск о признании вас препятствующей общению внуков с бабушкой. Требует доступ к квартире, где якобы привыкли находиться дети. А также — компенсацию морального ущерба.
Я села.
— Простите, но у меня с ней нет юридических отношений. Я не мать детей. Я уже не жена её сына.
— Мы всё это учтём, не переживайте. Просто обязаны вас уведомить.
Я положила трубку. Сначала смеялась. Потом — тряслись руки. Всё-таки — они решили, что я обязана.
Позже пришла сама Лена. Без звонка, просто постучала и стала теребить ручку. Я глянула в глазок — стоит с сумкой, глаза красные.
Открыла цепочку, но дверь — не открыла.
— Чего надо?
— Я извинилась бы, но ты всё равно не примешь. Я просто… я не знала, что так можно — взять и выгнать. Я думала, ты как все: потерпишь, потом привыкнешь. Ты же взрослая, не с ребёнком ссорилась.
— Ты обманула. И знаешь, что самое обидное? Ты даже не считала нужным спросить.
— Да у нас нет ни у кого ничего своего. А у тебя — трёшка! Ну что тебе жалко, что ли? — она завелась, вцепилась в сумку. — Знаешь, каково это — снимать? С двумя детьми? А ты тут чай пьёшь в одиночку! Как старая кошка!
— Может, и кошка. Зато не брошенная. Сама себя не предала.
Она развернулась, ушла, топая, как на школьной переменке.
А я подумала: в мире, где к тебе приходят как в гостиницу — без спроса, без платы и с претензиями — быть одной иногда спасение. И одиночество — не приговор. Приговор — это навязанные «свои».
Позже пришло уведомление: суд отказал в иске. И я наконец села на диван, налив себе бокал вина. Не потому что праздник, а потому что — я больше не должна объясняться. Ни перед мамой Макса, ни перед его сестрой, ни перед ним.
В этом доме теперь только те, кого я сама впустила. Остальные — пусть звонят. Если я захочу — открою. Если нет — даже глазок не включу.
