Хлопок дверью отозвался в пустом доме гулким эхом, словно выстрел. Дребезжала щеколда, затихали шаги за порогом, а Вика все стояла, прислонившись лбом к прохладной деревянной поверхности, пытаясь унять дрожь в коленях. Сердце колотилось где-то в горле, сдавливая дыхание. Сейчас главное — не расплакаться. Ни за что.
За спиной царила звенящая, непривычная тишина. Необжитая, пугающая. И абсолютно ее. Именно это слово, пронесшееся в голове раскаленным железом, и заставило ее сделать это. Ее. Она купила этот дом. Она. Своими силами, своими деньгами, своими бессонными ночами над чертежами. Не он. Не они. Она.
Всего час назад здесь, в этой самой прихожей, пахшей еще свежей краской и хвоей от новенькой мебели, было так тесно и громко. Тесно от чужих вещей, громко от чужих голосов.
— Максим, сынок, подержи-ка сумку, неси в ту комнату, что побольше, — раздался тогда властный, не терпящий возражений голос Лидии Петровны. — Мы с Ирочкой там и разместимся. Вам-то вдвоем много места не надо, а нам в старой двушке тесно. Максим, ты же не против?
И это прозвучало не как вопрос, а как констатация факта. Как приказ. Вика застыла у двери в гостиную, сжимая в руках вазу, которую только что собиралась поставить на полку. Она медленно обернулась, ища взгляд мужа. Максим стоял, сгорбившись под тяжестью двух огромных сумок своей матери, и смотрел в пол. Молчал. Молчал, как всегда. Его молчание было громче любого крика. Оно было — согласием.
— Макс? — тихо, но четко произнесла Вика.
Он поднял на нее глаза, в которых читалась растерянность и привычная мольба — «не сейчас, Вика, потом разберемся». Рядом ехидно ухмыльнулась Ирина, золовка, уже хозяйски расставлявшая на вешалке свои пальто и куртку племянницы Светы.
— Что «Макс»? — вступилась Лидия Петровна, поворачиваясь к невестке. — Все логично. Мы приехали помочь с обустройством, пожить, поддержать. А то вы тут одни… Мало ли что.
— «Мало ли что»? — голос Вики дрогнул, но она взяла себя в руки. — Мы взрослые люди, Лидия Петровна. Мы справимся.
— Ну, взрослые… — фыркнула та и махнула рукой, направляясь осваивать территорию. — Максим, не стой столбом, неси вещи.
И он пошел. Пошел за матерью, как послушный щенок. Это было последней каплей. Чаша ее терпения, годами наполнявшаяся мелкими уколами, косыми взглядами, «добрыми» советами и вот такими молчаливыми предательствами, переполнилась и хлынула через край.
Она не помнила, как вышла на крыльцо, как вынесла их чемоданы и сумки. Помнила только бледное, перекошенное от непонимания лицо мужа и ошарашенные глаза его родни.
— Что ты делаешь? Ты с ума сошла? — прошипел наконец Максим.
— Нет. Я просто закрываю дверь своего дома. От незваных гостей.
— Вика, давай зайдем, поговорим спокойно… — он сделал шаг к ней.
— Всё уже сказано. Твоим молчанием, — она отступила назад, в проем. — Купила дом я одна. И жить тут будем мы. Без твоей мамы, золовки и племянницы.
И дверь захлопнулась. С глухим, окончательным стуком.
Теперь она была здесь одна. Совершенно одна в тишине своего нового, выстраданного дома. Снаружи завел мотор их автомобиль, заурчал и, постепенно затихая, умчал прочь. Прочь ее страх, ее сомнения и ее прежнюю жизнь.
Она медленно обошла комнаты, касаясь рукой стен. Ее стен. Ее будущего. Оно начиналось вот с этого тихого, одинокого вечера. И пусть оно было страшным, но оно было ее. Только ее.
