Десять лет Алена считала, что лучшая тактика со Светланой Викторовной — стратегическое молчание. Но сегодня она поняла: некоторые люди воспринимают молчание не как такт, а как слабость. И начинают охоту.
Воскресенье. В воздухе висел тягучий, приторный запах тушеной курицы и лавра. Запах обязательного семейного ужина. Запах пытки.
Алена стояла у раковины и смотрела, как жирные капли масла медленно растекаются по поверхности остывшей воды в тазу с посудой. От стола доносился ровный, самодовольный гул голоса Светланы Викторовны. Она вещала. О политике. О падении нравов. О том, как правильно солить борщ.
— И вот я ей прямо говорю: милочка, ваш фасон — это даже не прошлый, это позапрошлый век! — звенел ее голос, нарочито громкий, чтобы было слышно на кухне. — Но у некоторых, видимо, вкуса от рождения нет.
Алена сжала в руке губку. Прямо сейчас там, за столом, сидел ее муж. Ярослав. И слушал. Молча. Он всегда молчал. Его стратегия — переждать, отсидеться, сделать вид, что грозовой фронт пронесется где-то рядом и его не заденет. Его любимая фраза: «Она же мама, Лен, она скоро уедет».
Скоро. Десять лет этого «скоро».
Она глубоко вздохнула, вытерла руки о полотенце и понесла на стол свежезаваренный чайник. Главное — не смотреть ей в глаза. Смотреть на узор скатерти. На свои руки. На лицо Ярослава. Куда угодно.
В столовой царил привычный порядок: Светлана Викторовна восседала во главе стола, как королева-мать, проверяющая свои владения. Ярослав сидел справа, увлеченно разбирая котлету на составляющие. Он всегда ел очень медленно, когда приезжала мама. Будто растягивал время до ее отъезда.
— О, чай! — оживилась Светлана Викторовна, бросив на Алену быстрый, оценивающий взгляд. — А пирожное кто будет подавать? Алена, ты же знаешь, Ярослав обожает тот коржик с кремом.
— Сейчас, — тихо сказала Алена и повернулась назад, к буфету.
Ее спина горела под двумя взглядами. Одним — критикующим. Другим — старательно ничего не замечающим.
Она расставила десертные тарелки, вернулась на кухню за вазой с пирожными. Руки действовали автоматически, годами отточенным движением. Поставить, разлить, подать. Отключить мозг. Не думать.
— Спасибо, — буркнул Ярослав, когда она поставила перед ним тарелку. Он все еще не смотрел на нее.
— Ну что, Ярослав, как успехи на работе? — снова завела Светлана Викторовна, отламывая крошечный кусочек эклера. — Алена-то говорит, что у вас какой-то важный проект. А ты мне ничего не рассказываешь.
— Да все нормально, мам, — он пожал плечами, — работа как работа.
— А у Алены как? — голос свекрови стал сладким, медовым. Это всегда был плохой знак. — Опять эти ваши… как их… креативы рисуете? Или что вы там делаете?
— Контентом занимаюсь, Светлана Викторовна, — ровно ответила Алена, оставаясь стоять. У своего места. Сидеть она могла позволить себе только когда все уже было подано и все были довольны.
— Контентом, — растянула та слово, будто пробуя его на вкус и находя неприятным. — Ну да, дело нужное. Хотя я вот своему Ярославу всегда говорила: главное в женщине — чтобы дома был уют. А остальное — так, баловство. Ты ведь у меня чистюля, правда? — она потянулась и похлопала сына по руке.
Ярослав улыбнулся тусклой, напряженной улыбкой.
Алена молчала. Она смотрела на его руку. На ту самую руку, которая всего несколько часов назад так тепло лежала на ее талии в постели. Та самая рука, которая сейчас покорно лежала под рукой его матери.
Молчание. Снова молчание.
Она собрала пустые тарелки из-под основного блюда и снова скрылась на кухне. Включила воду. Грохот посуды, шипение струи — она пыталась заглушить ими этот голос. Этот бесконечный, разъедающий душу монолог.
Она мыла тарелку за тарелкой. Вот эта — с ярким цветочным узором — от Светланы Викторовны, подарок на прошлый Новый год. «Чтоб хоть что-то красивое у вас было». Алена сжала ее так, что пальцы побелели.
И вот, когда последняя ложка была вымыта, а чай почти допит, прозвучало то, ради чего, казалось, и затевался весь этот спектакль.
Голос Светланы Викторовны, звеняще-сладкий, пробился сквозь шум воды.
— Алена! Не тяни там! Иди чай разливай. За столом мы все семья, а ты обслуживай — такова твоя роль, милая!
Тишина.
Вода продолжала течь из крана, но в ушах у Алены стояла оглушительная, звенящая тишина. Она замерла.
