Воскресенья я боялась больше, чем понедельников. Понедельник означал лишь начало рабочей недели, а воскресенье — визит свекрови, Тамары Павловны. Для моего мужа, Андрея, это был просто «семейный обед». Для меня — ежегодный экзамен, который я с треском проваливала уже седьмой год подряд.
В этот день я встала ни свет ни заря. Мне хотелось доказать, в первую очередь самой себе, что я хорошая хозяйка. Я выдраила квартиру до зеркального блеска, накрахмалила скатерть. С самого утра на кухне кипела работа: я пекла её любимый яблочный пирог, готовила сложный салат по рецепту из журнала и запекала мясо с травами, аромат которого разносился по всему дому. Мне казалось, что сегодня у неё не будет ни единого шанса найти изъян.
Тамара Павловна пришла ровно в два, как всегда, с инспекцией. Она вошла, и её цепкий, хозяйский взгляд тут же обежал мою прихожую.
— Здравствуй, Ирочка, — произнесла она, протягивая мне для поцелуя напудренную щёку. — Ой, а что это у тебя зеркало в разводах? Плохо вытерла, наверное.
Я мысленно досчитала до десяти. Я тёрла это зеркало двадцать минут, до боли в плече.
— Здравствуйте, Тамара Павловна. Наверное, это свет так падает, — я попыталась улыбнуться.
За столом всё пошло по привычному сценарию. Она попробовала суп и едва заметно поджала губы.
— Пресновато, — вынесла она вердикт. — Я всегда в бульон для навара кладу целиковую луковицу и морковку. Андрюша такой любит.
Андрей, сидевший во главе стола, тут же закивал.
— Да, мама, твой суп я помню, вкус детства.
Я промолчала, проглотив комок обиды. Этот суп я варила на чистейшем говяжьем бульоне три часа.
Мясо она похвалила, но с оговоркой:
— Мягкое, да. Но травами ты перебила весь вкус. Мясо должно пахнуть мясом. Ну ничего, научишься со временем.
Научусь. За семь лет брака я всё ещё была в разряде неумелых учениц. Весь обед она рассказывала, как она готовила, как убирала, как воспитывала Андрюшу идеальным мужчиной. Я чувствовала себя самозванкой, занявшей чужое место рядом с её сыном. Я смотрела на мужа, ища в его глазах поддержки, но он лишь увлечённо кивал матери, изредка бросая на меня виноватые взгляды. Он не хотел ссоры. Он просто хотел, чтобы всё поскорее закончилось.
Когда она ушла, оставив после себя шлейф дорогих духов и гору непрошеных советов, в квартире повисла тяжёлая, звенящая тишина. Андрей молча уселся на диван и включил телевизор. Я начала убирать со стола, и каждая тарелка казалась мне неподъёмной. Я ждала, что он подойдёт, обнимет, скажет: «Не обращай внимания, ты у меня самая лучшая». Как говорил в первые годы нашей жизни. Но он молчал.
— Тяжёлый день, — наконец не выдержала я, ставя посуду в раковину.
Он оторвался от экрана. Его лицо было уставшим и раздражённым.
— Ира, это был обычный семейный обед. Не надо делать из этого трагедию.
— Обычный? Андрей, твоя мама весь вечер меня поучала, как будто я не хозяйка в своём доме, а девочка на побегушках! Она раскритиковала всё, что я приготовила!
— Она не критиковала, а давала советы, — отрезал он. — Она старше, опытнее. Она тебе плохого не желает.
— Она желает, чтобы на моём месте была она! — крикнула я, и слёзы, которые я так долго сдерживала, хлынули наружу. — Она до сих пор не смирилась, что ты вырос и у тебя своя семья! А ты… ты сидишь и молчишь, как будто тебя это не касается!
И тут он взорвался. Он вскочил с дивана, и его лицо исказилось от злости, которую он, видимо, копил годами.
— А что я должен делать? Устраивать скандал с родной матерью из-за того, супа? Я устал быть между двух огней. Устал выслушивать её упрёки, а потом твои слёзы!
Он подошёл ко мне вплотную и посмотрел мне в глаза холодным, чужим взглядом.
— Знаешь что? Мама права, ты плохая хозяйка и готовишь невкусно. Я устал тебя защищать перед ней. Все эти годы я говорил ей, что ты стараешься, что ты научишься. А теперь я вижу — она была права с самого начала!
Последние слова он произнёс почти шёпотом, но они оглушили меня, как раскат грома. Весь мир сузился до его злых глаз и этих страшных, убийственных слов. Он не просто перестал меня защищать. Он перешёл на её сторону. Он вынес мне приговор, подписанный и заверенный его матерью.
Я ничего не ответила. Я просто смотрела на него, и слёзы высохли сами собой. Внутри образовалась ледяная, звенящая пустота. Борьба была окончена. Я проиграла.
На следующий день я проснулась другим человеком. Что-то во мне умерло в тот вечер. Желание нравиться, стараться, угождать. Я встала, оделась и пошла на кухню. На завтрак я сварила себе овсянку на воде. Андрею, который с недовольным видом ждал привычных сырников или омлета, я молча поставила на стол пачку хлопьев и молоко.
