Пять дней. Всего пять дней отделяло меня от свадьбы. Воздух в моей собственной однокомнатной квартире казался густым от предвкушения и легкой паники. Повсюду стояли коробки — уже упакованные кастрюли, сервиз, который мне подарила крестная, постельное белье с роскошными кружевами. Я переезжала к Максиму после свадьбы, а эту квартиру мы планировали сдавать. Наша маленькая инвестиция в будущее.
Я как раз прикладывала к последней коробке распечатанную фотографию ее будущего содержимого, чтобы ничего не перепутать при перевозке, когда зазвонил телефон. Максим.
— Мое солнышко, как дела? Соскучился уже, — его голос всегда действовал на меня умиротворяюще.
— Всё в порядке, коробко-упаковочный цех работает без перерывов. А ты чего такой ласковый?
— Ну, я к тебе с небольшой новостью. Родители мои приезжают завтра.
Я непроизвольно улыбнулась. Отношения со свекровью, Тамарой Ивановной, у меня были ровные, без фанатизма с обеих сторон, и я была не против их визита перед свадьбой.
— Отлично! Гостиницу забронировал им? Рядом с твоим домом есть неплохая «Аструм», я узнавала.
— Ну, вообще-то… — Максим замялся. — Они приедут не одни. Сестренка моя, Катька, с ними. Сессию у нее досрочно сдали, вот и рванула домой.
Катя. Его младшая сестра, первокурсница. Девица с острым язычком и постоянным взглядом оценивающей акулы. Я ее побаивалась.
— И… где они будут жить? — уже с плохим предчувствием спросила я.
— Ну, я подумал… Зачем им гостиница? Деньги лишние тратить. У тебя же квартира сейчас пустует, по сути. Вещи собраны, ты у меня. Они там недельку поживут, помогут с последними приготовлениями, заодно и столицу Катя посмотрит. Отлично же придумано?
В горле встал ком. Моя квартира. Мое личное пространство, в которое я еще не успела въехать с будущим мужем, уже собирались въехать его родственники.
— Макс, я не уверена… Это моя квартира. Мне как-то некомфортно.
— Алина, они же родные! Мои родители! Они хотят помочь. Мама сказала, что у нее миллион советов по организации банкета, она же у нас главный по части застолий. И папа может по машине посмотреть, масло поменять. Им же тоже хочется быть причастными. Не упрямься.
Он говорил такими радужными, такими убедительными красками, что мое внутреннее сопротивление начало таять. Возможно, я действительно сторожусь. Они хотят как лучше. Нужно быть хорошей невестой.
— Хорошо, — сдавленно сказала я. — Но только на неделю. И чтобы без сюрпризов.
— Конечно, родная! Я тебя люблю!
На следующий день я отпросилась с работы пораньше, чтобы успеть купить продукты и прибраться. Чувствовала себя странно, готовя свое же жилье для внезапных постояльцев. Я постелила свежее белье на диван-кровать в гостиной, запасла полотенца, даже купила новые тапочки.
В семь вечера раздался звонок в дверь — настойчивый, длинный. Я открыла.
На пороге стояла вся семья моего жениха. Тамара Ивановна, румяная, с огромной сумкой на колесиках. Ее муж, Виктор Петрович, молчаливый и сутулый, с чемоданом. И Катя — в ярких легинсах, с наушниками на шее и вызывающей ухмылкой на лице.
— Ну, вот мы и приехали! — голосом, не терпящим возражений, proclaimed Тамара Ивановна и, не снимая сапог, переступила порог. — Ох, и намучились мы в дороге-то. Просто ужас.
Она окинула прихожую быстрым, оценивающим взглядом. Взгляд задержался на зеркале в раме из крашеного дерева, которое я так любила.
— Странненькое зеркальце. Но ничего, привыкнем.
Катя, толкаясь, прошла вперед, скинула кроссовки прямо посреди прихожей и в одних носках прошмыгнула вглубь квартиры.
— О, однокомнатка! — донесся ее голос из комнаты. — Узковато, конечно. Макс говорил, ты тут одна живешь? Норм, можно развернуться.
Я стояла, чувствуя себя не хозяйкой, а привратником в собственном доме. Максим, улыбаясь, помогал заносить вещи.
— Мам, пап, проходите, располагайтесь. Алина, ты же не против, если они тут немного освоятся?
Я молча кивнула, пытаясь прогнать прочь нарастающую тревогу. Тамара Ивановна прошла на кухню, громко вздохнула.
— И плита у тебя электрическая… Я на газовой только готовить умею. Ну, ничего, научусь.
Она открыла холодильник, который я забила до отказа.
— О! А продукты-то ты закупила. Молодец. Мы как раз есть захотели. Катюш, иди сюда, выбери что покушать!
Я наблюдала, как сестра жениха без тени сомнения начинает перебирать йогурты и сырки, которые я покупала себе на завтрак.
— Макс, — тихо сказала я, оттягивая его в сторону. — Они хотя бы спать где будут? Диван один.
— Мама с папой на диване, а Катя… — он виновато улыбнулся. — Думаю, можно ей на твоей кровати? Она же девочка, растущий организм. Ей ортопедический матрас нужен.
