«Ухаживай за мамой, Лена, ведь больше некому!» — с этой фразы мужа начался мой личный ад. Два месяца я жила на автомате: подъем в шесть утра, унизительные процедуры для свекрови, ее вечные придирки и оскорбления. Я была для нее и сиделкой, и поваром, и служанкой. А муж? Муж вечером приходил с работы, с укором смотрел на меня и говорил: «Нужно быть терпимее, она же болеет». Я бы, наверное, так и сломалась, до конца жизни таща на себе этот крест и веря в его сказку про «единственного сына». Но однажды старуха, глядя на меня с ненавистью, прошипела: «Все ты делаешь не так! Вот Катька… та бы справилась». И в ее глазах я увидела такой животный ужас от сказанного, что поняла: меня обманывают. И эта ложь гораздо страшнее, чем я могла себе представить.
***
— Леночка, ну ты же понимаешь, кроме нас — некому. Совсем некому, — Игорь смотрел на меня своими большими, честными глазами, и в них плескалась такая мольба, что сердце сжималось. — Я единственный сын, ты же знаешь. Мама одна меня на ноги ставила, всю жизнь на меня положила. Теперь наш черед.
Я молча кивнула, устало помешивая ложкой остывший чай. Наш черед. Вернее, мой. Потому что Игорь с утра до ночи пропадал на своей «ответственной работе», а весь «черед» ложился на мои плечи. Два месяца назад Тамару Васильевну, мою свекровь, разбил инсульт. Не самый тяжелый, как сказали врачи, ходить она могла, но с трудом. Правая рука почти не слушалась, речь стала местами невнятной, а характер, и без того не сахарный, превратился в чистое наказание.
Мы перевезли ее в нашу двухкомнатную квартиру. Игорь с сияющим видом освободил для нее нашу спальню, с гордостью заявив: «Маме — лучшее!». Мы же перебрались в гостиную, на раскладной диван, который каждую ночь напоминал мне о своем существовании предательски скрипящими пружинами.
— Я просто не могу… — начал было он снова свой заученный монолог о том, как он разрывается между работой и долгом.
— Все в порядке, Игорь, — прервала я его, выдавив из себя подобие улыбки. — Я справлюсь. Иди, а то опоздаешь.
Он с облегчением выдохнул, быстро чмокнул меня в щеку и скрылся за дверью. А я осталась одна в звенящей тишине квартиры, которая больше не была моей. Тишина, впрочем, продлилась недолго.
— Ле-е-ена! — раздался из спальни требовательный, скрипучий голос свекрови. — Ты где там ходишь? Я пить хочу! И не эту твою кислятину, а нормальный чай! С двумя ложками сахара!
Я тяжело вздохнула и поплелась на кухню. Каждый день был похож на предыдущий. Утро начиналось с умывания и переодевания Тамары Васильевны, которая комментировала каждое мое движение. То я слишком грубо ее поворачиваю, то вода слишком холодная, то полотенце жесткое. Потом завтрак, который она ковыряла с таким видом, будто я пытаюсь ее отравить. «Опять эта твоя овсянка безвкусная. В мое время каши варили на молоке, со сливочным маслом, а не эту бурду на воде!» — цедила она сквозь зубы.
Я пыталась спорить, объяснять про диету, про рекомендации врача, но все было тщетно. Любая попытка позаботиться о ее здоровье воспринималась как личное оскорбление.
— Игорь! — кричала она ему по телефону. — Твоя Лена меня голодом морит! Совсем извести решила старуху!
Игорь приезжал с работы, и я видела его уставшее, осуждающее лицо. Он заходил к матери, закрывал дверь, и я слышала ее жалобный голос, который лился нескончаемым потоком обвинений в мой адрес. Потом выходил он, смотрел на меня с укором и говорил:
— Лен, ну будь с ней помягче. Она же болеет. Ей тяжело. Она не со зла.
И я снова молчала. А что я могла сказать? Что я устала до дрожи в коленках? Что я не сплю ночами, прислушиваясь к каждому шороху из ее комнаты? Что ее «не со зла» высасывает из меня все жизненные соки? Я пробовала говорить. В самом начале. Но Игорь тут же делал страдальческое лицо:
— Ты предлагаешь мне сдать родную мать в дом престарелых? Ту, что ночей не спала, когда я болел? Лен, как ты можешь? Я думал, ты другая…
И я замолчала. Потому что боялась увидеть в его глазах разочарование. Потому что любила его. Потому что верила, что «кроме нас — некому». Я взвалила на себя этот чужой крест и покорно несла его, еще не зная, что под его тяжестью похоронена страшная семейная тайна. Сегодняшний день не обещал ничего нового. Я зашла в спальню с чашкой чая. Тамара Васильевна сидела на кровати, поджав губы.
