– Ой, Марин, ты слышала? А ведь твой Игорь теперь с этой… как её там… Аленой, – шепталась Люда через кухонную дверь так громко, что можно было подумать, будто обсуждает мировой скандал, а не личную жизнь моей семьи.
Я молча подливала в чашку кипяток. Руки дрожали, но я старалась не выдать себя — пусть уж в глазах подруг я буду железной леди.
Кто-то скажет: «Брак двадцать шесть лет, уж наверняка знаешь друг друга насквозь»… Да что там! Иногда оказалось, что не знаешь рядом лежащего человека вовсе.
– Маринка, да плюнь ты на него! – Люда пристроилась на подоконнике, неловко утирая излишне влажные глаза. – Ты у нас красавица, умница… он ещё пожалеет!
Помолчали. На улице скрипел снег. Где-то в коридоре возюкался кот Васька, ищущий прошлогоднюю мандариновую корку.
Я ловила себя на мысли: а вдруг это и правда освобождение? Только почему-то в груди так пусто, что звенит. И всё время ловлю себя на взгляде – будто самой себе объясняю происходящее.
– Мам, я поела, пойду к Кате, – крикнула из комнаты Даша, дочка наша.
– Иди, только шарф надень, – отозвалась я почти автоматически. Вот она – привычка, пронзившая годы.
В голове мелькала фраза Игоря: «Мне нужен новый старт… устал я от быта». Глупости какие-то. Новый старт – это что, пересаживаться с кресла на диван?
Полгода прошло как в тумане — дни сливались в один длинный, серый ком.
Подруги тянули меня «на люди», Дашка заставляла выбираться в кино, но по вечерам всё равно звенела тишина, от которой болели уши.
Иногда ловила себя: «А что сейчас делает он?» — и быстро прогоняла эти мысли прочь.
После Нового года телефон зазвонил необычно поздно.
— Марин… — это был Игорь. — Привет, ты… не занята?
Небо перекосилось. Сердце екнуло где-то между жалостью и злостью.
— У меня всё нормально, если ты об этом, — сухо ответила я.
Помолчал. Я даже слышала его вдох.
— Нам поговорить бы надо. Можно я заеду?
Я уронила ложку в чашку так звонко, что Васька сиганул с табуретки.
— Игорь, ты чего вдруг? Какие у нас темы остались?
— Просто… — он замялся. — Просто хочу поговорить.
Смотрю на отражение в окне: усталое лицо, волосы кое-как сколотые — не та Марина, которую он когда-то выбрал.
— Ладно, завтра после семи, если уж тебе так надо, — выговорила я, хотя сама не знала, зачем согласилась.
Он сидел на моей кухне непривычно тихо. Все прежние разговоры — громкие, с шутками — сдулись, как дырявый шарик.
— Ты знаешь… я… — он выдохнул и опустил глаза. — У нас с Аленой совсем всё — по-другому.
— Да неужели? — не удержалась я. — А казалось, что там — праздник без конца. Ты же для этого и уходил?
Он криво усмехнулся:
— Думал — любовь и молодость, всё заново. А оказалось… — Игорь мотнул головой, — дом холодный какой-то. Она всё в телефоне, себя снимает… развлечения, тусовки.
— Ну, так ты и хотел «новый старт», — вставила я.
Он попытался оправдаться:
— Я понимаю, виноват. Быт… в нашем доме всегда был уют, тепло. Ты всё держала, Марин. Даже не представлял, что всё так быстро… — он замялся, делая вид, что смотрит на чашку.
Я тяжело вздохнула. Горько, что и жалко его вроде, и презирать хочется.
— Она даже готовить не умеет, — вдруг выпалил Игорь. — Еду заказываем… но дома как будто нет. Да ты знаешь, я сам за посуду взялся!
Я усмехнулась. Первый раз за столько лет, наверное.
— А я думала, ты от этого всего устал.
— Я был дурак, — почти шёпотом. — Прости, Марин. Я правда был дурак.
Диалог будто иссяк.
Он поднял глаза:
— Ты поможешь мне? Я не справляюсь. Мне к врачу надо, а она даже не знает, где у нас клиника, представляешь… Мне бы только… ну, не бросай меня.
Я смотрела на него долго. Знакомое лицо, чужой человек.
— Помочь тебе — это как? Супа сварить или курс жизни научить?
Он вспыхнул:
— Ну, ты же всегда поддерживала… Только поговорить, правда. Марин, я готов хоть полгода на балконе ночевать — лишь бы по-человечески кто-то рядом был.
Я закусила губу.