У меня в глазах потемнело. Моя кровать. Мое самое личное, интимное место.
— Максим, нет! Это моя спальня!
— Ну, Алиш, она же всего на неделю! Потерпи ради меня. Мы же скоро вместе жить начнем.
Он посмотрел на меня своими преданными собачьими глазами, и я снова сдалась. Это же всего неделя.
Вечером, уставшая и морально выжатая, я пошла в свою же спальню, чтобы взять пижаму. Катя уже лежала на моей кровати, уткнувшись в телефон. На моей тумбочке стояла ее чашка с чаем, на полу валялись огрызки от чипсов.
— О, заходи, — лениво бросила она, даже не глядя на меня.
Я открыла шкаф и замерла. На дверце, на самой видной месте, висело мое свадебное платье. Белое, воздушное, кружевное. Я еще ни разу его не надевала, берегла до дня икс.
Катя заметила мой взгляд.
— А платье ничего так. Простенькое, но милое. Я, кстати, слышала, сейчас в моде совсем другие фасоны.
Утро началось не с будильника, а с грохота кастрюль и громкого, уверенного голоса Тамары Ивановны на кухне. Я выскочила из комнаты, сердце бешено колотилось — мне показалось, что что-то падает.
— Ой, Алина, проснулась? — свекровь, не оборачиваясь, мешала что-то в моей самой большой кастрюле. — Я тут борщик сварила. У Виктора Петровича с утра без горячего — как не мужик. А твои сковородочки, дорогая, совсем никуда не годятся, пригорают. Надо тебе чугунную, хорошую, купить.
Я молча обвела взглядом кухню. Она была в неизвестных мне пятнах, на столе стояли открытые банки с соленьями, привезенные ими же, а моя красивая деревянная разделочная доска была исполосована глубокими порезами от ножа.
— Тамара Ивановна, это же моя новая доска… — не удержалась я.
— Дерево — оно на то и дерево, чтобы резать, — флегматично заметил с порога Виктор Петрович, жуя бутерброд. Крошки сыпались на только что вымытый пол.
Из ванной вышла Катя, закутанная в мой новый банный халат цвета шампанского.
— У тебя шампунь какой-то не очень, волосы не промывает, — бросила она, проходя мимо, и принялась расчесывать перед моим зеркалом свои влажные волосы.
Максим в это время мирно похрапывал на раскладном диване в гостиной. Казалось, только один он не слышал этого утреннего хаоса.
Через час я уже была на грани. Мне нужно было на работу, но я не могла найти свою любимую кофейную чашку. Обнаружила я ее в раковине, залитую остатками вчерашнего чая и с трещиной по краю.
— Катя, это ты? — не выдержала я, показывая ей чашку.
— А что такого? — она пожала плечами, не отрываясь от телефона. — Она же не разбилась. Помоешь — и все дела.
В этот момент из спальни вышла Тамара Ивановна. В ее руках была моя шкатулка с бижутерией, которую она, видимо, нашла в шкафу.
— Алина, а это колечко тебе Максим дарил? — она держала в руках изящную подделку под жемчуг, которую я очень любила. — Смотри-ка, как бусины-то приклеены, кривовато. Надо тебе, дочка, мужа воспитывать, чтобы не на распродажах покупал, а в ювелирных смотрел.
У меня похолодели пальцы. Это было не просто кольцо. Его мне подарила бабушка, это была ее вещь.
— Это мое, — тихо, но очень четко сказала я, забирая шкатулку из ее рук. — Пожалуйста, не трогайте мои вещи.
В воздухе повисла напряженная пауза. Тамара Ивановна фыркнула.
— Ну, извините, пожалуйста. Думала, свои люди, можно без церемоний.
Вечером, когда Максим наконец приехал с работы, я попыталась поговорить с ним наедине, затащив его в ванную под шум воды.
— Макс, я больше не могу. Твоя мама хозяйничает на кухне, как будто это ее территория.
Катя пользуется всей моей косметикой и моими вещами без спроса. Они не считаются вообще ни с чем!
Максим вздохнул и потер переносицу, как будто у него была тяжелая неделя, а не у меня.
— Алиш, они же стараются помочь. Мама борщ сварила, папа в гараже машину посмотрел. Они не враги. Ну, поругиваются немного, у них такой стиль общения. Не принимай близко к сердцу.
— Они сломали мою доску! Испачкали мой халат! Катя треснула мою любимую чашку!
— Ну, чашка — это вообще ерунда. Купим новую. Я тебе целый сервиз подарю. Ты же не из-за чашки ссориться будешь с моими родителями? Они в гостях всего несколько дней.
Он обнял меня, пытаясь утихомирить, но в его словах не было ни капли понимания. Он искренне считал, что я раздуваю из мухи слона.
Мы вышли из ванной, и тут произошло то, что стало последней каплей. Катя, сидя на диване, листала наш с Максимом свадебный альбом, который мы только неделю назад забрали из фотосалона. В одной руке у нее был альбом, а в другой — большой стакан с вишневым соком.
— Катя, осторожно! — вскрикнула я.
Но было уже поздно. Она резко повернулась на мой крик, и темно-красная струя сока выплеснулась из стакана прямо на разворот с фотографиями.
