Ирина Петровна вытерла руки полотенцем и посмотрела на меня так, будто я только что разбила её любимую вазу.
— Лена, ты опять купила этот хлеб? Я же говорила — Андрей его не ест. Или ты совсем дурочка?
Я стояла у холодильника с пакетом в руках и молчала. Не потому что не знала, что ответить. Просто знала: если начну оправдываться, будет хуже.
— Молчишь? Ну да, что с тобой говорить. Деревенщина деревенщиной и останется.
Я положила пакет на стол, достала телефон. Сделала вид, что проверяю сообщения. На самом деле нажала на иконку диктофона. Красная точка замигала. Запись пошла.
— Ты думаешь, я не вижу, как ты на него смотришь? Как будто он твоя собственность. А ведь это мой сын. Мой. Я его вырастила, выучила, а ты пришла — и всё готовенькое.
Я положила телефон экраном вниз на столешницу, отвернулась к мойке. Начала мыть яблоки. Холодная вода обжигала пальцы, но я не убирала руки.
Вечером Андрей пришёл усталый, бросил куртку на стул и сел ужинать. Ирина Петровна налила ему чай, улыбнулась мягко.
— Сынок, как день? Леночка сегодня так старалась, борщ сварила. Правда, я ей чуть-чуть подсказала, но она молодец, учится.
Я сидела напротив и смотрела, как она гладит его по плечу. Как улыбается мне. Как превращается в добрую свекровь, которую все видят.
Он кивнул мне.
— Спасибо, Лен. Вкусно.
Я встала, взяла телефон и ушла в комнату. Легла на кровать, открыла папку с записями. Двадцать три файла. Нажала на последний: «…дурочка… деревенщина…»
Слушала и чувствовала, как внутри что-то сжимается. Не от обиды. От того, что я больше не понимала: это правда или я схожу с ума?
Записи — это всё, что у меня было. Доказательство для себя.
Однажды вечером, когда Андрей ушёл в душ, я попыталась.
— Мне нужно поговорить. Про твою маму.
Он вытирал волосы, смотрел устало.
— Что случилось?
— Она говорит мне вещи. Когда тебя нет. Обзывает.
Он замер.
— Лена, ты о чём? Мама тебя обожает.
— При тебе — да. А наедине — нет.
Он вздохнул.
— Может, ты слишком чувствительная? Мама резкая, но не со зла. Она прямая, ты же знаешь.
Я посмотрела на него. На его честное, усталое лицо. Он правда не верил.
Я ничего не сказала. Просто вышла.
Через две недели Ирина Петровна слегла с температурой. Андрей метался между работой и аптекой, я осталась с ней.
Принесла ей воды. Она открыла глаза, посмотрела на меня.
— Ты рада, да? Что я слегла. Думаешь, теперь Андрей будет только твой?
Голос хриплый, но злость никуда не делась.
— Иди, иди. Всё равно ты для него — никто. Он меня любит. Меня.
Я вышла. Достала телефон из кармана — запись шла. Остановила. Сохранила.
На следующий день зашла к ней снова. Она лежала, повернувшись к стене.
— Он уйдёт. Рано или поздно уйдёт. Все уходят.
Я замерла у двери.
— Его отец ушёл. Сказал, что задыхается. А я осталась одна. С ребёнком. И вот теперь ты пришла — и заберёшь его у меня.
Она не кричала. Просто говорила. И в её голосе была такая пустота, что мне стало не по себе.
Я вышла и закрыла дверь. В коридоре достала телефон. Запись не включала.
Вечером Андрей вернулся поздно. Сел на кухне, положил голову на руки.
— Как она?
— Температура спала.
Он кивнул. Помолчал.
— Лен, потерпи ещё немного. Она скоро поправится, и всё наладится.
Я посмотрела на него. Он правда верил, что всё наладится.
— Андрей, послушай кое-что.
Достала телефон, открыла файл. Нажала на воспроизведение. Из динамика: «…дурочка… деревенщина…»
Андрей поднял голову. Слушал молча. Минуту. Ещё одну. Я не выключала.
Когда запись закончилась, он откинулся на спинку стула, потёр лицо.
— Ты записывала её?
— Да.
— Сколько?
— Три месяца.
Он смотрел на меня так, будто видел впервые.
— И что ты хочешь? Чтобы я выгнал её? Она больная. Она моя мать, Лена.
— Я хочу, чтобы ты просто поверил мне.
Он встал, подошёл к окну. Стоял спиной, руки в карманах.
— Я верю. Но это ничего не меняет. Она всё равно моя мать.
Я смотрела на его спину. И поняла: он выбрал. Давно. Просто я не хотела видеть.
Той ночью я не спала. Лежала и думала: когда я перестала быть для него главной?
Утром встала раньше всех. Достала сумку, начала складывать вещи. Только самое нужное. Андрей проснулся, когда я застёгивала молнию.
— Ты куда?
— Уезжаю.
Он сел, провёл рукой по лицу.
— Лена, подожди. Давай поговорим.
Мы уже поговорили. Вчера.
— Я не это имел в виду. Я просто… ты же понимаешь, я не могу выбирать между вами.
Я застегнула куртку, взяла сумку.
— Ты уже выбрал, Андрей. Просто не хочешь себе в этом признаться.
Он молчал. Сидел на кровати, смотрел на меня. Но не вставал. Не останавливал.
Я вышла из комнаты. В коридоре наткнулась на Ирину Петровну. Она стояла у двери в халате, бледная. Посмотрела на мою сумку, потом на меня.