Тишина после бури оказалась оглушительной. Она давила на барабанные перепонки, заставляя сердце биться неровно и тревожно. Вика медленно скользила ладонью по шероховатой штукатурке стены, словно пытаясь убедиться в реальности происходящего. Дом был пуст. Чужой и холодный, несмотря на летний вечер за окном. Он еще не стал своим, он был просто коробкой, которую она отвоевала. И теперь нужно было научиться в нем дышать.
Она достала телефон. Экран пылал десятком пропущенных вызовов и сообщений. Самое новое — от Максима: «ВЫКЛЮЧИЛА ТЕЛЕФОН?! Это детский сад, Вика! Я в шоке. Где ты?»
Она провела пальцем, активировала авиарежим. Мир сузился до размеров прихожей. Никаких криков, никаких упреков, никакого виноватого молчания мужа. Только ее собственное неровное дыхание. Она сделала это. Она пересекла черту, за которой не было пути назад. От этой мысли становилось и страшно, и… освобождающе.
Максим не поехал к матери. Он загнал машину на пустынную парковку у гипермаркета на выезде из города и заглушил двигатель. В салоне пахло ее духами, смешанными с запахом пыли от бабушкиного ковра, который везли в багажнике. Он сжал голову руками, пытаясь заглушить какофонию в ушах.
— Максим! Ну, что это было? — истеричный голос матери в трубке звонившего телефона резал слух. — Она выгнала нас! На улицу! С чемоданами! Ты представляешь? Твоя жена просто спятила!
— Мам, успокойся… — он попытался вставить слово, но его перебила сестра.
— Я же говорила! Я сразу сказала, что она стерва и выскочка! Купила себе домик на твои же деньги, наверное, и теперь корону надела! Ты сейчас же приезжай и поставь ее на место!
Его «деньги»? Его? Он с горькой усмешкой вспомнил, как откладывал с каждой зарплаты, отказывая себе во всем, а Вика в это время брала дополнительные заказы и работала по ночам, чтобы их общая мечта стала реальностью быстрее. «Наш дом», — говорила она, и глаза ее засияли. А он… он молча кивал, боясь признаться даже себе, что в этом «нашем» всегда будет доля его матери, его сестры, их бесконечных проблем и советов.
Он понимал, что мать перегнула палку. Спросить «мы тут останемся» — это даже не наглость, это тотальное неприятие его отдельной жизни. Но и поступок Вики… Хлопнуть дверью перед носом? Выбросить вещи? Это был удар ниже пояса. Война, которую она объявила его кровину, его семье. А он оказался на нейтральной полосе под перекрестным огнем.
Он снова набрал ее номер. «Абонент временно недоступен». Эта фраза резанула больнее, чем все крики Ирины. Ее молчание было ответом. Ответом на его молчание в тот роковой момент. Он откинулся на сиденье и закрыл глаза. В голове прокручивалась сцена в прихожей. Он видел ее глаза — не злые, не истеричные, а… опустошенные. В них читалась последняя капля, последняя черта, которую он сам же и помог перейти своим бездействием.
Его молчание тогда говорило громче любого крика. Оно безмолвно кричало о его согласии с матерью. О том, что он по-прежнему мальчик, который боится ослушаться. И этот беззвучный крик теперь разрывал его изнутри.
Вика прошла на кухню, налила в стакан воды. Рука дрожала, и вода расплескалась по столешнице. Она смотрела на растекающуюся лужу и не могла заставить себя вытереть ее. Пусть будет. Потом. Сейчас важно просто выстоять. Просто продержаться эту ночь.
Она подошла к окну. Во дворе никого. Только ее машина и темнеющая полоса леса вдалеке. Она осталась совершенно одна. В своей крепости. Своей молчаливой, пустой крепости. И первый бой она, кажется, выиграла. Но почему на душе было так горько и пусто, как в этом нетронутом доме?