— Ой! — только и произнесла она, отскакивая и ставя стакан прямо на соседнюю страницу.
Я бросилась к альбому. Липкая красная лужа растекалась по снимку, где мы с Максимом смеемся, запуская в небо воздушные шары. Капля сока попала на мое платье на фото, оставила уродливое багровое пятно.
— Что ты наделала?! — вырвалось у меня, голос дрожал от ярости и обиды.
— Ну, что ты кричишь? — огрызнулась Катя. — Вытри и все. Высохнет — не заметно будет.
Подошла Тамара Ивановна.
— И правда, Алина, не драматизируй. Фотографии — они в компьютере остались, распечатаете еще. А альбом — он просто бумага. Не из-за чего скандал закатывать.
Максим стоял в нерешительности, глядя то на меня, то на свою сестру.
— Ну, действительно, случайность. Не специально же.
Я смотрела на них — на мать, оправдывающую дочь, на отца, равнодушно щелкающего пультом, на жениха, который не мог защитить то, что было важно для меня. И на алую лужу на нашей с ним общей мечте.
В этот момент я поняла, что это не случайность. Это закономерность. Это система. И если я сейчас промолчу, это будет продолжаться вечно.
Я ничего не сказала. Я просто взяла испорченный альбом, вышла в спальню и закрыла дверь. За спиной я услышала фразу Тамары Ивановны, сказанную снисходительным тоном:
— Нервишки. У всех невест перед свадьбой нервишки. Пройдет.
На следующее утро я проснулась с тяжелым чувством. От сладкого, удушливого запаха жареных пирожков, доносившегося с кухни, слегка подташнивало. Я намеренно медленно собиралась на работу, стараясь избегать общего завтрака. Мысли путались. С одной стороны — обида и злость за испорченный альбом, за бесцеремонное вторжение. С другой — голос разума твердил: «Всего несколько дней. Потерпи ради Макса. Не обостряй».
Когда я вышла на кухню, вся семья Максима уже сидела за столом. Тамара Ивановна с гордым видом раскладывала по тарелкам румяные пирожки.
— Алина, садись, покушай. Готовила-то я для всех, — сказала она таким тоном, будто оказала мне великую милость.
Я молча налила себе кофе из турки, которую, судя по брызгам на плито, использовали неаккуратно.
— Кофе — это не еда. На, попробуй пирожок, с капустой, — Тамара Ивановна протянула мне тарелку. — Мужчины любят, когда женщина на кухне старается. Тебе бы поучиться.
Я взяла пирожок, чтобы не спорить. Воздух был густым и напряженным. Все молча ели. Даже Катя, обычно неугомонная, сегодня была тиха и лишь исподлобья бросала на меня колючие взгляды.
Запивая слишком жирный пирожок кофе, я поймала себя на мысли, что чувствую себя гостьей в собственном доме. Неловкой, неправильной, вечно чем-то обязанной.
Завтрак подходил к концу, когда Тамара Ивановна отложила вилку и посмотрела на меня с деловым видом.
— А мы тут с Виктором вчера разговаривали. О будущем. О вашем с Максимом.
У меня похолодело внутри. Я почувствовала, что сейчас произойдет что-то важное. Максим поднял глаза от тарелки, но промолчал.
— Ну, вы после свадьбы-то сюда, в эту квартиру, переезжать не планируете? — начала она.
— Нет, — осторожно ответила я. — Мы будем жить у Максима. А эту квартиру сдадим.
— Вот именно! — свекровь оживилась, как будто я попала в ее ловушку. — Сдавать — это, конечно, идея. Но вы подумали, сколько с нее денег-то будет? Копейки. А ипотеку вам все равно брать, рано или поздно, детей растить.
Я молчала, не понимая, к чему она ведет. Виктор Петрович согласно кивал.
— А вот у нас с Виктором идея родилась, просто гениальная, — она самодовольно улыбнулась. — Мы тут смотрим — квартира у тебя хорошая, свежий ремонт, район тихий. А наша-то старая уже, да и лифта нет. Нам, с нашими-то болячками, на пятый этап пешком таскаться — мучение.
Она сделала паузу, чтобы ее слова повисли в воздухе.
— Так вот. Мы предлагаем цивилизованный обмен. Вы с Максимом после свадьбы берете нашу двушку. Ну, ипотеку там какую-то небольшую оформите, вы молодые, потянете. А мы… мы скромно так, переедем сюда. Чтобы вам не мешать. Мы тут за хозяйством присмотрим, за порядком. А когда у вас детки пойдут, мы и присмотреть сможем, вы работать спокойно будете. Красота же?
Я онемела. Это было настолько нагло, так невероятно, что у меня на мгновение перехватило дыхание. Они предлагали мне, владелице квартиры, переехать в их старую хрущевку и взять на себя ипотеку, пока они будут беззаботно жить в моем жилье.
— Мам, мы это не обсуждали, — наконец промямлил Максим, глядя в стол.
— А что тут обсуждать? — парировала Тамара Ивановна. — Все логично. Вам, молодым, надо крутиться, стараться, а мы уж на старости лет в тихом месте поживем. Или ты против, чтобы твои родители хорошо жили?
Она посмотрела на сына укоризненно, и он снова потупил взгляд.
