Хлопок двери прозвучал как выстрел — Дима не мог попасть домой уже двадцать минут, и телефон разрывался от его звонков. Я сидела на кухне, сжимая в руках чашку остывшего чая, и слушала, как он барабанит в дверь, выкрикивает моё имя, требует объяснений. Пальцы дрожали, но я не двигалась с места. Пусть постоит. Пусть почувствует хоть каплю того, что я чувствовала эти три года.
Когда я наконец открыла, он влетел в прихожую красный, взъерошенный, с блуждающим взглядом человека, который не понимает, что происходит.
— Где мама?! — первое, что он выдохнул, даже не поздоровавшись. — Почему ключ не подходит? Что ты натворила?
Я посмотрела на него — на мужчину, с которым прожила пять лет, родила и похоронила ребёнка, делила постель и быт. И не узнала. Передо мной стоял чужой человек, для которого главный вопрос в этот момент — где его мамочка.
— Заткнись и положи ключи на стол, — сказала я тихо, но так, что он вздрогнул. — Твоя мамочка тут больше не живёт.
Его лицо исказилось от ярости и непонимания. Он шагнул ко мне, сжав кулаки, но я не отступила.
— Ты что несёшь?! Где мать?!
— У себя дома, — я обошла его и прошла на кухню, чувствуя, как внутри всё дрожит, но голос остаётся ровным. — Там, где ей и положено быть.
Началось всё так безобидно. «На пару недель, Лен, ну что тебе стоит?» — уговаривал Дима три года назад, когда Валентина Петровна затеяла ремонт в своей однушке. Я согласилась. Как могла не согласиться? Это же его мать, пожилая женщина, ей нужна помощь. Две недели — не срок.
Только недели превратились в месяцы, а месяцы — в годы. Валентина Петровна обустроилась в нашей двушке как полноправная хозяйка. С первого же утра она встала в шесть, загремела кастрюлями на кухне и заявила, что «в её присутствии никто по выходным до обеда спать не будет». Дима посмеивался: «Мам, ну что ты», — но вставал. И я вставала. Потому что спорить было бессмысленно.
Она переставила мебель в гостиной — «так удобнее». Выбросила половину моих специй — «зачем тебе эта ерунда». Купила новые шторы — «твои висели как тряпки». Дима кивал, соглашался, а когда я пыталась возразить, только пожимал плечами: «Ну а что такого? Мама хочет помочь».
Помочь. Это слово стало мантрой. Валентина Петровна «помогала» готовить, вмешиваясь в каждое моё блюдо. «Помогала» убираться, критикуя каждый угол. «Помогала» выбирать одежду, морщась от моих покупок: «Опять деньги на ветер выбросила». Она заходила в нашу спальню без стука, проверяла содержимое холодильника, листала мои записи в блокноте. Личного пространства не осталось.
— Мам, может, пора уже к себе? — однажды осмелилась спросить я за ужином, когда она в очередной раз отчитала меня за пересоленный суп.
Валентина Петровна посмотрела на меня с таким презрением, будто я предложила выкинуть её на улицу:
— У меня ещё строители не закончили. Или ты хочешь, чтобы я жила в пыли и грязи?
— Сколько можно ремонт делать? — не выдержала я.
— Столько, сколько нужно, — отрезала она. — А если тебе не нравится, можешь съехать. Дима и без тебя справится.
Я посмотрела на мужа. Он молчал, уткнувшись в телефон. Не заступился. Даже не поднял глаз.
В ту ночь я плакала в ванной, зажав рот ладонью, чтобы не услышали. А наутро Валентина Петровна снова встала в шесть и снова загремела кастрюлями.
Всё изменилось, когда я забеременела. Я была на седьмом небе — наконец-то, после трёх лет попыток. Дима обнял меня, поцеловал, пообещал, что всё будет хорошо. Я поверила. Но не учла свекровь.
С первого дня она взяла надо мной шефство. Контролировала каждый кусок, который я ела: «Это нельзя, то вредно, вообще забудь про сладкое». Заставляла пить витамины горстями, таскала к врачам, выбирала одежду «для беременных» — мешковатую, бесформенную. Я пыталась возражать, но Дима всегда был на её стороне:
— Мама знает лучше, Лен. Она троих вырастила.
Я задыхалась. Валентина Петровна буквально не отходила от меня — проверяла, что я ем, как сплю, куда хожу. Устраивала сцены, если я осмеливалась съесть шоколадку или лечь спать позже десяти. Дима молчал. Всегда молчал.
А потом случилось то, чего я боялась. На двенадцатой неделе началось кровотечение. Скорая, больница, холодные руки врачей. «Не сохранили», — сказали мне, и мир рухнул.
Я лежала в палате, уставившись в потолок, и не чувствовала ничего. Пустота. Дима приехал через три часа — «на работе был завал». Валентина Петровна явилась следом, с букетом гвоздик и каменным лицом.
— Не уберегла, — сказала она, глядя на меня сверху вниз. — Вот и поплатилась.
Я не ответила. Просто отвернулась к стене. А когда они ушли, разрыдалась так, что медсестра прибежала с успокоительным.
Дима не сказал матери ни слова. Ни тогда, ни после. Он утешал меня дежурными фразами — «ещё будут дети», «не переживай», «всё наладится». Но я видела: он не понимает. Не чувствует. Для него это была просто неудача, а не трагедия.