Следующий день встретил Вику бледным, безразличным светом в незавешенных окнах. Она почти не спала, ворочаясь на матрасе, брошенном прямо на пол в спальне. Каждый скрип дома, каждый шорох за окном заставлял вздрагивать и прислушиваться. Ждала ли она, что он вернется? Стукнет в дверь? Или приедет вся его семья с полицией и скандалом?
Вместо этого ближе к полудню во двор бесшумно закатилась знакомая старенькая «Тойота» Ирины. Из машины вышла одна золовка. Без матери, без Светы. Вика наблюдала из-за шторы, сердце снова застучало где-то в горле. Ирина остановилась посреди двора, руки в боки, окинула дом оценивающим, ядовитым взглядом, словно вычисляя его стоимость и прикидывая, какую долю следовало бы отдать ей.
Вика глубоко вздохнула и вышла на крыльцо. Молча. Две женщины стояли друг напротив друга, разделенные десятком шагов и пропастью взаимной неприязни.
— Ну, здравствуй, хозяйка, — просипела Ирина, не двигаясь с места. — Выпустишь меня в свои хоромы? Или и меня за порог выбросишь?
— Говори, что хотела, Ира. Без лишних слов.
— О, как все серьезно! — золовка фальшиво рассмеялась. — Мама в слезах, у нее давление подскочило. Думаешь, тебе сойдет с рук этот цирк? Ты вообще понимаешь, что натворила?
— Я прекрасно понимаю. Я прекратила цирк, который длился все пять лет нашей семейной жизни. Цирк с твоими мамиными номерами.
— Ах, вот как! Мы для тебя клоуны? А кто за тобой, за princessой, убирался, пока ты свои картинки рисовала? Кто Максиму в детстве носы вытирал, репетиторыровал его, пока твои папа с мамой тебе на учебу в институт копили? Мы! Мы — это семья! А ты — случайная проходная фигура в его жизни!
Гнев подкатывал к горлу комом, но Вика вынудила себя дышать глубже. Она видела, откуда дует ветер. Из старой, затхлой квартиры, из зависти, из несложившейся жизни.
— Твоя мама не хочет, чтобы у Максима была своя жизнь, Ира. Потому что тогда у нее не будет твоей. Ты боишься остаться одна с ней в той двушке, вот и цепляешься за брата, как за спасательный круг.
Ирина побледнела. Попадание было точным.
— Врешь! Ты ничего не понимаешь! Он мне брат! Я о нем забочусь!
— Нет. Ты за него цепляешься. Потому что сама не смогла ничего построить. Развод, работа за копейки… И вместо того чтобы наладить свою жизнь, тебе проще считать, что я во всем виновата. Что я отняла у тебя брата.
— Ты и отняла! — крик сорвался с губ Ирины, в нем слышалась неподдельная боль. — Он же мне должен был помочь! После развода! У меня же Света была на руках! А он… он сказал, что у них с тобой планы, что они копят на дом! И не дал ни копейки! Из-за тебя!
Вот оно. Корень зла. Старая, гноящаяся обида. Вика даже не знала об этом. Максим никогда не рассказывал.
— Он ничего мне не должен, Ира. Он мой муж. Наши общие цели — это его цели. А твои проблемы — это твои проблемы. Он не обязан их решать за тебя.
— Обязан! Он семья! А ты кто? Пришла, увела, теперь еще и дом отгребла! И маме теперь места нет рядом с сыном?
В этот момент из-за угла дома робко вышла Света. Подросток явно приехал с матерью и все это время прятался, слушая. Лицо ее было испуганным.
— Мам, хватит уже, — тихо сказала она, глядя на землю.
— Молчи! — рявкнула на нее Ирина. — Иди в машину!
— Нет, — Света неожиданно подняла на мать взгляд. — Тетя Вика права. Тебе просто нравится, чтобы все вокруг были виноваты перед тобой. Бабушка, дядя Макс, теперь тетя Вика. Ты сама ничего не делаешь, только ноешь.
Ирина остолбенела. Предательство собственной дочери добило ее окончательно. Она беспомощно посмотрела то на Вику, то на Свету, развернулась и, ничего не сказав, побрела к машине. Света бросила Вике быстрый, полный извинений взгляд и поплелась за матерью.
