«Марин, ну ты же понимаешь, у меня ипотека, работа… я не могу приехать», — говорила мне сестра Света по телефону, пока я меняла подгузники нашей парализованной матери. Я понимала и терпела. Пять лет я была сиделкой, медсестрой и единственной опорой для мамы. А когда ее не стало, Света прилетела первым же рейсом. Не для того, чтобы поддержать меня, а чтобы выставить на улицу из квартиры, в которой я выросла. Я уже почти сдалась, когда нашла в маминых бумагах визитку нотариуса. А в его кабинете нас ждал запечатанный конверт, который заставил сестру закричать: «Она не могла так поступить!».
***
Дом погрузился в звенящую, неестественную тишину. Ещё вчера здесь пахло корвалолом и свежезаваренным чаем с травами, а сегодня — лишь пустотой и холодным запахом воска от догоревших свечей. Я, Марина, сидела на старом кухонном диванчике, обхватив руками остывшую кружку. Мамы не стало три дня назад. Три дня, которые слились в один бесконечный, туманный кошмар из соболезнований, беготни с документами и глухой, всепоглощающей боли.
Последние пять лет я жила с мамой. Вернулась в родной город после неудачного брака, с разбитым сердцем и маленьким сыном на руках. Мама приняла без вопросов. А через год она слегла. Инсульт. Правая сторона тела почти не двигалась, речь стала невнятной. И моя жизнь превратилась в расписание: уколы, массаж, готовка диетических блюд, смена подгузников, короткие прогулки в инвалидном кресле. Я уволилась с работы, перешла на удалёнку, чтобы быть рядом. Мой мир сузился до стен этой двухкомнатной квартиры.
А у моей младшей сестры Светланы жизнь кипела. Она уехала в столицу сразу после университета, выскочила замуж за какого-то перспективного менеджера, родила дочку. Звонила редко, приезжала ещё реже. «Марин, ну ты же понимаешь, у меня работа, ребёнок, ипотека. Я бы с радостью, но никак», — бросала она в трубку дежурные фразы. Я понимала. Или делала вид, что понимаю. Иногда, убирая за мамой или мОя её ослабевшее тело, я чувствовала, как внутри закипает глухая обида. Почему я? Почему всё это на мне? Но потом видела мамину слабую улыбку, и обида отступала.
Света прилетела на похороны. Вся в чёрном, дорогом и модном. Красивая, ухоженная, пахнущая заграничными духами. Она обняла меня, сухо всхлипнула и отстранилась. На поминках она сидела с каменным лицом, изредка поглядывая на часы. А когда последний гость ушёл, она села напротив меня за этот же кухонный стол.
«Марин, — начала она деловым тоном, от которого у меня всё сжалось внутри. — Нам нужно поговорить о квартире».
Я подняла на неё уставшие глаза. Три дня. Прошло всего три дня.
«Свет, может, не сейчас?» — тихо попросила я.
«А когда? — она вскинула идеально выщипанные брови. — Жизнь не стоит на месте. Мне нужно возвращаться в Москву. Давай решим всё по-быстрому. Квартиру нужно продавать. Деньги пополам. Я думаю, это справедливо».
Справедливо. Это слово ударило меня наотмашь. Пять лет моей жизни, моя молодость, моё здоровье, положенные на алтарь заботы о матери, — и «деньги пополам»?
«Света, я живу здесь, — голос дрогнул. — Мы с Артёмкой живём здесь. Куда мы пойдём?»
«Марин, не начинай, — поморщилась она. — Снимешь что-нибудь на первое время. Или комнату. Я не собираюсь из-за твоих проблем терять то, что принадлежит мне по праву. Мы обе — наследницы первой очереди».
Она говорила так, будто зачитывала статью из закона. Холодно, чётко, безэмоционально. В этот момент я поняла, что тишина в доме была обманчивой. Настоящая буря только начиналась. И эта буря грозила снести всё, что осталось от нашей семьи.
***
Следующие несколько дней превратились в холодную войну. Света не уехала. Она осталась, чтобы «контролировать процесс». Каждое утро она начинала с обзвона риелторов, громко обсуждая по телефону цены на квартиры в нашем районе. Она ходила по комнатам, замеряла их рулеткой, цокала языком, глядя на старые обои: «Здесь, конечно, придётся скинуть цену. Ремонт убитый».