Потом ее взгляд устремился на меня. Колкий, оценивающий.
— Ну, Алина, что молчишь? Идея-то ведь гениальная? Я же знаю, что ты девочка умная, практичная. Ты же не хочешь, чтобы свекры на старости лет по пятиэтажкам лазили?
В горле встал ком. Я смотрела на Максима, умоляя его взглядом вмешаться, сказать что-то, защитить меня, нас, наше будущее. Но он молчал, отчаянно ковыряя вилкой крошки на тарелке.
— Для полного спокойствия, конечно, квартиру нужно будет переоформить, — продолжила Тамара Ивановна, как о чем-то само собой разумеющемся. — Ну, на Максима. Чтобы все было по-честному, в общей собственности. А то мало ли что… Жизнь длинная, всякое бывает. А так — вы семья, и все у вас общее. Мы же свою вам в итоге перепишем. Когда-нибудь.
Этой фразы было достаточно, чтобы меня словно окатило ледяной водой. Весь туман из вежливости и терпения развеялся в один миг. Это был не просто наглый план. Это был продуманный захват.
Я отпила глоток холодного кофе, чтобы унять дрожь в руках, и поставила чашку с таким звонким стуком, что все вздрогнули.
— Нет, — сказала я тихо, но так, что было слышно каждое слово. — Эта квартира приватизирована на меня. Это моя личная собственность, купленная моими родителями еще до того, как я встретила Максима. Никаких переоформлений не будет.
Наступила мертвая тишина. Даже Катя оторвалась от телефона.
Тамара Ивановна покраснела. Ее добродушная маска сползла, обнажив холодное, жесткое лицо.
— Вот как? — прошипела она. — Уже свое, отдельное? А семья? А мы — чужие, значит? Мы тебе не доверяем?
— Речь не о доверии, — голос мой окреп. — Речь о моем праве. Я не собираюсь ни с кем меняться и ни на кого переоформлять свое жилье.
Я посмотрела на Максима, ожидая поддержки. Наконец он поднял на меня глаза. Но в них я увидела не поддержку, а упрек.
— Алина, ну почему сразу так категорично? — сказал он виноватым тоном. — Мама же предлагает просто подумать. Это же вариант.
Слова Максима повисли в воздухе тяжелым, удушающим облаком. «Мама же предлагает просто подумать». Я смотрела на него и не могла поверить своим ушам. Он не просто не поддержал меня — он перешел на их сторону. В моем же доме.
— Какой еще вариант? — вырвалось у меня, и голос дрогнул от обиды. — Вариант, где я остаюсь без жилья и с долгами, а ваша семья получает все? Это не вариант, Максим, это грабеж средь бела дня!
Тамара Ивановна фыркнула и отодвинула от себя тарелку.
— Ой, какая драматизация. Никто тебя грабить не собирается. Мы предложили цивилизованный обмен. Ну, неравноценный, так мы же родственники скоро, не из-за денег стараемся. А ты сразу — «грабеж». Нехорошо, Алина. Очень непо-семейному.
Я встала из-за стола. Мне нужно было выйти, иначе я бы взорвалась. Чашка с кофе опрокинулась, и темная лужа растеклась по скатерти, которую я так любила. Никто даже не пошевелился, чтобы вытереть ее.
— Мне надо на работу, — сквозь зубы произнесла я, поворачиваясь к выходу.
Я зашла в спальню, чтобы взять сумку и телефон. Мне нужно было несколько минут в тишине, чтобы прийти в себя, перестать дрожать. Я глубоко вздохнула, пытаясь унять подступившие слезы. Еще пять дней. Всего пять дней, и это закончится.
Я потянулась за сумочкой, и мой взгляд упал на дверцу шкафа. Она была приоткрыта. А я точно помнила, что вчера закрыла ее наглухо.
Медленно, с нарастающим чувством тревоги, я сделала шаг и распахнула дверцу.
И застыла.
Мое свадебное платье висело не на своем месте. Оно было сдвинуто, а на его месте, перед зеркалом в полный рост, стояла Катя. На ней было мое платье. Белоснежная ткань обтягивала ее торс, а подол волочился по полу. Она не просто примеряла его. Она позировала, держа в руке мой телефон и щелкая селфи, самодовольно улыбаясь своему отражению.
— Ну как, идет мне? — бросила она мне через плечо, не переставая фотографировать. — Только вот в груди немного жмет. Надо, наверное, распустить.
Я не могла издать ни звука. Воздух вылетел из легких, словно от удара. Это было уже не просто бесцеремонное вторжение. Это было надругательство над самым сокровенным.
— Сними. Немедленно, — прошептала я. Голос был тихим и страшным.
— Ой, ну что ты опять? — Катя надула губы, делая еще одно селфи. — Я же аккуратно. Примерю и сниму. Хочу Ваське скинуть, пусть обалдеет.
Она повернулась ко мне, и в этом движении раздался резкий, сухой звук рвущейся ткани. Зацепившись каблуком за многослойную юбку тюля, она сделала неловкий шаг. Шов под мышкой расходился, обнажая белую подкладку.
— Ой! — Катя скривилась. — Ничего страшного. Ты же зашивать его все равно будешь, после свадьбы. Или в ателье отдашь.
