Татьяна щёлкнула выключателем в коридоре — свет мигнул, как старая лампочка в театральном антракте, — и не загорелся.
— Ну и прекрасно, — буркнула она и, не разуваясь, пошла на кухню, уворачиваясь от сумок с продуктами, брошенных в коридоре мужем.
Максим сидел на табурете, держал в руке чашку с кофе и выглядел как человек, пойманный за изменой, хотя из кухни не доносилось ни стонов, ни подозрительных голосов. Только один запах — запах надвигающейся беды. Буквально.
— Ты чего как с похорон? — спросила Татьяна, скидывая куртку на спинку стула.
Максим потёр лицо ладонями.
— Надо поговорить.
Вот чёрт, подумала Татьяна. Так начинаются разводы, кредиты и семейные советы. Она вздохнула и налила себе воды.
— Давай сразу. Ты не беременный, это точно. Уволили — ну не ты один. Что?
Максим мялся, как ученик у доски. В конце концов выдохнул:
— У Димки серьёзная авария. В больнице, операцию платную делают. Родители в шоке. Им негде жить… Ну, временно.
Татьяна поставила стакан на стол, медленно, как будто опасаясь, что сейчас он взорвётся.
— И?
— Я… Мы с тобой… Переедем. В съёмную.
Тишина в кухне стала такой, что даже холодильник замер от страха.
— Переедем, — повторила она медленно, будто училась говорить заново. — Из моей квартиры. В съёмную. Потому что твоим родителям… удобнее у нас?
Максим попытался встать, но передумал.
— Таня, это временно. Всего пару месяцев. Может, три. Пока не устаканится всё. Ну… И ты же не против?
— А что, если против? Или я теперь просто как добрый самаритянин? Пожила, дала кров, а теперь — съезжай, старушка?
Максим вспылил, вдруг резко:
— Это мои родители, Таня! Им тяжело! Они в возрасте, им нужен покой, а ты ведёшь себя как эгоистка!
— Эгоистка? — Татьяна даже засмеялась. — То есть, я, которая последние три года тянет ипотеку, ремонт, твою фрилансную карьеру, — эгоистка? А ты — это, наверное, жертва обстоятельств?
Он поднялся, теперь уже уверенно. Лицо побагровело.
— Я просто хочу помочь своей семье!
— А я, значит, не твоя семья? Моя квартира — не наша? Деньги, что я зарабатывала, — это была не помощь, это была обязаловка?
— Не надо передёргивать!
— А ты не надо паковать за моей спиной! — крикнула она и ударила по столу ладонью. — Ты даже не спросил! Ты просто решил!
Он замолчал. Долго. Слишком долго.
— Я должен был, — тихо выдавил он. — Там Дима. Он мой брат.
— А я кто? Соседка? Проект временный?
Он отвернулся. Молчал. Молчал так, как молчат трусы: не потому что нечего сказать, а потому что сказать — значит признать, что ты не прав.
Через два дня они ужинали у родителей Максима. За столом был борщ, курица в духовке, и Мария Сергеевна — с её лицом, как у прокурора, который ещё подумает, давать ли тебе условно.
— Мы не хотим никому мешать, — произнесла она, отламывая булочку, словно чью-то судьбу. — Просто на время. Пока Димочка не встанет на ноги.
— Конечно, — улыбнулась Татьяна, вилка дрожала в руке. — А мне давно хотелось пожить в 35 квадратах у метро «Бабушкинская». Экспириенс, так сказать.
— Ну, Танечка, всё же не в этом дело, — вмешался Николай Петрович, неловко ковыряя гарнир. — Надо быть добрее. Ты же у нас дизайнер, творческая. Вам и квартира не так важна, как людям в возрасте.
Ах, вот оно что, подумала Татьяна. Я — не человек, я — фон для их нужд.
— Знаете, — сказала она, отодвигая тарелку, — я очень уважаю старшее поколение. Особенно, когда оно понимает, где заканчивается забота, и начинается наглость.
— Татьяна, ну зачем так резко? — воскликнула Мария Сергеевна, хотя в глазах читалось явное удовольствие. — Максим — мой сын. Он не может бросить семью в беде.
— А я? — развернулась Татьяна к мужу. — Меня бросить — можно?
Мария Сергеевна театрально вздохнула:
— Ну, мы же не вечные. Нам жить-то осталось… А у вас ещё всё впереди. И потом, это не твоя, а ваша квартира. Вы же семья. Или у вас теперь всё порознь?