Вика осталась на крыльце. Сцена окончилась, но победы не было. Была только горечь от вскрытых язв, от чужих несчастий, которые теперь навсегда стали частью и ее жизни. Они дрались не за комнаты в этом доме. Они дрались за Максима. За право решать, как ему жить. И она понимала — война только началась.
Он приехал ближе к вечеру. Машина остановилась во дворе с тихим шелестом шин, а не с гневным визгом, как вчера. Вика наблюдала из окна, как он медленно выходит, запирает авто и идет к крыльцу. Он выглядел уставшим, постаревшим на несколько лет. В руках он держал бумажный пакет из ближайшего супермаркета.
Она не стала делать вид, что его нет. Медленно, давая ему время передумать, повернула ключ в замке и отворила дверь. Они стояли друг напротив друга в проеме, разделенные порогом и всем, что произошло.
— Можно? — его голос был хриплым, безразличным.
Она молча отступила, пропуская его внутрь. Он прошел в гостиную, поставил пакет на голый пол. Оттуда пахло свежей выпечкой.
— Булки купил. Ты с утра, наверное, ничего не ела.
Этот нелепый, бытовой жест растрогал ее сильнее, чем любые слова. Она кивнула, не в силах говорить.
Он сел на подоконник, она опустилась на пол, прислонившись спиной к стене. Тишина тянулась несколько минут, густая и тяжёлая, но уже не враждебная. Это была тишина истощения, после которой возможно только самое важное.
— Я не поехал к ним, — наконец сказал он, глядя в окно на темнеющий лес. — Я ночевал в гараже у Сергея.
Она кивнула, понимая, какой это был для него поступок — не бежать к матери за утешением.
— Я не знал, Вик. Про деньги Ирине. После развода. Она действительно просила. Но у нас как раз тогда был тот крупный заказ, и мы решили все отложить на первый взнос. Я сказал ей, что не могу. Не сказал, что копим на дом, просто — не могу. Не знал, что она так это… запомнила.
— Она не запомнила, Максим. Она этим живет. Это ее оправдание всем своим неудачам.
Он тяжело вздохнул и провел рукой по лицу.
— Я знаю. Просто… Ты не понимаешь. Ты не можешь понять. — Он замолчал, подбирая слова. — Когда мне было десять, отец напился и чуть не поджег квартиру. Спорил с матерью, схватил керосинку… Я его запомнил всегда пьяным, злым. А она… она вытащила нас обоих. Работала на трех работах. И все твердила: «Максимка, мы должны держаться вместе. Только семья тебя не предаст. Только родная кровь». Это вбивалось в меня каждый день. Я дал ей слово. Слово мальчика, что всегда буду на ее стороне. Что никогда не предам. Для меня это не пустые слова. Это… инстинкт выживания.
Вика слушала, и кусок булки в горле становился все больше. Она впервые слышала эти детали. Он всегда отделывался общими фразами: «отец плохо кончил».
— А почему ты мне никогда этого не рассказывал?
— Стыдно. И… страшно. Что ты посмотришь на меня по-другому. Что поймешь, какой я на самом деле слабый. Я не умею с ними спорить, Вика. Для меня их крик — это сразу тот самый пьяный крик отца, запах керосина и страх. Я впадаю в ступор. Мне проще промолчать, согласиться, лишь бы оно поскорее закончилось.
Теперь все вставало на свои места. Его пассивность, его вечное бегство от конфликта. Это была не трусость. Это была глубокая, детская травма.
— А я думала, тебе просто наплевать на мои чувства, — тихо выдохнула она. — Что тебе важнее их одобрение, чем мое счастье.