Она потянулась к молнии, чтобы снять платье, как какую-то старую кофту.
В тот миг что-то во мне перещелкнуло. Вся накопившаяся за эти дни ярость, обида, унижение и боль вырвались наружу. Я не кричала. Я подошла к ней стремительно и молча, с такой силой схватила за запястье, что она ахнула от неожиданности и боли.
— Я сказала — сними. Сейчас же, — мой голос был низким, металлическим и не терпел возражений.
Испуганная моим выражением лица, она поспешно стала стаскивать платье, скомкав дорогую ткань. Я выхватила его из ее рук.
На пороге спальни, привлеченные шумом, появились Максим и его мать.
— Что опять происходит? — вздохнула Тамара Ивановна. — Алина, ну сколько можно…
Она замолчала, увидев мое лицо и платье в моих руках. Катя, красная от злости, тыкала пальцем в мою сторону.
— Она меня чуть руку не сломала! Из-за какого-то платья! Ну подумаешь, шовчик лопнул!
Максим подошел ко мне.
— Алина, успокойся. Ну, платье. Его же можно починить. Не из-за чего такой скандал закатывать.
Я медленно повернулась к нему. В руках я держала не просто порванную ткань. Я держала символ всех своих разрушенных надежд, всех его обещаний, которые оказались пустыми, всего его предательства.
Я посмотрела ему прямо в глаза.
— Это «просто платье»? Это мое свадебное платье, Максим. Наша свадьба. Ты понимаешь? Она его надела. Она его порвала. И ты говоришь мне «успокоиться»?
— Ну, она же не специально! — повысил голос он, уже раздражаясь. — Не прикидывайся недотрогой! Катя — почти сестра тебе! Можно было просто попросить аккуратнее!
Его слова прозвучали как приговор. Как окончательное и бесповоротное признание того, чья сторона для него важнее.
Я стояла, сжимая в руках порванное платье, и смотрела на человека, который через несколько дней должен был стать моим мужем. И не видела в его глазах ни капли понимания.
Ни капли той поддержки, которую я так отчаянно ждала.
Только досаду. Досаду на меня, испортившую им всем настроение.
Я стояла, вжимая в грудь комок порванного тюля и шелка. Казалось, каждый вздох причинял физическую боль. В ушах звенело от ярости и горького разочарования. Я смотрела на Максима, на его раздраженное лицо, и не могла поверить, что это тот самый человек, который месяц назад на коленях умолял меня стать его женой.
— Почему ты никогда не на моей стороне? — прошептала я, и голос мой прозвучал хрипло и непривычно. — Почему всегда они? Их комфорт, их желания, их «нечаянно»?
Максим взмахнул рукой.
— Да при чем тут стороны, Алина? Речь о каком-то дурацком платье! Оно того стоит, чтобы устраивать истерику и орать на мою сестру?
— Оно того стоит! — голос мой сорвался на крик, который я уже не могла сдержать. Вся накопившаяся боль и унижение вырвались наружу. — Для тебя это «дурацкое платье», а для меня — последняя капля! Я больше не могу терпеть! Я не могу терпеть их в своем доме!
Я повернулась и резким движением бросила платье на кровать, как будто оно обжигало руки.
— Твоя мама хозяйничает на моей кухне, как будто я здесь прислуга! Твой отец пачкает все, к чему прикасается! Твоя сестра ломает мои вещи, пользуется всем, что плохо лежит, и считает, что ей все должны! А ты… ты лишь пожимаешь плечами и говоришь мне «успокоиться»!
Из гостиной, привлеченная криками, появилась Тамара Ивановна. Ее лицо было вытянуто и выражало крайнюю степень обиды.
— Ну, вот, началось! — завела она, упирая руки в боки. — Опять невестушка наша на дыбы встала! Из-за каждого пустяка — трагедия! Платье порвалось? Так ты сама виновата — надо было подальше прятать, раз такая ценность! Или мне теперь у тебя на цыпочках ходить и каждую пылинку сдувать?
— Хватит! — закричала я, обращаясь уже ко всем им. — Хватит этих оправданий! Я не виновата! Виноваты вы! Виноваты все вы, кто приехал сюда и ведет себя как стадо свиней, не считаясь ни с чьими чувствами и границами!
Я повернулась к Максиму, тыча пальцем в сторону его семьи.
— Или ты их сейчас же выгонишь отсюда, или… или я сама не знаю!
В комнату, привлеченный громкими голосами, зашел Виктор Петрович. Он молча уставился на меня, и его взгляд был тяжелым и осуждающим.
Максим, под давлением с обеих сторон, покраснел. Ему было неудобно, стыдно, но не за них. За меня. За мой крик, за мой скандал, который он считал неуместным и унизительным.
— Алина, успокойся! — его голос прозвучал резко и властно. — Это мои родители! Ты меня в ужасное положение ставишь! Ну, поругались, ну, быт, мелочи! После свадьбы все утрясется! Перестань истерить!
— Мелочи? — я засмеялась, и смех мой прозвучал горько и истерично. — Ты называешь это мелочами? Они предлагают мне отдать им мою квартиру, а самой влезть в долги! Это мелочи? Они портят мои вещи, мое платье, наши фотографии! Это мелочи?