Максим поднял глаза на Татьяну. И ничего не сказал.
Татьяна встала. Медленно, без истерики, без хлопков дверью. Просто встала.
— Знаете, что? Живите. Все. Хотите — с Димой, с котом, с кем угодно. Но не со мной.
Мария Сергеевна прищурилась:
— То есть, ты оставляешь мужа?
Татьяна посмотрела на неё с удивлением.
— Мужа? Где вы его видели?
Позже, когда Татьяна ехала домой одна, она включила радио. Там шла старая песня из 90-х. Что-то про сильную женщину и неудачника. Как будто кто-то писал саундтрек под её жизнь.
Она вернулась в квартиру, зашла в спальню, села на край кровати и посмотрела на комод. На нём стояла фотография: она и Максим — на отдыхе, улыбаются, держатся за руки.
Смешные, наивные, счастливые идиоты.
Она взяла рамку, открыла окно и, не думая, выбросила её вниз.
— Теперь квартира действительно моя, — сказала она вслух. — И жизнь — тоже.
К утру в квартире пахло коробками. Не кофе, не духами — а именно картоном, пылью и каким-то бытовым предательством. Переезд, пусть даже чужой, всегда создаёт ощущение похорон. Особенно, когда выносится что-то, к чему ты привык, как к собственной коже.
Татьяна стояла в дверях спальни и смотрела, как Максим укладывает в чемодан свои рубашки.
— Вот эту не трогай, — она указала на белую с коротким рукавом. — Я её купила. И она уродская. Тебе в ней плохо. Отдай маме, пусть из неё занавеску сошьёт.
— У тебя вообще все вещи делятся на «моё» и «твоё», да? — огрызнулся он, не глядя.
— Удивительно, да? А я думала, что твои родители как раз это и практикуют. Вещи — «наше», квартира — «их», проблемы — «мои».
Он бросил рубашку обратно в шкаф, будто это был аргумент.
— Мне надо было так сказать с самого начала: Таня, мы не тянем сейчас, временно снимем, мои родители пока поживут в твоей квартире.
— Да, надо было. А ещё лучше — не говорить вообще. А просто сразу сдать меня в аренду. С мебелью.
Максим обернулся. В глазах — злость, вина и капля тоски. Видимо, смесь тяжелее, чем кажется.
— Я не думал, что ты так воспримешь. Ты раньше была… другой.
— А ты раньше был со мной, а не с мамой в роли режиссёра, — отрезала она. — Да и я другой не буду. Мне 31. У меня ипотека, два платья, которые я больше не надену, и бывший муж, который не умеет сказать «прости», даже когда сам облажался.
— Да что ты к матери привязалась? — вспыхнул он. — Она старается! Она волнуется!
— Она манипулирует! — вскинулась Татьяна. — Ты не видишь этого? Или видишь, но тебе удобно не замечать?
Он закрыл чемодан, надавил на молнию. Она хрустнула — громко, словно подтверждая: да, тут точно больше не сложится.
— Я всё равно поживу там. Временно, — буркнул он.
— А я подам на развод. Постоянно, — сказала она.
И ушла на кухню, не хлопнув дверью, потому что хлопать было уже не нужно.
Через неделю в её квартире было… тихо. Слишком. Даже холодильник будто боялся гудеть.
Она мыла полы — не из любви к чистоте, а чтобы не орать. Потому что на крик внутри уже не оставалось воздуха. Только вымытые следы чужих тапок и затертое пятно у порога, где раньше стоял чемодан Максима.
В дверь позвонили. Не робко, не разово. Так, как звонят те, кто уверен: им откроют.
Она вытерла руки о полотенце, открыла.
— Тань, привет, — сказала Лена, её подруга. — Я с тортом. И бутылкой. Можно?
— Без торта — можно. С бутылкой — обязательно.
Они сели на балконе. Лето уже начало пахнуть осенью. Таким… полураспадом и неуверенной прохладой. Именно такой была теперь её жизнь.
— Он уехал к родителям? — спросила Лена.
— Да. У мамочки под боком. В комнате с ковром, где висит фотография Димки в золотой рамке. Я почти уверена, что они начнут поклоняться ему. На фоне моего серванта.
Лена усмехнулась.
— А он хоть понял, что накосячил?
— Думаю, да. Но легче жить с тем, кто ничего не скажет, чем с тем, кто скажет: «Ты поступаешь как тряпка». То есть, со мной.