— Нет! — он резко повернулся к ней, и в его глазах впервые за долгое время был не страх, а боль. — Я люблю тебя. Этот дом… он и для меня был мечтой. Нашим углом. Без прошлого. Но я… я не знал, как им это сказать. Как разорвать эту пуповину. Каждый раз, когда мама звонит, мне кажется, что я снова тот маленький мальчик, который должен ее защитить. От всего. Даже от тебя.
Он замолк, исчерпав себя. В тишине было слышно, как за окном кричит какая-то птица.
Вика поднялась с пола, подошла к нему и села рядом на подоконник. Она взяла его руку в свои. Она поняла главное. Он не предавал ее сознательно. Он был заложником старой войны, которую проиграл еще в детстве.
— Ты обязан ей своим прошлым, Макс. Она спасла тебя тогда. Но ты обязан мне нашим будущим. Нашим. Ты понимаешь? Ты должен выбрать, кому ты обязан больше. Ей — за то, что было. Или мне — за то, что может быть.
Он сжал ее пальцы, и его рука дрожала.
— Я не знаю, смогу ли я, — прошептал он. — Я не знаю, как с ними говорить.
— Научишься, — сказала она твердо. — Или мы потеряем все. Я не могу больше жить в осаде. Я не хочу, чтобы наши дети росли в атмосфере этой вечной войны.
Он поднял на нее глаза. Впервые за этот разговор в них мелькнул не страх, а что-то другое. Осознание. Ответственность. Долгий путь только начинался, но дверь для диалога, наконец, открылась.
Она приехала на следующий день, ближе к полудню. Одна. На такси. Вика увидела ее из окна кухни — строгая, темная фигура, медленно выходящая из машины. Лидия Петровна. Без сумок, без чемоданов, без оравы родни. Один на один.
Сердце Вики ушло в пятки, но она выпрямила спину. Максим спал в гостиной, смотанный усталостью и выплеснутыми эмоциями после вчерашнего разговора. Она не стала его будить. Это был ее фронт.
Она открыла дверь до того, как та успела позвонить. Свекровь стояла на пороге, прямая, как палка, лицо — маска холодного, безразличного превосходства. Ни следа вчерашней истерики.
— Впустишь? Или и меня на пороге оставишь? — голос был ровным, ледяным.
— Заходите, Лидия Петровна.
Та переступила порог, окинула прихожую оценивающим взглядом, будто составляя смету на ремонт.
— Где мой сын?
— Спит. Он очень устал.
— От чего это он устал? От скандалов, которые устраивают его же жены? — она медленно прошла в гостиную, к спящему Максиму, посмотрела на него. В ее взгляде не было нежности, только собственничество. — Довела его. До ручки.
— Лидия Петровна, давайте не будем. Вы приехали говорить — давайте говорить. Без криков.
Свекровь повернулась к ней. Глаза, похожие на Максимовы, смотрели на Вику с немым презрением.
— Говорить? О чем? О том, как ты разрушаешь семью? Как ты отняла у меня сына? Вбила между нами клин? Ты думаешь, этот твой домик что-то значит? Это просто стены. А семья — это навсегда.
— Семья — это муж и жена, Лидия Петровна! — не выдержала Вика. — А вы — его мать. Это другое. Вы должны были отпустить его, а не висеть на нем тяжким грузом!
— Отпустить? — свекровь ядовито усмехнулась. — Кто его вытащит, если не я? Ты? Ты его знаешь? Ты знаешь, через что мы прошли? Нет! Ты пришла на все готовое!
В этот момент на пороге появился Максим. Он стоял, помятый, с испуганными глазами, глядя то на мать, то на жену.
— Мама… Прекрати.
— А, проснулся наш князь! — Лидия Петровна повернулась к нему, и ее голос зазвенел сталью. — Отдохнул, пока твоя жена твою же мать на улицу вышвыривала?
— Мам, я сказал, хватит.
— Нет, не хватит! — ее сдержанность начала давать трещину, старая злоба прорывалась наружу. — Ты знаешь, сколько я на тебя потратила? Всего себя! А она? Она что для тебя сделала? Домик купила? На какие деньги, интересно?