— Подожди… Ты меня сначала променял на молодость и веселье, а теперь — помощи захотел? Игорь, я ведь живая. Мне тоже тяжело.
Он молчал. За стеной тикали часы. За окнами падал снег и кто-то снова возился с мандаринами.
— Прости, я несу чушь, — выдохнул наконец.
— Только не делай это часто, — сказала я.
В её — в моей! — кухне снова стало тепло.
В душе бушевала война — старая Марина бы уже простила, стерла бы всё ластиком: и его предательство, и унижение, и собственную боль… Но что-то изменилось.
За эти месяцы я научилась быть одной, варить кофе только для себя, петь на всю катушку под радиолу и не прятать лицо в подушку по ночам. Я вдруг поняла: жить можно иначе. Даже нужно.
— Ты знаешь, Игорь, я — больше не та, что была, — начала осторожно. — Я тоже скучала. По семье. По нормальному «домой». Но, — тут я замялась, — возвращаться в прошлое я не могу. Не хочу.
Он смотрел на меня, как мальчишка на запотевшее окно: с надеждой и страхом.
— Марина… Может, если мы попробуем… по чуть-чуть? Не сразу, ради бога. Ты — свои rграницы, я — свои… Ведь ты меня, наверное, ещё любишь?
Я молчала. Самое страшное — не знать, что теперь чувствуешь. Не злость, не ревность, но и не ту прежнюю, хрусткую, свежую любовь, как хлеб только из печки. Всё перемололось, перемешалось.
— А ты сам-то себя любишь? — аккуратно спросила я. — Про прощение не думал? Себя за всё.
Он опустил глаза. Захлопал ресницами, — видно, едва сдерживал слёзы.
— Я… Учусь, Марин. Прости, если можешь.
И тут, как будто что-то лопнуло во мне — не обида, нет. Это было… облегчение? Как первый вдох весной, когда после долгой, ледяной зимы, вдруг запахло сырой землёй и чем-то новым, свежим.
— Осторожно, с супом, — я аккуратно пододвинула тарелку.
Игорь — как потерянный, как маленький:
— Спасибо… Ты и правда — удивительная.
— Нет, просто живу. Учусь, — ответила я.
— Марина, а я… можно я тебе позвоню? Не часто, так… иногда?
Я кивнула.
Впервые за полгода почувствовала внутри тёплый уголок — не для него, нет. Для самой себя. За все свои перемены, за силу, что не знала за собой.
— Ты тоже береги себя, Игорь. Главное — честно. И пусть будет у нас с тобой мир. Хотя бы раз в жизни.
Он ушёл. Тихо затворил дверь, осторожно — как человек, который уже понял всё про хрупкость чужого счастья.
Я подошла к окну. Снег ложился мягко, усталая улица светилась фонарями, как будто и не был последний год такой серой, темной зимой.
Я вдруг поняла: всё, что должно было случиться, уже случилось. И весна — обязательно придёт.
Вечер наступал — невыразимо домашний, тихий. Я вдруг услышала, как за окном кто‑то соседский шаркает, скрипит снег — и стало отчего‑то совсем легко, почти радостно.
С кухни долетел запах супа. Я прислушалась к себе — впервые за долгое время не хотелось плакать. Не было обиды и сожалений.
Да, где‑то глубоко ещё отзывалось старой болью, но теперь — только тихим эхом.
Зазвонил телефон. Номер дочери.
— Мам, ну что там, у тебя как? — Голос родной, тёплый, чуть тревожный.
Я рассмеялась легко, даже чуть удивленно:
— Всё хорошо, доченька. Приходи на блины в воскресенье!
— Ты у меня герой, мам! — отреагировала она, и по её интонации я поняла: она всё‑таки волновалась за меня, за нас с отцом, за то, выдержу ли я.
Я вдруг поняла — выдержу.
Ранее я бы, возможно, согласилась на всё, лишь бы согреть старую любовь, удержать хоть что‑то ускользающее. А теперь я выбрала другое: себя, свои тихие вечера, простое тепло кухни, свои привычки, свои книги, своё место в этом мире.
Иногда нужно пройти через холод, чтобы по‑новому почувствовать, как греет собственный очаг.
Я выключила свет, за окном улица светилась оранжевыми лампами и зимней надеждой. Достала любимую чашку, варила чай, задумчиво улыбаясь.
— Ну вот и всё, Марина, — сказала я себе вслух. — Всё, как должно быть.
На сердце стало по‑домашнему, спокойно. Игорь ушёл — и внутренне я отпустила его тоже.
Никто никому не должен, никто никого не держит. Всё прощено. Прошлый снег уже растаял. Скоро придёт новая весна.