Валентина Петровна продолжала жить с нами, как ни в чём не бывало. Встала в шесть, загремела кастрюлями, отчитала меня за немытую посуду. Я молчала. Потому что не было сил. Потому что внутри образовалась пустота, которую не заполнить словами.
Но однажды ночью, лёжа без сна, я поняла: либо она, либо я. Одна из нас должна уйти из этого дома. И это буду не я.
Утром я встала раньше свекрови. Села за компьютер, открыла карты и нашла адрес её квартиры. Потом позвонила в управляющую компанию. «Ремонт в квартире 47 по улице Садовой закончен?» — «Да, полгода назад». Я положила трубку и усмехнулась. Значит, полгода она врала. Просто не хотела уходить.
В тот день Валентина Петровна ушла к врачу — плановый осмотр. Я вызвала слесаря. Молодой парень приехал через час, поменял замок за двадцать минут. Я дала ему чаевые и закрыла дверь. Руки тряслись, сердце колотилось, но внутри была странная лёгкость.
Потом я собрала вещи свекрови. Аккуратно сложила одежду в чемодан, косметику — в пакет, лекарства — в сумку. Вызвала такси и отвезла всё к её подъезду. Оставила у двери, позвонила ей:
— Валентина Петровна, ваши вещи у вас дома. Ремонт давно закончен. Возвращайтесь.
Она начала кричать, но я положила трубку.
Вечером вернулся Дима. Я слышала, как он пытается открыть дверь старым ключом, ругается, звонит мне. Я не отвечала. Пусть постоит. Пусть подумает.
Когда я наконец открыла, он был вне себя. Красное лицо, сбитое дыхание, дикий взгляд.
— Где мама?! Что ты сделала?!
Я протянула руку:
— Ключи на стол. Твоя мамочка отныне живёт у себя.
Он не понял сразу. Стоял, хватая ртом воздух, пытаясь осмыслить. Потом рванулся к телефону, начал названивать матери. Она, конечно, взяла трубку и наябедничала — мол, невестка выгнала, вещи выбросила, замки поменяла.
— Ты спятила?! — заорал Дима, швыряя телефон на диван. — Как ты могла?! Это моя мать!
— Твоя мать, — повторила я ровно. — Которая живёт у себя. В своей квартире. Где ремонт закончился полгода назад.
Он замер:
— Что?
— Ремонт закончился полгода назад, Дима. Она просто не хотела уезжать. Врала нам три года.
Я достала телефон, показала переписку с управляющей компанией. Он прочитал, побледнел.
— Она… не могла…
— Могла. И ты молчал, когда она меня унижала. Молчал, когда она сказала, что я сама виновата в выкидыше. Молчал всегда.
Его лицо исказилось. Он шагнул ко мне, и я увидела в его глазах ярость — настоящую, слепую.
— Ты чудовище, — выдохнул он. — Выгнать родную мать…
— Она не моя мать, — перебила я. — И это не её дом. Это наш дом. Вернее, был наш.
— Что ты имеешь в виду?
Я посмотрела ему в глаза:
— Выбирай, Дима. Либо ты мой муж, и мы семья, либо ты маменькин сынок. Третьего не дано.
Он молчал. Долго. Потом развернулся, схватил куртку и ушёл, хлопнув дверью.
Три дня его не было. Я не звонила. Не писала. Просто жила — убиралась, готовила, смотрела сериалы. Впервые за три года в квартире было тихо. Никто не гремел кастрюлями в шесть утра. Никто не отчитывал за немытую чашку. Я могла просто дышать.
На четвёртый день он вернулся. Осунувшийся, небритый, с потухшим взглядом. Вошёл, стянул ботинки, медленно прошёл на кухню. Сел за стол, достал из кармана ключи — старые, которые больше не подходили к нашему замку — и положил на столешницу.
— Прости, — сказал он тихо.
Я молчала.
— Я не понимал. Не видел. Думал, мама просто заботится. А она… — он провёл рукой по лицу. — Три дня я прожил с ней. И понял, каково тебе было.
— Понял? — усмехнулась я.
— Она контролирует каждый шаг. Критикует всё. Я… задыхаюсь. А ты терпела три года.
Я налила ему чай. Поставила на стол. Села напротив.
— Что дальше?
— Дальше… — он сжал чашку в руках. — Дальше мама живёт у себя. Приходит в гости — если ты разрешишь. Без ключей. И только по приглашению.
Я кивнула:
— Договорились.
Прошло два месяца. Валентина Петровна приходит раз в неделю — по воскресеньям, к обеду. Звонит в дверь и ждёт, пока откроют. Ведёт себя тихо, почти незаметно. Иногда я ловлю её взгляд — колючий, недовольный. Но она молчит. Потому что знает: одно слово — и дверь захлопнется навсегда.
Дима изменился. Стал внимательнее, мягче. Спрашивает моё мнение, советуется, обнимает просто так. Мы начали заново — как будто познакомились снова.
А я научилась говорить «нет». Твёрдо, без оправданий. Мой дом — мои правила. И это лучшее, чему меня научила эта история.
Иногда по утрам, попивая кофе в тишине, я вспоминаю тот день, когда поменяла замок. И улыбаюсь. Потому что впервые за годы я почувствовала себя хозяйкой собственной жизни.