— А что это? — удивился он.
— Завтрак, — спокойно ответила я.
Вечером, придя с работы, он не обнаружил на плите горячего ужина. В холодильнике стояла вчерашняя гречка и кастрюля с тем самым «невкусным» супом.
— И это всё? — возмутился он. — Ты не готовила?
— Зачем? — я пожала плечами, не отрываясь от книги. — Я плохая хозяйка. Я решила больше не переводить продукты и не тратить своё время. Ты сам это сказал.
Он смотрел на меня, не веря своим ушам. Он ожидал слёз, истерики, извинений. Но не этого холодного, отстранённого спокойствия.
Началась новая жизнь. Я перестала быть хозяйкой в его понимании. Я готовила самую простую еду, убирала ровно настолько, чтобы не зарасти грязью. Я перестала создавать «уют». Я просто жила. Читала книги, которые давно хотела прочитать, начала ходить на йогу по вечерам, встречалась с подругами. Я словно вышла из тюрьмы, в которую сама себя посадила на семь лет.
Андрей был в ярости. Он жаловался, кричал, требовал. Но натыкался на мою непробиваемую стену вежливого безразличия. Конечно, он пожаловался матери. Тамара Павловна примчалась на следующий же день, вооружённая контейнерами с едой.
— Вот, сыночек, привезла тебе нормальной еды! — ворковала она в прихожей. — А то совсем тебя твоя жена голодом заморила.
Она прошла на кухню и демонстративно начала выставлять на стол свои борщи, котлеты и голубцы. Я сидела в кресле в гостиной и даже не повернула головы.
— Ирочка, ты бы хоть поучилась у меня, как надо мужа кормить, — ехидно бросила она мне.
— Зачем, Тамара Павловна? — не отрываясь от книги, спросила я. — Я же всё равно безнадёжна. Ваш сын сам мне это подтвердил.
С тех пор свекровь стала нашим частым гостем. Она привозила еду, пыталась наводить свои порядки, постоянно отчитывая меня за «лень и неумение вести хозяйство». Я не спорила. Я просто молча наблюдала за этим театром.
Андрей с удовольствием ел мамину еду, громко нахваливая её и бросая на меня укоризненные взгляды. Но я видела, что и его эта ситуация начала тяготить. Наш дом перестал быть его домом. Он превратился в филиал квартиры его матери. Она звонила ему по десять раз на дню, контролируя, поел ли он, надел ли чистую рубашку. Она отчитывала его, как маленького мальчика, если замечала пыль или немытую чашку.
Однажды вечером я застала его на кухне. Он стоял перед холодильником, заставленным контейнерами свекрови, и с тоской смотрел на кастрюлю с моей простой гречневой кашей. Он увидел меня и смутился.
— Что, мамины котлеты надоели? — спросила я без всякой иронии.
Он ничего не ответил, только тяжело вздохнул и вышел из кухни.
Наш дом превратился в странное общежитие с гостиничным обслуживанием, которое обеспечивала моя свекровь. Андрей, казалось, привык к такому укладу: он приходил с работы, разогревал привезённые матерью котлеты и садился к телевизору. Тамара Павловна являлась через день с новыми порциями еды и тотальным контролем. Я же жила в своём мире, и это молчаливое сосуществование, как ни странно, почти перестало меня ранить.
Однажды вечером я вернулась с йоги позже обычного. В квартире было тихо. Я прошла на кухню и увидела неожиданную картину. Андрей стоял у плиты и неумело, но старательно жарил яичницу. На столе рядом стоял контейнер от свекрови с её идеальными голубцами, нетронутый.
— А где Тамара Павловна? — спросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал нейтрально.
— Мама не приехала сегодня. Приболела, — буркнул он, не оборачиваясь. — Говорит, давление подскочило.
Я кивнула и начала заваривать себе чай. Мы молчали. Шкворчание масла на сковороде казалось оглушительно громким.
— Я голубцы её не хочу, — вдруг сказал он тихо, почти виновато. — Они… слишком жирные. Изжога от них потом.
Он переложил свою корявую яичницу на тарелку, сел за стол и начал есть. Я села напротив со своей чашкой чая.
— А твой суп, который ты для себя готовишь, остался? — спросил он, не поднимая глаз.
Я молча встала, достала из холодильника кастрюлю и налила ему тарелку простого куриного супа с лапшой, который сварила днём для себя. Он пододвинул к себе тарелку.
— Спасибо, — пробормотал он.
В тот вечер он впервые за долгое время не включил телевизор. Мы просто сидели на кухне в тишине, и каждый ел свою еду. Стена между нами никуда не делась, но в ней, кажется, появился крошечный, едва заметный проём. Он не извинился. Он не сказал, что был неправ. Но тем вечером, отказавшись от маминых голубцов в пользу моей «невкусной» еды, он сказал гораздо больше, чем мог бы произнести словами. Я не знала, что будет дальше, но я поняла, что его усталость от «защиты» меня перед матерью сменилась другой, более тяжёлой усталостью — от её тотального контроля. И это было началом чего-то нового.