Она говорила так, будто это не наш дом, где прошло наше детство, а безликий «объект недвижимости». Будто на этих стенах не висели наши с ней детские рисунки, а на этом диване мы не смотрели мультики, обнявшись. Всё это было перечёркнуто, стёрто, обесценено.
«Свет, прекрати, — не выдержала я однажды вечером. — Мама бы этого не хотела».
«А чего хотела мама? — усмехнулась она. — Чтобы ты сидела на её шее до пенсии? Марина, очнись. Мамы больше нет. Есть две взрослые женщины, которым нужно разделить имущество. И я не позволю тебе манипулировать её памятью».
Слова хлестали, как пощёчины. Я смотрела на неё и не узнавала. Куда делась та смешливая девчонка, с которой мы делили все секреты? Перед мной сидела чужая, жёсткая женщина с хищным блеском в глазах.
Мой сын Артёмка, которому исполнилось семь, всё чувствовал. Он стал тихим, жался ко мне. «Мам, а тётя Света злая? Она нас выгонит?» — спросил он шёпотом, когда мы укладывались спать. Я обняла его маленькое тельце и почувствовала, как слёзы душат меня.
«Нет, мой хороший. Никто нас не выгонит. Это и твой дом тоже».
Но в голосе моём не было уверенности.
Через неделю Света заявила, что нашла покупателей. «Очень приличная семья, готовы дать хорошую цену, но им нужно въехать в течение месяца. Так что, Марина, тебе пора собирать вещи».
Это стало последней каплей.
«Я никуда не съеду, — сказала я твёрдо, сама удивляясь силе в своём голосе. — У меня здесь прописка, и у моего сына тоже. Я не останусь на улице».
«Ах, вот как ты заговорила! — лицо Светы исказилось. — Прописка! Думаешь, это тебе поможет? Я подам в суд. На принудительное выселение и продажу. И ты проиграешь, Марина. У меня лучший адвокат в Москве, а у тебя что? Слёзы и упрёки?»
Она была права. У меня ничего не было. Ни денег на юриста, ни сил на борьбу. В тот вечер я почти сдалась. Сидела на кухне, перебирая мамины фотографии, и чувствовала себя раздавленной. И тут мой взгляд упал на старую записную книжку мамы. Я открыла её. Между страниц лежал сложенный вчетверо листок. Это была визитка. «Семён Аркадьевич Вольский. Нотариус». И внизу маминым, уже неровным почерком было приписано: «Позвонить. Срочно».
Я смотрела на эту визитку, и во мне что-то перевернулось. Мама всегда была мудрой женщиной. Она не могла не понимать, что произойдёт после её ухода. Она не могла оставить меня беззащитной. Эта визитка была не просто клочком картона. Это была надежда. Мой последний шанс. На следующий день, ничего не сказав Свете, я набрала номер. Трубку снял приятный мужской голос: «Нотариус Вольский, слушаю вас».
***
Кабинет нотариуса Семёна Аркадьевича был тихим и строгим, как и он сам. Пожилой мужчина в очках с толстыми линзами внимательно выслушал меня, изредка кивая. Я пришла одна, оставив Артёмку у соседки. Света знала, что я куда-то ушла, но я лишь бросила: «По делам». Её это устроило, она была занята очередным телефонным разговором с риелтором.
«Да, я помню вашу маму, Анну Петровну, — сказал нотариус, когда я закончила свой сбивчивый рассказ. — Она была у меня около года назад. Очень решительная женщина. Она оставила завещание».
Моё сердце забилось чаще. Завещание. Мама никогда о нём не говорила.
«Семён Аркадьевич, а что в нём?» — выдохнула я.
«Огласить его я могу только в присутствии всех наследников, указанных в документе, — ответил он. — Ваша сестра, Светлана Игоревна, тоже должна здесь быть».
Я вернулась домой в смешанных чувствах. С одной стороны, появилась определённость. С другой — страх. Что, если мама, жалея Свету, отписала всё ей?
Когда я сказала Свете про завещание, она сначала не поверила.
«Какое ещё завещание? Мама бы мне сказала. Ты что-то выдумываешь, чтобы оттянуть время!»
Но когда я показала ей официальное уведомление от нотариуса, которое он мне дал, её лицо изменилось. Она поджала губы, и в глазах мелькнуло что-то похожее на беспокойство.
В назначенный день мы сидели в кабинете Вольского. Света вела себя вызывающе, положив ногу на ногу и демонстративно листая ленту в смартфоне. Я же сидела прямо, сцепив руки на коленях.