— На свои! — крикнула Вика. — На свои кровные!
— На свои? — свекровь сделала шаг к ней, и ее лицо исказила гримаса ненависти. — А откуда у тебя эти деньги, умница? Небось, родители помогли? А знаешь, откуда у нас деньги могли быть? Знаешь?!
Она почти кричала теперь, тыча пальцем в Максима.
— У его отца была возможность! Были деньги, отложенные на операцию! Сердечную! Но мы их не потратили! Нет! Мы копили, копили на учебу для сына! На его будущее! А тот… тот сдох без операции! Сдох! Чтобы у вас было это будущее! Чтобы ты могла вот в этом своем домике сидеть и смотреть на меня свысока!
Воздух вырвался из легких Вики. Она отшатнулась, будто от удара. Она посмотрела на Максима. Он стоял белый как полотно, глаза вытаращены, губы дрожали.
— Мама… Что? — он прошептал так тихо, что слова едва долетели. — Что ты сказала? Папа… у него были деньги на операцию?
— Были! — выдохнула она, и вся злоба из нее ушла, оставив лишь седую, бесконечно уставшую старуху. — И мы их отдали. На тебя. На твое образование. А он… он не стал бороться. Сложил руки и умер. Ради тебя.
Максим схватился за косяк двери. Его лицо стало серым. Вся его картина мира — мать-жертва, отец-тиран, его вечный долг — рухнула в одно мгновение. Ему годами внушали чувство вины за пьянство отца, а оказалось, что вина была совсем в другом. И виноваты были оба. Его родители. Ради него.
— Ты… ты все эти годы… — он с трудом выговаривал слова, — ты молчала? И позволяла мне думать, что он просто… спился? И использовала это? Чтобы я чувствовал себя обязанным? Всю жизнь?
В его голосе впервые не было страха. Там была пропасть. Предательство. Хуже, чем если бы его ударили.
Лидия Петровна увидела это в его глазах. Увидела и сломалась. Ее королевская осанка исчезла, плечи ссутулились.
— Я… я делала, как лучше… — она пробормотала, отводя взгляд. — Мы хотели дать тебе шанс…
— Ложью? Манипуляцией? Ты отравила мне всю жизнь этой жертвенностью! — его крик прорвался наконец, громовый, полный боли и гнева. — Ты думала, я не смогу жить с правдой? Ты не дала мне даже шанса проститься с отцом нормально! Я years ненавидел его! А тебя боготворил за твое «терпение»! Это было лучшее, что у тебя было! И ты это берегла!
Он тяжело дышал, опираясь о стену. Вика подошла к нему, готовая подхватить, но он отстранился. Ему нужно было пережить это самому.
Лидия Петровна смотрела на сына, и в ее глазах не осталось ничего, кроме пустоты и страха. Ее главное оружие — моральное превосходство — было обращено против нее же самой. И оно разбилось вдребезги.
В комнате повисла тишина, густая, как смоль. Тишина после взрыва, который уничтожил прошлое и навсегда изменил будущее.
Тишина длилась вечность. Максим стоял, опираясь лбом о прохладную стену, его плечи содрогнулись от сдерживаемых рыданий. Вика замерла, не решаясь подойти, понимая, что любое прикосновение сейчас может быть воспринято как жалость. А ему была нужна не жалость. Ему нужна была правда.
Лидия Петровна медленно, как очень старая женщина, опустилась на стул у входа. Она смотрела в пустоту, ее руки беспомощно лежали на коленях. Маска властной, уверенной в своей правоте матери окончательно рассыпалась, обнажив изможденное, испуганное лицо. Ее главная тайна, ее козырь, который она приберегала на самый крайний случай, сработал против нее. Он не приковал сына к ней чувством вечного долга. Он оттолкнул его навсегда.
Максим выпрямился. Он медленно повернулся. Его лицо было мокрым от слез, но голос, когда он заговорил, был тихим, низким и невероятно твердым. В нем не было ни капли прежней неуверенности.