— Ну… ты и правда не молчишь.
— Потому что я не — ковёр, Лен. Мне на лицо не наступают.
Они выпили по бокалу. Внизу мяукал кот. На балконе напротив сушились трусы.
— И знаешь, что самое противное? — сказала Татьяна. — Он пытался объяснить мне, что «так будет лучше всем». Только почему «всем» — это всегда не я?
— Потому что ты сильная, Тань. А у сильных женщин всегда одна проблема: их не жалеют. С них требуют.
Татьяна кивнула. Откуда-то изнутри вылезло желание — просто, чтобы кто-то подошёл, обнял и сказал: не надо быть сильной. Побудь просто уставшей. Но обнимать было некому.
На следующий день она вышла из душа, услышала звук в прихожей — и обмерла. Щёлкнул замок. Кто-то вошёл.
На пороге стоял Максим. В руке — ключ.
— Ты чего здесь делаешь? — удивлённо, но без страха, спросила она, не успев даже завернуться.
— Я… взять кое-что забыл, — промямлил он, явно растерянный. — И… мы не договорили.
— Мы договорили. Я говорила, а ты молчал. Это называется «монолог». Или «отпевание».
Он поставил коробку на пол. Там что-то глухо звякнуло.
— Ты не дала мне объяснить…
— Потому что мне уже не нужно объяснение. Мне нужна квартира. Своя. Без чужих тапок. Без твоей мамы, которая будет спрашивать, почему я покупаю авокадо, а не картошку. Без твоего: «Потерпи, это всего на пару месяцев».
Он подошёл ближе. Медленно. Она всё ещё стояла в полотенце.
— А если я поживу отдельно? Не с родителями. А сам. Сниму.
— И?
— Может… потом мы…
— Нет, Макс. Может — не работает. Я уже была в этом «потом». И знаешь, оно никуда не ведёт.
Он стоял, будто ребёнок у двери детсада. Взрослый, высокий, с коробкой в руках, и совершенно потерянный.
— Я люблю тебя, Тань.
Она усмехнулась.
— А я — себя. И я себе сейчас нужнее.
Он молча развернулся, вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Без хлопка. Без сцены.
Вечером она снова стояла у окна. С чашкой чая. В комнате — ни его вещей, ни его запаха. Только её.
В дверь снова позвонили.
На пороге стоял Николай Петрович.
— Татьяна, здравствуйте. Простите, что без звонка.
Она удивлённо кивнула, впуская его. Вид у него был уставший, но спокойный.
— Я не клянчить, — сказал он сразу. — Я… хочу извиниться.
— За сына?
— За нас всех. За то, что влезли в ваш дом, как будто он общий. Хотя с самого начала было ясно: это ваша территория.
Он сел на стул у кухни.
— Мы… выросли в другой системе, Таня. Где жену не спрашивают, а приказывают. Где мать — святая, а жена — это… приложение. Это неправильно. Но мы такими стали.
Татьяна смотрела на него с неожиданным уважением.
— Спасибо, Николай Петрович.
— Я скажу Марии Сергеевне, чтобы она сняла жильё. Сами разберёмся. А ты… если сможешь, не держи зла на Максима. Он… растерялся. Не оправдание, конечно.
Она кивнула. Потому что это было честно. А честность — теперь была её главный критерий.
Он встал, поклонился чуть-чуть, по-старому.
— Береги себя, Таня. И спасибо за всё.
Она осталась одна. Одна — но не одинока.
На комоде больше не было их фото. Только записка:
«Ничего не чужое, если ты сама этого не отдашь».
Максим вернулся в пятницу. Без звонка. Опять. Как будто за эти недели ничего не изменилось. Как будто имел право.
Он стоял в дверях с той же мятой сумкой, в той же куртке, будто даже не выходил из квартиры по-настоящему, а просто сделал вид, что ушёл. И теперь возвращается, как кот — посмотреть, закрыта ли дверь.
— Нам нужно поговорить, — сказал он сразу. Спокойно, но с каким-то странным надломом в голосе. Уставший был. Но не только физически. Он выглядел, как человек, который впервые за долгое время что-то понял.
Татьяна молча отошла от двери.
— Только не делай лицо, как будто я — коллектор, — добавил он. — Хотя, если честно, пришёл за долгами. За тем, что должен.
— Что должен? — тихо, но с холодом.
— Извиниться. Не мамой, не папой. Сам. Перед тобой.
Она прислонилась к стене, скрестив руки.