Она ждала. Ждала хоть чего-то. Хоть звука. Хоть шороха. Хоть одного слова заступничества от того, кого она любила. От того, кто сидел в двух метрах от нее и был ее мужем.
Она медленно вытерла руки. Повернулась. Облокотилась о дверной косяк и выглянула в столовую.
Светлана Викторовна смотрела на нее с торжествующим, хищным ожиданием. Она произнесла свой ультиматум и ждала покорности.
А Ярослав… Ярослав смотрел в свою пустую чашку. Он изучал дно чашки так внимательно, будто пытался разгадать там свою судьбу. Его плечи были слегка ссутулены. Он не поднял глаз. Не пошевелился. Не сказал: «Мам, хватит» или «Лена, садись с нами».
Он просто сидел. И молчал.
И в этот миг ледяная волна накрыла Алену с головой. Не обида. Не злость. Не ярость. Это было холодное, кристально-ясное, бесповоротное осознание.
Он не с ней. Он — по ту сторону стола.
Алена замерла в дверном проеме. Вода на кухне продолжала течь, но этот звук словно доносился из другой вселенной. Сквозь оглушительный гул в ушах она слышала только собственное сердцебиение — ровное, мерное, холодное.
Она медленно вытерла ладони о бедро джинсов. Движение было обдуманным, почти ритуальным. Десять лет она оттирала, отмывала, оттирала снова. А сейчас она просто вытирала руки. Чтобы они были сухими.
Светлана Викторовна, не дождавшись мгновенной покорности, нахмурила брови. Ее торжествующая улыбка сползла, сменилась нетерпением.
— Алена, ты что, не слышишь? Чай остывает! Иди разливай!
Но Алена смотрела не на нее. Ее взгляд был прикован к фигуре мужа. К его ссутуленным плечам, к спине, которая словно вжалась в стул. Он все так же изучал узоры на дне своей пустой чашки, будто искал в них код спасения.
Она сделала шаг. Не к чайнику. К столу. Еще один. Пол устроил ей маленькую диверсию — скрипнул подошвой. Ярослав вздрогнул, но не поднял глаз.
Она остановилась прямо напротив него. Руки опущены вдоль тела. Голос, когда она его издала, был тихим, безжизненным, чужим. Он резал тишину, как лезвие.
— Ярослав.
Он медленно, с невероятным усилием поднял на нее глаза. В них был не страх, не раскаяние. Паническое, щенячье желание, чтобы это прекратилось. Чтобы все просто замолчали и дали ему доесть свой торт.
— Что, Лен? — он выдавил из себя. — Давай не сейчас, ладно?
— Нет, — ее голос оставался ровным и тихим. — Не ладно. Я спрошу тебя один раз. Ты тоже считаешь, что моя роль — обслуживать твою семью?
Светлана Викторовна фыркнула, откинувшись на спинку стула.
— Ой, вот драма-то разыгрывается! Да я тебя как родную! Всякая помощь в доме — это честь для жены!
Но Алена не отвела от мужа взгляда. Она ждала. Она смотрела прямо в него, пробивая брешь в его глухой обороне.
— Отвечай, Ярослав. Ты мой муж. Мы десять лет вместе. Я для тебя кто? Любимая жена или обслуга?
Он заерзал. Его глаза метнулись от ее лица к лицу матери и обратно. Он искал спасения. Не находил.
— Да перестань ты, — его голос срывался на фальцет, он пытался ввернуть в него шутливую нотку, но получилось только жалко. — Какая обслуга? Мама же просто пошутила. Ну, почти. Давай не будем…
— Я не шутила! — властно перебила Светлана Викторовна. — Я констатирую факт. У каждого своя роль. Мужчина — добытчик, хозяин. Женщина — хранительница очага. Она должна создавать уют. Обслуживать мужа и его семью. Это природой заведено!
Алена наконец оторвала взгляд от Ярослава и перенесла его на свекровь. Медленно, с ног до головы.
— Ваш уют, Светлана Викторовна, пахнет рабством и лавровым листом, — произнесла она все тем же ледяным, спокойным тоном. — И я его на дух не переношу.
Она снова посмотрела на мужа. На того самого мальчика, который так и не стал мужчиной. Который прятался за юбку матери.
— Тебе комфортно? — спросила она, и в ее голосе впервые появилась неуловимая дрожь. Не от слез. От омерзения. — Тебе комфортно, пока твоя мама вот уже десять лет указывает мне, твоей жене, на мое «место»? Пока унижает меня за твоим же столом? Ты чувствуешь себя настоящим хозяином, альфа-самцом, когда она командует твоей жизнью? Нашей жизнью?
Ярослав побледнел. Его губы задрожали.