— Мама, — сказал он, и это слово прозвучало не как ласковое обращение, а как констатация факта. — Хватит.
Она вздрогнула и подняла на него глаза, полные слез.
— Сыночек, я…
— Хватит, — повторил он, перебивая ее. — Ты отравила наши с отцом отношения своей жертвенностью. Ты годами копила эту боль, как сокровище, чтобы однажды предъявить мне счет. Ты думала, я буду благодарен? Я благодарен тебе за то, что ты подняла меня одна. Но не за эту ложь. Не за то, что ты сделала из меня вечного должника.
Он сделал шаг к ней, и Вика увидела, как свекровь съеживается, ожидая крика, упреков. Но он не кричал.
— Папа умер не ради этого дома. Он умер потому, что был болен. А вы с ним вместе приняли ужасное решение — променять его жизнь на мое образование. И я должен был нести этот груз молча? Радоваться этому? Ты не хотела мне счастья, мама. Ты хотела, чтобы я всегда чувствовал себя обязанным. И этот долг был твоим единственным смыслом.
Лидия Петровна заплакала тихо, безнадежно, закрыв лицо руками. Ее рыдания были горькими и беззвучными. В них не было театральности, только сокрушительное, окончательное поражение.
— Я… я не знала, как иначе… — выдохнула она сквозь пальцы. — Я боялась тебя потерять…
— Ты потеряла меня сейчас, — безжалостно, но спокойно констатировал он. — Ты потеряла меня в тот момент, когда решила, что наши отношения должны строиться на чувстве вины. Я благодарен тебе. Но мой дом — здесь. С моей женой. И править в нем будет она.
Он посмотрел на Вику. В его взгляде была боль, решимость и просьба о поддержке. Она молча кивнула.
Ирина, которая, как выяснилось, стояла за дверью, не решаясь войти, ворвалась в комнату с лицом, искаженным яростью.
— Максим! Да как ты смеешь так с матерью разговаривать! Она же для тебя все! А эта… эта ведьма тебе мозги запудрила!
— Выйди, Ира, — его голос не повысился ни на градус, но в нем прозвучала такая незнакомая, железная воля, что золовка отшатнулась. — Это не твое дело. Забирай маму и уезжай. Нам всем нужно остынуть.
Ирина замерла с открытым ртом, увидев в брате совсем другого человека. Не того, кого можно было заставить делать что-то игрой на чувстве вины. Она беспомощно посмотрела на мать, на Вику, на Максима, развернулась и выбежала из дома, хлопнув дверью.
Лидия Петровна поднялась с трудом. Она не смотрела ни на кого, шаркая ногами, побрела к выходу. Она была сломлена. Окончательно и бесповоротно.
Максим проводил ее взглядом, его лицо было каменным. Вика видела, как ему больно, как он заставляет себя не отступить, не побежать вслед с покаянными словами.
Когда дверь закрылась, он снова прислонился к стене и закрыл глаза. Битва была выиграна. Цена оказалась непомерно высокой.
Вика подошла к нему, обняла и прижалась щекой к его спине. Он дрожал.
— Спасибо, — прошептала она.
— Я не для тебя это сделал, — так же тихо ответил он. — Я для нас. Для нашего будущего. Как ты и сказала.
Они стояли так несколько минут, слушая, как заводится машина Ирины и уезжает.
Тишина в доме снова стала иной. Она больше не была звенящей и враждебной. Она была тяжелой, горькой, но в ней уже чувствовалось пространство для жизни. Для их жизни.
Вика медленно подошла к двери, повернула ключ и отворила ее. На пороге никого не было. Только свежий след от шин на утрамбованной земле.
Она не захлопнула дверь. Она оставила ее открытой.
Прошло три месяца. Ранняя осень позолотила верхушки берез за окном и разбросала по траве алые кисти рябины. Дом больше не пах свежей краской и новизной. Он пах яблочным пирогом, воском для пола и жизнью. Их жизнью.