— Да что эти фотографии! — взорвался наконец и он. — Высохнут и все! Надоело уже! Вечно ты ноешь и жалуешься! Не нравится — могла бы и помолчать в тряпочку ради мира в семье!
Его слова прозвучали как пощечина. Я отшатнулась, словно он действительно ударил меня.
Тамара Ивановна, почувствовав его поддержку, воспрянула духом.
— Правильно, сыночек! И вообще, я тебя как будущая свекровь должна предупредить, — она сделала шаг ко мне, ее глаза сузились. — Характер у тебя, Алина, очень тяжелый. Скандальный. Мужа замучаешь. Тебе бы поумерить свой пыл, а то ведь брак — это не только права, но и обязанности. И одна из них — уважать семью мужа.
Я смотрела на них: на него — сдавшегося, раздраженного, на нее — злорадную и уверенную в своей победе. И я поняла. Я поняла все.
Это не закончится после свадьбы. Это только началось. Это будет моей жизнью. Вечные упреки, вечное обесценивание моих чувств, вечное предательство самого близкого человека.
Воздух сгустился, наполнился ненавистью и непониманием. Они стояли против меня — сплоченной стеной, семьей. А я была одна. Одна в своем же доме.
И в этой оглушающей тишине, среди обрывков порванного платья и разбитых надежд, до меня вдруг дошла простая и страшная истина.
Свадьбы не будет.
Я стояла, вжимая в грудь комок порванного тюля и шелка. Казалось, каждый вздох причинял физическую боль. В ушах звенело от ярости и горького разочарования. Я смотрела на Максима, на его раздраженное лицо, и не могла поверить, что это тот самый человек, который месяц назад на коленях умолял меня стать его женой.
— Почему ты никогда не на моей стороне? — прошептала я, и голос мой прозвучал хрипло и непривычно. — Почему всегда они? Их комфорт, их желания, их «нечаянно»?
Максим с exasperation взмахнул рукой.
— Да при чем тут стороны, Алина? Речь о каком-то дурацком платье! Оно того стоит, чтобы устраивать истерику и орать на мою сестру?
— Оно того стоит! — голос мой сорвался на крик, который я уже не могла сдержать. Вся накопившаяся боль и унижение вырвались наружу. — Для тебя это «дурацкое платье», а для меня — последняя капля! Я больше не могу терпеть! Я не могу терпеть их в своем доме!
Я повернулась и резким движением бросила платье на кровать, как будто оно обжигало руки.
— Твоя мама хозяйничает на моей кухне, как будто я здесь прислуга! Твой отец пачкает все, к чему прикасается! Твоя сестра ломает мои вещи, пользуется всем, что плохо лежит, и считает, что ей все должны! А ты… ты лишь пожимаешь плечами и говоришь мне «успокоиться»!
Из гостиной, привлеченная криками, появилась Тамара Ивановна. Ее лицо было вытянуто и выражало крайнюю степень обиды.
— Ну, вот, началось! — завела она, упирая руки в боки. — Опять невестушка наша на дыбы встала! Из-за каждого пустяка — трагедия! Платье порвалось? Так ты сама виновата — надо было подальше прятать, раз такая ценность! Или мне теперь у тебя на цыпочках ходить и каждую пылинку сдувать?
— Хватит! — закричала я, обращаясь уже ко всем им. — Хватит этих оправданий! Я не виновата! Виноваты вы! Виноваты все вы, кто приехал сюда и ведет себя как стадо свиней, не считаясь ни с чьими чувствами и границами!
Я повернулась к Максиму, тыча пальцем в сторону его семьи.
— Или ты их сейчас же выгонишь отсюда, или… или я сама не знаю!
В комнату, привлеченный громкими голосами, зашел Виктор Петрович. Он молча уставился на меня, и его взгляд был тяжелым и осуждающим.
Максим, под давлением с обеих сторон, покраснел. Ему было неудобно, стыдно, но не за них. За меня. За мой крик, за мой скандал, который он считал неуместным и унизительным.
— Алина, успокойся! — его голос прозвучал резко и властно. — Это мои родители! Ты меня в ужасное положение ставишь! Ну, поругались, ну, быт, мелочи! После свадьбы все утрясется! Перестань истерить!
— Мелочи? — я засмеялась, и смех мой прозвучал горько и истерично. — Ты называешь это мелочами? Они предлагают мне отдать им мою квартиру, а самой влезть в долги! Это мелочи? Они портят мои вещи, мое платье, наши фотографии! Это мелочи?
— Да что эти фотографии! — взорвался наконец и он. — Высохнут и все! Надоело уже! Вечно ты ноешь и жалуешься! Не нравится — могла бы и помолчать в тряпочку ради мира в семье!
Его слова прозвучали как пощечина. Я отшатнулась, словно он действительно ударил меня.
Тамара Ивановна, почувствовав его поддержку, воспрянула духом.
— Правильно, сыночек! И вообще, я тебя как будущая свекровь должна предупредить, — она сделала шаг ко мне, ее глаза сузились. — Характер у тебя, Алина, очень тяжелый. Скандальный. Мужа замучаешь. Тебе бы поумерить свой пыл, а то ведь брак — это не только права, но и обязанности. И одна из них — уважать семью мужа.