— Хватит! — вдруг крикнул он, ударив кулаком по столу. Тарелки звякнули. — Прекратите обе! Надоело! Одни крики, одни претензии! Я устал!
В наступившей тишине его тяжелое дыхание казалось громким, как грохот поезда.
Алена смотрела на него. Смотрела на этого человека, который кричал «прекратите», обращаясь к ним обеим. К агрессору и жертве. К хозяйке и служанке. Он ставил между ними знак равенства. Его проблема была не в несправедливости. Его проблема была в том, что этот скандал мешал ему спокойно жить.
И в этот миг лед внутри нее растаял. Но не в слезы. В нечто окончательное и бесповоротное.
Она больше не ждала ответа. Он его уже дал. Все эти десять лет он давал его своим молчанием. А сегодня подарил его в виде истеричного крика.
Она медленно кивнула, больше себе, чем ему.
— Понятно, — сказала она тихо. — Все стало абсолютно понятно.
Тишина после его крика была оглушительной. Она висела в воздухе густым, тягучим сиропом, в котором застыли все трое. Даже Светлана Викторовна онемела, впечатленная редкой вспышкой гнева сына.
Алена стояла неподвижно. Она смотрела на Ярослава — на его раздувшиеся ноздри, на алый румянец на щеках, на сжатые кулаки. Он был красив в своем гневе. Наконец-то живой. Наконец-то проявил характер. Жаль, что направлен этот характер был не на защиту ее, а на защиту своего спокойствия.
Она медленно, почти механически, развязала тесемки фартука. Того самого, с забавными котиками, который она купила на распродаже, смеясь: «Буду в нем тебя соблазнять за завтраком». Он тогда улыбнулся. Обнял.
Фартук поддался не сразу. Узел был тугим. Она дернула резче, и ткань с шелестом соскользнула с ее шеи. Она аккуратно сложила его, не сминая, и повесила на спинку своего стула. Ровно. По центру.
Потом ее взгляд упал на чашку. На ее собственную фарфоровую чашку, с крошечной трещинкой на ручке, из которой она пила кофе каждое утро. Она стояла рядом с чайником, наполовину полная. Она взяла ее. Ладонь обхватила теплый, знакомый бочок.
Она не взглянула больше ни на кого. Развернулась и пошла на кухню. Шаги ее были тихими, но абсолютно четкими. Каждый шаг — это гвоздь в крышку гроба того, что было.
Она подошла к раковине, где еще лежала вымытая посуда. Поставила свою чашку прямо в центр. Не бросила. Поставила. Аккуратно, донышко о дно раковины — глухой, финальный стук.
Она больше не была гостем за этим столом. Она больше не была прислугой. Она была просто женщиной, которая поставила свою чашку в раковину. В своем доме.
Когда она вернулась в столовую, лица обоих были повернуты к ней. Светлана Викторовна с плохо скрываемым злорадством — скандал состоялся, ее сын «поставил наглую жену на место». Ярослав — с растерянным, испуганным выражением, будто почва уходит из-под ног, и он не понимает, почему.
Алена прошла мимо стола. Не к выходу. К стулу, на котором висел ее фартук. Она взяла с него свою сумку. Кожаная, потертая, ее ежедневная спутница. Нашла в ней ключи. Два ключа — от квартиры и от ее машины.
Она подняла голову и посмотрела на них. Сначала на свекровь — с холодным, безразличным любопытством. Потом на мужа — долгим, прощающим взглядом.
— Роль обслуги я с себя снимаю, — произнесла она тихо, но так четко, что каждое слово отпечаталось в тишине. — А вы двое — настоящая семья. Остаетесь за столом вдвоем.
Она сделала паузу, давая этим словам просочиться, достичь самой сути.
— Приятного аппетита.
Она развернулась и пошла к прихожей. Она не хлопнула дверью. Она не стала надевать пальто. Она просто открыла входную дверь, вышла на лестничную площадку и прикрыла ее за собой. Тихий щелчок замка прозвучал громче любого хлопка.
Осознание пришло к ней не в лифте, не на улице и не за рулем ее машины. Оно пришло позже. Где-то на полпути к пустой квартире подруги, в гуле ночной дороги.
Иногда нужно не кричать. Нужно перестать шептать. Перестать оправдываться, доказывать, надеяться, что твою тихую правду услышат сквозь чей-то громкий, уверенный в своей правоте крик.
И иногда нужно признать, что ты в чужой истории — всего лишь статист. И уйти. Не из-за злой свекрови с ее устаревшими понятиями о роли женщины. А из-за мужчины, который за общим столом в самый важный момент оказался не с тобой. А против тебя.
Потому что его молчаливое одобрение — это и есть самое страшное предательство. И это осознание было горче всего.