Вика заканчивала красить подоконник в гостиной. Она делала это медленно, тщательно, наслаждаясь процессом и тем, что каждый ее шаг, каждый мазок кисти — это ее решение. Только ее. Рядом, собрав на полу импровизированный верстак, Максим собирал книжную полку. Он вкручивал шурупы с сосредоточенным видом, иногда что-то бормоча себе под нос, если детали не стыковались.
Они работали молча, но это молчание было другим — не тягостным, а наполненным тихим, мирным согласием. Шрамы от недавней войны остались. Они проступали в слишком долгих паузах, в осторожных взглядах, в том, как Максим иногда замолкал, услышав на улице гудок машины, похожий на Иринину «Тойоту». Но они затягивались.
— Кажется, готово, — Максим отложил шуруповерт и провел рукой по гладкой поверхности полки. — Выдержит твою коллекцию толстых романов.
— Мои романы не толстые, они содержательные, — парировала Вика, откладывая кисть. — Спасибо. Красиво.
— Да ладно, — он смущенно улыбнулся, и в его глазах мелькнула тень прежнего, неуверенного в себе человека. Но лишь мелькнула и исчезла. Он изменился. Стал тверже. Не ожесточился, а просто перестал бояться.
Он встал, подошел к коробке с книгами и начал расставлять их. Среди старых альбомов и учебников он нашел небольшой конверт с фотографиями. Перебирая их, он замер. Вика подошла посмотреть.
На пожелтевшем снимке смеялись двое молодых людей. Отец Максима, обнимая за плечи Лидию Петровну, смотрел на нее так, как будто в мире не существовало никого прекраснее. А она, прижавшись к нему щекой, улыбалась в объектив с беззаботным счастьем, которого Вика никогда у нее не видела.
Максим долго молча смотрел на фотографию.
— Я почти не помню его таким, — тихо сказал он. — Веселым. Таким… живым.
Вика положила руку ему на плечо.
— Оставь ее. Не в альбом. Может, повесим?
Он покачал головой и аккуратно вложил снимок обратно в конверт.
— Нет. Не сейчас. Пусть полежит. Я должен сначала… просто помнить его таким. Без всей этой истории.
Это был не отказ. Это было признание. Признание того, что прошлое нельзя выбросить, как ненужный хлам, но и позволять ему управлять настоящим — нельзя.
Отношения с Лидией Петровной свелись к редким, коротким звонкам. Она звонила, спрашивала о делах, говорила сдержанно и осторожно. Максим отвечал вежливо, но без прежней теплоты. Мост между ними был разрушен, и строить заново его предстояло очень долго. Ирина не звонила вовсе. Лишь Света иногда писала Вике в мессенджер, спрашивала совета по учебе, иногда жалуясь на мамины придирки. Вика отвечала, чувствуя странную, хрупкую связь с этой девочкой, которая одна из всего их клана попыталась быть честной.
Как-то вечером, когда они пили чай на террасе, глядя на закат, Максим негромко сказал:
— Знаешь, я иногда думаю… мы выиграли эту войну. Но кажется, что никакой победы нет. Слишком много разрушений.
Вика посмотрела на него, на его повзрослевшее, серьезное лицо.
— Настоящая победа была не в том, чтобы остаться здесь вдвоем, — сказала она. — Она была в том, чтобы не возненавидеть друг друга за те раны, которые мы получили в бою.
Он взял ее руку и крепко сжал. Его ладонь была теплой и уверенной.
Они сидели так, пока солнце не скрылось за лесом, и в доме не стало совсем темно. Они не включали свет, слушая, как где-то далеко кричат ночные птицы и шуршат в траве мыши.
Их дом стоял, крепкий и тихий. Он уже не был крепостью. Он стал просто домом. Местом, где боль оставалась за порогом, а внутри царил хрупкий, выстраданный мир. Они заплатили за него высокую цену. Но он того стоил. Потому что это был их мир. Их выбор. Их тихая, неприметная победа.