Я смотрела на них: на него — сдавшегося, раздраженного, на нее — злорадную и уверенную в своей победе. И я поняла. Я поняла все.
Это не закончится после свадьбы. Это только началось. Это будет моей жизнью. Вечные упреки, вечное обесценивание моих чувств, вечное предательство самого близкого человека.
Воздух сгустился, наполнился ненавистью и непониманием. Они стояли против меня — сплоченной стеной, семьей. А я была одна. Одна в своем же доме.
И в этой оглушающей тишине, среди обрывков порванного платья и разбитых надежд, до меня вдруг дошла простая и страшная истина.
Свадьбы не будет.
Наступила та самая оглушающая тишина, которая бывает после взрыва.
Казалось, даже часы на кухне перестали тикать. Они смотрели на распахнутую дверь, на холодный свет из подъезда, а потом на меня. И в их глазах читалось полное непонимание. Они не верили, что это происходит. Что я, всегда такая уступчивая и терпеливая, могу вот так, в одно мгновение, перечеркнуть все.
Первой опомнилась, конечно, Тамара Ивановна. Ее лицо исказилось от ярости, она сделала шаг ко мне, тыча в мою сторону пальцем.
— Ты совсем с катушек слетела! Это как ты со мной разговариваешь? Я тебе не какая-то шпана, я мать твоего жениха! Да я тебя на порог ни одного нормального дома не пущу после такого!
— Мама, молчи! — неожиданно резко оборвал ее Максим. Он был бледен, его руки дрожали. Он смотрел на меня, и в его глазах медленно просыпался не гнев, а животный, панический страх. Страх потерять. Не меня — а все то, что он уже считал почти своим. — Алина, родная, ты не в себе. Успокойся. Закрой дверь. Это же просто ссора, все бывает…
— Пятнадцать минут, Максим, — перебила я его. Мой голос был ровным и не оставляющим пространства для дискуссий. — Я не шучу насчет полиции. Ваши вещи уже собраны в коробках. Берите и уходите.
— Да как ты смеешь! — взвизгнула Катя, выскакивая из-за спины брата. — Это ты нам должна за наш визит заплатить! Мы сюда не на курорт приехали! У тебя тут мебель старая, телевизор допотопный, плита ужасная! Я еще с подругами обсуждала, как тебе не стыдно в такой дыре жить!
Я не удостоила ее ответом. Я посмотрела на Максима. Только на него.
Он понял, что уговоры не работают. Что-то щелкнуло в нем, и паника сменилась злостью. Той самой, мелкой и мстительной.
— Ты одумаешься! — прошипел он, уже не скрывая ненависти. — Ты останешься одна! Кому ты такая сдалась? Истеричка! Я тебя на порог родительского дома не пущу! Все узнают, какая ты ненормальная!
— Максим, вещи, — холодно повторила я. — Время идет.
Он с ненавистью посмотрел на меня, потом плюнул на пол в прихожей. Буквально. Плюнул на мой чистый пол.
— Ладно. Хорошо. Ты этого хотела. Мама, папа, Катя, собираемся. Едем. Пусть сидит тут одна в своей золотой клетке. Посмотрим, как она без меня пропоет.
Он первым начал судорожно хватать свои разбросанные вещи, с силой швыряя их в чемодан. Его движения были резкими, неуклюжими. За ним, бормоча под нос проклятия и угрозы, стала собираться Тамара Ивановна. Виктор Петрович молча и медленно потянулся к своей старой спортивной сумке.
Катя же не двигалась с места. Она уперла руки в боки и с вызовом смотрела на меня.
— А я не поеду. Мне тут нравится. Я не собираюсь из-за твоей истерики ночевать на вокзале.
Я молча прошла на кухню, взяла со стола свой большой пластиковый таз, подошла к ванной, наполнила его до краев ледяной водой. Мои движения были четкими и выверенными. Я вышла обратно в прихожую с этим тяжелым тазом в руках.
— Ты последний раз предупреждаю, — сказала я, глядя прямо на Катю. — Или ты сейчас же начинаешь собираться, или я выливаю это на все твои вещи. А потом звоню в полицию и сообщаю о том, что в моей квартире против моей воли находится несовершеннолетняя.
— Мне восемнадцать! — вызывающе крикнула она.
— Тогда просто о trespassing, — парировала я.
Она посмотрела на мое лицо, на полный таз воды, на распахнутую дверь и на своего брата, который уже почти забил чемодан и не собирался за нее заступаться. И ее наглость наконец испарилась. Она снеслась в комнату и начала сгребать свои вещи в сумку с такой скоростью, что теряла их по пути.
Они копошились в прихожей, толкаясь, что-то роняя, шепчась злобно между собой. Я стояла у стены, не сводя с них глаз, с пустым тазом в руках. Я была и тюремщиком, и стражем, и главным зрителем на этом позорном спектакле.
Наконец, все их пожитки были сгребли в кучу. Максим, не глядя на меня, выкатил на площадку первый чемодан.
— Я за тобой еще вернусь, — бросила на прощание Тамара Ивановна, проходя мимо. — Это не конец. Мы еще поговорим.
— Нет, — тихо, но очень четко ответила я. — Мы больше никогда и ни о чем не будем говорить.