Я ждала, что она скажет что-нибудь. Что я сбегаю, бросаю её сына, что я слабая.
Но она молчала. Просто стояла и смотрела. И в её глазах не было злости. Был страх. Понимание того, что она осталась наедине с сыном, который теперь слышит её по-другому.
Я прошла мимо. Входная дверь закрылась тихо.
Я сняла квартиру на окраине. Одна комната, старая мебель, окна во двор. Но это было моё.
Первую неделю я просто дышала. Просыпалась и не боялась выйти на кухню. Не вздрагивала от шагов за спиной.
Андрей звонил дважды. Я не брала трубку. На третий раз написал: «Давай встретимся. Поговорим».
Я не ответила.
Через две недели позвонила Ирина Петровна. Я смотрела на экран, на её имя. Внутри всё сжалось. Но не от злости. От усталости.
Я не взяла трубку.
Через месяц я сидела в кафе, пила кофе. Наткнулась на папку с записями. Двадцать четыре файла.
Открыла первый. Голос Ирины Петровны: «…дурочка…»
Остановила. Нажала «удалить».
Потом второй. Третий. Четвёртый. Один за одним.
Не из прощения. Просто они больше не были нужны.
Когда последний файл исчез, я посмотрела в окно. На улицу, на людей, на небо.
Я была свободна. Не потому что ушла. А потому что перестала собирать доказательства.
В тот же вечер пришло сообщение от Андрея: «Мама хочет извиниться. Может, приедешь? Поговорите».
Я прочитала. Убрала телефон.
Через минуту написала: «Нет. Передай ей, что я не злюсь. Просто мне больше не нужно это слышать».
Отправила.
Он ответил не сразу. Потом: «Понял. Прости».
Я посмотрела на эти два слова. Он правда не понимал, за что просит прощения. Не понимал, что «потерпи» — это не забота. Что молчание — это не защита.
Но это была уже не моя проблема.
Ещё через неделю я встретила Ирину Петровну в магазине. Она стояла у полки с крупами. Худая, постаревшая.
Я замерла. Хотела развернуться, но она увидела меня.
Мы стояли и смотрели друг на друга. Несколько секунд. Может, минуту.
Она отвернулась первой. Взяла пакет с гречкой, пошла к кассе. Не попрощалась. Не кивнула.
Я проводила её взглядом и вдруг поняла: она проиграла. Не мне — себе. Потому что осталась с сыном, который теперь знает, какая она. Который слышал запись. Который больше не скажет: «Ты преувеличиваешь».
Это была её карма. Не громкая. Тихая. Ежедневная.
Я развернулась и пошла к выходу.
Прошло ещё полгода.
Я переехала в квартиру побольше. Окна выходили на парк. По утрам я пила кофе на балконе и смотрела, как люди гуляют с собаками.
Андрей больше не писал.
Однажды вечером позвонил незнакомый номер.
— Лена? Это Катя. Сестра Андрея.
Я замерла. Катю я видела пару раз за три года.
— Привет.
— Извини, что звоню. Хотела сказать… Андрей съехал от матери. Месяц назад.
Я молчала.
— Мама совсем одна. Звонит каждый день, плачет. Говорит, что всё испортила.
— Катя, зачем ты мне это говоришь?
— Не знаю. Хотела, чтобы ты знала: ты была права. После того, как ты ушла, Андрей изменился. Будто прозрел.
Я смотрела в окно.
— Спасибо. Но я не вернусь.
— Я не об этом. Просто… ты всё сделала правильно.
Мы попрощались.
Я села на балкон, укуталась в плед. Думала об Андрее, который наконец съехал. Об Ирине Петровне, которая осталась одна. О том, что справедливость бывает тихой: она не наказывает громко, а просто оставляет людей наедине с тем, что они сделали.
Ещё через месяц я шла по улице и услышала, как кто-то окликнул меня.
Андрей. Стоял в нескольких шагах с пакетом продуктов. Похудел. Постарел.
— Привет.
— Привет.
Мы стояли и смотрели друг на друга. Неловко. Как чужие люди, которые когда-то были близкими.
— Катя звонила тебе?
— Да.
— Я не просил её.
— Знаю.
Он помолчал.
— Лена, прости. За всё. Я должен был тебя защитить. Должен был поверить.
Я посмотрела на него. На усталое лицо, на руки, которые сжимали ручки пакета.
— Спасибо. Но это уже не важно.
Он кивнул. Понял, что я не злюсь. Но и не прощаю. Потому что прощение — это когда ты хочешь вернуть человека в жизнь. А я не хотела.
— Ты счастлива?
Я подумала.
— Да. Счастлива.
Он улыбнулся грустно.
— Я рад. Правда.
Мы попрощались. Он пошёл в одну сторону, я — в другую.
Я не обернулась.
Вечером я сидела на балконе. Смотрела на парк, на огни города.
Думала о том, что иногда победа — это не когда тебя признали правой. А когда ты перестала нуждаться в этом признании.
Я ушла не для того, чтобы проучить Ирину Петровну. Не для того, чтобы Андрей прозрел.
Я ушла, чтобы перестать быть дурочкой в чужих глазах. И стать собой — в своих.
Телефон лежал рядом. В нём больше не было папки с записями. Не было сообщений от Андрея. Не было страха, что кто-то назовёт меня неправильным словом.
Была просто моя жизнь. Свободная. Моя.