Нотариус прокашлялся, надел очки и вскрыл плотный конверт.
«Итак, завещание Анны Петровны Романовой, составленное… — он назвал дату, — в моём присутствии и при полной дееспособности завещателя».
Он начал читать. Текст был сухим и юридическим. Я плохо понимала формулировки, но суть уловила сразу. Всё движимое и недвижимое имущество, включая банковские вклады и данную двухкомнатную квартиру, завещалось в равных долях её дочерям — Марине Игоревне и Светлане Игоревне.
«Я же говорила! — торжествующе воскликнула Света, не дослушав до конца. — Всё пополам! Всё по закону! Так что, Марина, готовься к продаже».
«Погодите, — остановил её нотариус, поднимая руку. — Это ещё не всё».
Он достал из большого конверта ещё один, поменьше, запечатанный сургучной печатью.
«Анна Петровна оставила отдельное распоряжение, — медленно проговорил Семён Аркадьевич. — Оно является неотъемлемой частью завещания и вступает в силу после оглашения основного текста. Она просила, чтобы я зачитал его вам обеим».
Света замолчала, её лицо вытянулось. Она уставилась на маленький конверт в руках нотариуса. В кабинете повисла звенящая тишина. Я задержала дыхание. Что ещё могла придумать мама? Что за тайну хранил этот пожелтевший конверт с красной печатью?
***
Семён Аркадьевич аккуратно сломал сургучную печать и развернул несколько листков, исписанных знакомым маминым почерком. Это было письмо.
«Дорогие мои девочки, Марина и Светочка, — начал читать нотариус, и его голос смягчился. — Если вы слышите эти строки, значит, меня больше нет с вами. Не плачьте обо мне. Я прожила долгую жизнь, и главное моё богатство — это вы. Я знаю, что после моего ухода между вами могут возникнуть споры. Особенно из-за квартиры. Я знаю, как это бывает, и хочу сделать всё, чтобы вы не стали врагами».
Я почувствовала, как к горлу подступает ком. Света сидела неподвижно, как изваяние, вцепившись пальцами в ручки кресла.
«Вы обе — мои дочери, и я люблю вас одинаково, — продолжал читать нотариус. — Поэтому по закону всё, что у меня есть, делится между вами поровну. Но есть вещи, которые нельзя измерить деньгами и квадратными метрами. Есть долг, совесть и благодарность. Марина, доченька, ты была со мной в самые тяжёлые годы. Ты взвалила на себя непосильную ношу, пожертвовала своей жизнью, чтобы скрасить мою старость. Никакими деньгами я не смогу оплатить твою заботу. Поэтому, в дополнение к завещанию, я хочу исполнить свою последнюю волю».
Нотариус сделал паузу, перевернул страницу.
«Квартира, в которой мы жили, действительно делится пополам. Но есть одно условие. Доля Светланы переходит в её полную собственность только после того, как она выплатит Марине денежную компенсацию в размере двух миллионов рублей. Это не плата за уход, нет. Это мой материнский способ восстановить справедливость. Я считаю, что забота Марины о матери должна быть оценена. Данная сумма была рассчитана, исходя из средней стоимости услуг сиделки за пять лет, и является, по сути, возвратом морального долга».
В кабинете стало так тихо, что было слышно, как тикают настенные часы. Два миллиона. У меня потемнело в глазах.
«Что? — прошептала Света. Её лицо стало белым как полотно. — Что это за бред? Какие два миллиона? Она не могла! Это незаконно!»
«Это абсолютно законно, Светлана Игоревна, — спокойно ответил нотариус. — Данное условие прописано как обременение на вашу долю наследства. Вы не сможете продать, подарить или обменять свою половину квартиры, пока не исполните это обязательство перед сестрой. Все документы заверены».
«Мама не могла так поступить! — вдруг закричала Света, вскакивая. — Она любила меня! Это ты! — она ткнула в меня пальцем. — Это ты её надоумила, заставила написать эту гадость, пока она была больная и беспомощная!»
«Сядьте, пожалуйста», — строго сказал нотариус.
Но Света его не слышала. Она смотрела на меня горящими от ненависти глазами.
«Я докажу, что она была невменяемая! Я оспорю это завещание! Ты не получишь ни копейки, слышишь? Ни копейки!»