Она фыркнула и вышла. За ней, шмыгая носом, поплелась Катя. Последним вышел Виктор Петрович.
Он на секунду задержался в дверном проеме, обернулся. И в его глазах я прочитала не злость, а какое-то странное, почти что уважительное понимание. Он молча кивнул и закрыл за собой дверь.
Щелчок замка прозвучал оглушительно громко в абсолютной тишине.
Я осталась одна.
Щелчок замка отозвался во мне оглушительным, окончательным эхом. Я неподвижно стояла в прихожей, вцепившись пальцами в холодный пластик таза, как в якорь. За дверью еще несколько секунд были слышны их голоса — возмущенный, визгливый голос Тамары Ивановны, глухое ворчание Виктора Петровича, сердитый, отрывистый басок Максима. Потом хлопнула дверь лифта, и наступила тишина.
Настоящая, физически ощутимая тишина.
Я медленно опустила таз на пол. Ноги подкосились, и я прислонилась к стене, сползая на холодный кафель. Внутри все дрожало — руки, колени, сжатые челюсти. Слез не было. Была только пустота и оглушительный звон в ушах.
Я сидела так, не знаю сколько. Минуту? Пять? Полчаса? Время потеряло смысл. Я смотрела на прихожую — на следы грязной обуви на полу, на оставленную на вешалке дешевую бейсболку Кати, на крошки, упавшие из-под их сумок. Воздух был густым и спертым, пах чужим парфюмом, жареным луком и несчастьем.
Потом я поднялась. Механически, как робот, пошла на кухню. Стол был заставлен грязной посудой, на столешнике жирные разводы. Я открыла мусорное ведро — оно было переполнено. Они даже не удосужились вынести пакет.
Я не стала ничего убирать. Я налила в чашку воды из фильтра. Рука дрожала, и вода расплескалась. Я сделала глоток. Потом еще один. Ледяная влага обожгла горло, и это ощущение, наконец, вернуло меня в реальность.
Это было не сон. Это случилось.
Свадьбы не будет.
Я прошла в гостиную. Диван стоял разобранный, с помятым бельем. На нем они спали. Я сорвала простыни, наволочки, пододеяльник, скомкала и отнесла в коридор, к входной двери. Потом вернулась за бейсболкой. Выбросила и ее.
Потом я зашла в спальню. Порванное свадебное платье все еще лежало на кровати, как израненная птица. Я не прикоснулась к нему. Я просто открыла окно. В квартию ворвался свежий ночной воздух, смывая запах чужих людей.
В тишине зазвонил телефон. Максим. Я посмотрела на экран, на его улыбающееся лицо на фоне обоев, и положила телефон экраном вниз. Он звонил еще раз. Потом еще. Потом пришло сообщение.
Я не читала. Я выключила звук.
Потом села на край кровати, аккуратно отодвинув платье. И только тогда пошли слезы. Тихие, без рыданий. Они текли сами по себе, смывая остатки иллюзий, обиду и ту боль, которую причинил человек, обещавший меня беречь.
Я плакала не о нем. Я плакала о том, во что верила. О тех планах, которые строила. О доверчивой и наивной себе, которая чуть не совершила огромную ошибку.
Телефон снова завибрировал. На этот раз это была мама. Я глубоко вздохнула, вытерла лицо и ответила.
— Алиш, родная, как дела? Как гости? — ее голос был таким теплым, таким родным, что в горле снова встал ком.
— Мам… — голос мой сорвался. — Все пропало. Свадьбы не будет.
На том конце провода повисла тишина, а потом послышались встревоженные вопросы. Я собрала остатки сил и коротко, без эмоций, объяснила. Про платье. Про их план с квартирой. Про то, как Максим встал на их сторону. Про то, как я их выгнала.
Сначала мама молчала, потом начала возмущаться, потом… потом просто сказала:
— Держись, дочка. Молодец. Мы с папой выезжаем, будем у тебя через три часа.
Она не стала говорить «я же предупреждала» или «ну что я тебе говорила». Она просто сказала «мы выезжаем». И это было единственным, что мне было нужно.
Я положила телефон и обняла себя за плечи. В квартире было тихо. Пусто. И удивительно чисто, несмотря на беспорядок. Потому что это был МОЙ беспорядок в МОЕМ доме.
Я подошла к окну. Внизу горели огни машин, жила своей жизнью огромный город. Где-то там ехал Максим. К своим родителям. В свою старую, тесную двушку без лифта.
А я стояла у себя дома. В своей квартире. С разбитым сердцем, но с непоколебимой уверенностью, что все сделала правильно.
Я посмотрела на свое порванное платье. И неожиданно для себя улыбнулась.
Горько, но искренне. Оно приняло на себя удар и спасло меня. Спасло меня от брака, в котором я всегда была бы чужой. От жизни, в которой мое слово ничего бы не значило.
Я аккуратно сложила его, убрало в коробку и отнесло на антресоль. Не на выброс. Как напоминание.
Потом я вернулась на кухню, включила чайник, чтобы заварить себе настоящий чай. Свой. В своей чашке. Его гулкий, знакомый шум был самым лучшим звуком на свете.
Он звучал как тишина после бури. Как спокойствие. Как начало.