— Опоздал. Тут, как в театре: когда спектакль окончен, аплодисменты — только по привычке.
Максим прошёл вглубь квартиры. Осмотрелся. Молчание между ними тянулось, как старая простыня на съёмной кровати — вся в узлах.
— Я снял квартиру. Один. Сказал маме, что не буду жить у них.
— Она, наверное, устроила концерт?
— Нет. Гораздо хуже. Она расплакалась и сказала, что ты всё испортила. Что разрушила семью. Что ты — не жена, а «временное явление».
— О, так это она мягко ещё, — усмехнулась Татьяна. — Обычно я просто «тварь из интернета с ипотекой».
Он сел на край дивана.
— Таня. Я не был прав. Я просто растерялся. Димка, деньги, давление. Я правда не знал, что делать.
— Ты знал. Просто выбрал не меня.
Он посмотрел ей в глаза. Глубоко. И что-то в нём дрогнуло.
— Я думал, что семья — это там, где нас больше. А ты… оказалась одна. И сильнее всех. И правее всех.
Она подошла ближе. Поставила перед ним чашку кофе. Без сахара — как он не любит. Он даже не дёрнулся.
— Так зачем ты здесь?
— Потому что не хочу потерять тебя. Потому что понял, что если однажды захочу быть отцом — я бы хотел, чтобы мать моего ребёнка была такой, как ты.
— А я не хочу быть матерью для второго ребёнка по паспорту.
Он вздохнул. Тяжело. Глубоко. Опять это его молчание. Звук, который кричит громче слов.
— Хорошо, — сказал он. — Тогда давай хотя бы поговорим честно.
Она кивнула. Села напротив. Стол между ними был как граница, но они оба знали — она уже давно прорвана.
— Твоя мама… знала, что ты собираешься меня «съехать»?
— Не просто знала. Она настояла.
— И ты…?
— Я был как будто… между. Там кровь. Здесь — ты. Я выбрал не то.
— Ты выбрал не меня. Это не «не то». Это конкретное решение.
— Да. И я жалею. Каждый день.
Татьяна встала, подошла к окну.
— А теперь она тебе дала добро вернуться? Или ты сам?
— Она запретила. Сказала, что «такая, как я, разрушит и дом, и род».
— Ммм, даже род? А она что, княгиня?
Он усмехнулся.
— Слушай… я не прошу, чтобы мы были вместе. Я прошу дать мне шанс быть человеком. Самим собой. Без неё. Без манипуляций.
— И что ты предлагаешь?
Он встал. Подошёл ближе.
— Я верну всё. Деньги, которые ты потратила. Половину коммуналки. Даже за лампочки. Потому что ты должна знать: это не было «наше». Это было твоё. И теперь я уважаю это.
Она смотрела в его глаза. Глубоко. Как будто искала остатки старого Макса. И будто… нашла.
Но потом сказала:
— Знаешь, Макс… уважать — мало. Надо было защищать. А ты — выбрал удобство.
Он хотел ответить. Но не стал. Потому что, в конце концов, это был момент её правды.
— А знаешь, что обиднее всего? — вдруг спросила она. — Что ты даже не понял, как меня предал. Не криком. Не изменой. А тем, что просто… пересел на другую сторону. Спокойно. Без войны. Без шума.
— Я дурак, Тань.
— Нет, Макс. Ты — хороший сын. Но плохой муж.
И тогда… он подошёл. Взял её за руку. Смотрел молча. Минуту. Вечность.
— Я буду лучше. Даже если не с тобой.
Она выдернула руку.
— А я буду одна. Даже если кто-то рядом.
Он кивнул. Не обиделся. Просто кивнул. Как капитан, сходящий с корабля, который больше не плывёт туда, где ему место.
— Тогда прощай, — сказал он.
— Пока, — ответила она.
И дверь закрылась. Без скандала. Без вещей. Без ключей.
Навсегда.
Через неделю Татьяна поменяла замки.
Не потому, что боялась. А потому что — так спокойнее. Так правильно.
На столе лежали документы. Заявление о разводе. Она взяла ручку, подписала. Не дрогнув.
А потом взяла телефон. Позвонила Лене.
— Я всё сделала, — коротко.
— Ты молодец, — сказала Лена. — Свобода?
— Свобода, — повторила Татьяна. — Но не как «одиночество». А как «теперь никто не придёт без спроса».
— Ты готова к новому?
Татьяна улыбнулась.
— Я — себе. Вот это и есть новый.