С этими словами она выбежала из кабинета, хлопнув дверью так, что задрожали стёкла в книжном шкафу. А я осталась сидеть, глядя на письмо в руках нотариуса и не веря в то, что только что произошло. Мама всё-таки меня защитила. Но цена этой защиты была слишком высока — окончательный разрыв с сестрой.
***
Я вернулась домой в полном смятении. Часть меня ликовала — справедливость восторжествовала. Но другая часть сжималась от боли. Я не хотела этих денег, я хотела, чтобы у меня осталась сестра. Я бродила по пустой квартире, и мне казалось, что мамин портрет на стене смотрит на меня с укором.
Света вернулась поздно вечером. Я услышала, как она открывает дверь своим ключом. Она вошла на кухню, где я сидела, и молча опустилась на стул напротив. Она выглядела ужасно. Дорогая косметика была размазана по лицу, глаза красные и опухшие. От неё пахло алкоголем.
«Ну что, довольна? — хрипло спросила она, не глядя на меня. — Празднуешь победу?»
«Свет, я не хотела этого. Я даже не знала о письме», — тихо ответила я.
«Не знала она! — усмехнулась Света. — Святая простота. Сидела тут, в уши ей дула, какая ты несчастная, а я, тварь неблагодарная, в своей Москве жирую. Да?»
Она наконец подняла на меня глаза, и в них была такая боль, что моё сердце сжалось.
«Ты хоть что-нибудь знаешь о моей жизни, Марина? — её голос задрожал. — Ты думаешь, мне там мёдом намазано? Ты думаешь, легко было одной, в чужом городе, без копейки денег? Когда я забеременела, муж Игорь потерял работу. Мы влезли в ипотеку по уши. У нас был период, когда мы макароны с хлебом ели, чтобы за квартиру заплатить. А я не могла никому сказать. Особенно маме. Она бы начала переживать, у неё бы давление подскочило. И я врала. Врала, что у нас всё прекрасно».
Она достала из сумочки пачку сигарет, закурила.
«Я работала на трёх работах, Марин. Днём в офисе, по ночам переводы брала. Я спала по четыре часа в сутки. Я дочку свою почти не видела. А когда мама заболела… Ты думаешь, мне не хотелось всё бросить и приехать? Я выла по ночам в подушку! Но я знала, что если я приеду, мы потеряем квартиру, и нам негде будет жить. Игорь один бы не справился с платежами».
Она сделала глубокую затяжку.
«И я решила, что должна помочь по-другому. Я начала откладывать. Каждый месяц, с каждой зарплаты, с каждого левого заказа. Я отказывала себе во всём. Я пять лет ходила в одном пальто, чтобы собрать эти деньги. Я хотела… — она замолчала, сглотнув ком. — Я хотела, чтобы, когда мамы не станет, мы с тобой купили тебе на эти деньги отдельную маленькую квартиру. Чтобы ты съехала отсюда и начала жить нормально. Это должен был быть мой сюрприз. Моё искупление…»
Она бросила сигарету в раковину и закрыла лицо руками.
«А мама… Мама, видимо, решила всё по-своему. Два миллиона… Забавно. Я скопила почти полтора. Не успела…»
Она зарыдала. Громко, навзрыд, как маленькая девочка. А я сидела напротив и чувствовала, как ледяной панцирь обиды, который я носила в себе пять лет, трескается и рассыпается в пыль. Всё это время я видела только свою боль. И ни разу не попыталась заглянуть за фасад её «успешной» столичной жизни.
***
Мы проговорили почти всю ночь. Это был первый по-настоящему честный разговор за последние годы. Света рассказывала о своей жизни в Москве, о трудностях, о чувстве вины, которое съедало её изнутри. О том, как она завидовала мне, потому что я была рядом с мамой, а она — нет.
«Ты не представляешь, как мне было стыдно, — говорила она, глядя в одну точку. — Все эти редкие звонки… Я просто не знала, что говорить. Спрашивать, как мама, было больно. Рассказывать о себе — казалось неуместным. И я молчала. А молчание обрастало ложью…»
А я рассказывала ей о том, как мне было тяжело. О бессонных ночах, когда у мамы были боли. Об отчаянии, когда она перестала меня узнавать. О чувстве одиночества, когда казалось, что весь мир забыл обо мне. И о своей обиде на неё, Свету. Обиде, которая росла с каждым днём и отравляла всё вокруг.
Под утро, когда за окном забрезжил серый рассвет, мы обе выдохлись. В квартире снова воцарилась тишина, но она была другой. Не мёртвой, как после похорон, а умиротворённой, как после грозы.
«Что будем делать с завещанием?» — тихо спросила я.
Света посмотрела на меня долгим взглядом.
«Я не знаю, Марин. С одной стороны, мама была права. Твой труд должен быть вознаграждён. С другой… это всё так унизительно. Будто мы не сёстры, а кредитор и должник».
Она встала, подошла к окну.
«Знаешь, я ведь и правда собиралась оспаривать. Уже созвонилась с адвокатом. Он сказал, что шансы есть. Доказать, что ты оказывала на неё давление…»
«Свет…» — начала я.
«Помолчи, — перебила она. — Я не буду этого делать. После нашего разговора — не могу. Но и выплатить тебе два миллиона я тоже не могу. У меня просто нет таких денег. Ипотека съедает всё».
Мы зашли в тупик. Мамино завещание, которое должно было нас примирить, наоборот, выстроило между нами новую стену — денежную. Я смотрела на уставшее лицо сестры, отражавшееся в тёмном стекле, и понимала, что сейчас от меня зависит всё. Я могла настоять на своём, потребовать исполнения последней воли матери и получить деньги, которые, как мне казалось, я заслужила. Но тогда я бы навсегда потеряла сестру. А могла…
«Свет, — я тоже встала и подошла к ней. — Давай откажемся от наследства».
Она резко обернулась. «В смысле?»
«В прямом. Мы обе напишем отказ. В пользу государства, или куда там это уходит… Я не хочу этих денег такой ценой. И не хочу, чтобы квартира, где мы выросли, стала причиной нашей ненависти. Я начну с нуля. Сниму комнату, найду вторую работу. Я сильная, я справлюсь. А ты… ты будешь свободна от этого долга».
Я говорила и сама удивлялась своим словам. Но чем больше я говорила, тем легче мне становилось на душе. Словно я сбрасывала с себя тяжёлый груз. Груз обид, ожиданий и счётов.
***
Света смотрела на меня так, будто видела впервые. В её глазах стояли слёзы.
«Ты… ты серьёзно?» — прошептала она.
«Абсолютно, — кивнула я. — Завтра пойдём к нотариусу и всё оформим. Пусть эта квартира останется в прошлом. Вместе со всеми нашими обидами».
Она молчала несколько минут. Потом подошла и крепко-крепко меня обняла. Так, как не обнимала с самого детства.
«Прости меня, — прошептала она мне в плечо. — Прости за всё, сестрёнка».
Мы не отказались от наследства. На следующий день Света снова пошла к нотариусу, но одна. Она вернулась с документами. Она предложила другой вариант. Мы продаём квартиру. Из её половины она отдаёт мне не два миллиона, а один. Это то, что она реально могла себе позволить, продав свою долю. Оставшиеся деньги от её половины плюс моя доля — это как раз хватало на покупку небольшой, но собственной однокомнатной квартиры для меня и Артёмки в нашем же районе.
«Так будет честно, — сказала она. — И мама была бы довольна».
Я согласилась.
Покупатели нашлись быстро. Та самая семья, которую нашла Света. Пока шли оформления документов, мы разбирали мамины вещи. И это было уже не траурное прощание, а светлая грусть. Мы вспоминали детство, смеялись, рассматривая старые фотографии, и плакали, находя дорогие сердцу мелочи. Мы снова стали сёстрами.
Через месяц я с Артёмкой переехала в свою квартиру. Скромную, требующую ремонта, но свою. Света помогла мне с переездом. Перед своим отъездом в Москву она зашла к нам.
«Ну, как ты тут?» — спросила она, оглядывая голые стены.
«Хорошо, — улыбнулась я. — Спокойно».
И это было правдой. В моей новой квартире была тишина. Но это была правильная тишина. Тишина новой жизни, новых надежд и планов. Тишина, в которой не было места для старых обид.
Света уехала. Но теперь она звонит каждый день. Мы болтаем о пустяках: о ценах на гречку, о проделках наших детей, о погоде. И в этих простых разговорах больше близости, чем во всех тех дорогих подарках, которые она присылала раньше. Мы обе прошли через бурю, которая чуть не разрушила нас. Но мы выстояли. И я знаю, что мама, где бы она ни была, сейчас смотрит на нас и улыбается. Ведь главное её наследство — это не квартира. Главное — это то, что мы снова стали семьёй.