— Наконец-то! Я уже думала, засохну тут! — прошипела она, забирая чашку здоровой левой рукой. — Вечно тебя не дождешься. Чем ты там занималась? Своими глупостями в телефоне?
— Я готовила вам обед, Тамара Васильевна, — ровным голосом ответила я.
— Обед… — она презрительно скривилась. — Опять, небось, куриная грудка на пару? Отрава! Вот Катька… та умела готовить. У нее борщи были — закачаешься! Не то что твоя… пародия.
Она осеклась. Ее глаза испуганно метнулись в мою сторону, будто она сказала что-то запретное. Я замерла.
— Какая Катька? — осторожно спросила я.
— Что? — лицо свекрови мгновенно стало злым и колючим. — Какая еще Катька? Приснилось тебе, что ли? Совсем от безделья с ума сходишь! Иди отсюда, видеть тебя не могу! Душно от тебя!
Она демонстративно отвернулась к стене, всем своим видом показывая, что разговор окончен. А я вышла из комнаты с гулко стучащим сердцем. Катька. Она совершенно точно сказала «Катька». И этот испуг в ее глазах… Это было не просто случайное имя.
***
Дни потекли еще медленнее, еще тяжелее. Имя «Катя» засело у меня в голове, как заноза. Я пыталась выбросить его, списать на старческий бред, на обрывки воспоминаний о какой-нибудь соседке или дальней родственнице. Но тот панический страх в глазах свекрови не давал мне покоя. Она что-то скрывала. Они оба что-то скрывали.
Мое отношение к уходу за Тамарой Васильевной изменилось. Если раньше я делала все из чувства долга и любви к Игорю, то теперь к этому примешивалось холодное, отстраненное любопытство. Я стала наблюдателем. Я подмечала каждую мелочь, каждую оговорку, каждый косой взгляд.
Атмосфера в доме накалилась до предела. Свекровь, казалось, чувствовала мою перемену. Ее придирки стали еще более ядовитыми, а враждебность — почти осязаемой.
— Руки у тебя не из того места растут! — кричала она, когда я пыталась помочь ей расчесать волосы. — Все дерешь! Вот у Катюши была рука легкая… Ой!
Она снова прикусила язык. Я сделала вид, что не расслышала, и продолжила молча водить гребнем по ее седым, редким прядям. Но внутри у меня все похолодело. Второй раз. Это уже не случайность.
Вечером я решила поговорить с Игорем. Я дождалась, когда он поест, немного расслабится перед телевизором, и осторожно начала:
— Игорь, а у твоей мамы были какие-нибудь подруги… ну, может, близкие? С именем Катя?
Он оторвал взгляд от экрана, и на его лице промелькнула тень раздражения.
— Лен, ты о чем? Какие подруги? Мама всегда была нелюдимой. Ты же знаешь, вся ее жизнь — это я.
— Просто она сегодня снова упоминала какую-то Катю. Говорит, готовила хорошо. А потом испугалась, — я внимательно смотрела ему в лицо, пытаясь уловить хоть малейший знак.
Игорь тяжело вздохнул и потер переносицу.
— Послушай, она больной человек. После инсульта всякое бывает. Ей может что угодно привидеться. Имена из старых фильмов, бывшие соседи, которых она сто лет не видела. Не накручивай себя, пожалуйста. Тебе и так тяжело.
— Но она так испугалась, Игорь! Будто проговорилась о чем-то ужасном!
— Лена! — он повысил голос, и я вздрогнула. — Хватит! Я целый день пашу как проклятый, прихожу домой, чтобы хоть немного отдохнуть, а ты начинаешь свои детективные расследования! Дай мне покоя! И ей тоже! Просто делай то, о чем мы договорились, и не лезь ей в душу!
Он резко встал и ушел на кухню, громко хлопнув дверью. Я осталась сидеть на диване, чувствуя, как по щекам катятся слезы обиды и бессилия. «Просто делай то, о чем мы договорились». Как о прислуге. Как о нанятой сиделке, которой не положено задавать вопросов. Но именно его бурная, неадекватная реакция окончательно убедила меня: он тоже знает. И он боится.
На следующий день свекровь была особенно не в духе. Она отказалась от еды, швырнула на пол чашку с компотом, а когда я стала убирать осколки, злобно прошипела:
— Неумеха! Криворукая! Все из рук валится! Вот Катька… она бы никогда…
И тут ее прорвало. Возможно, из-за скачка давления, возможно, из-за душевного смятения, но она вдруг посмотрела на меня мутным, отсутствующим взглядом и заговорила, путаясь в словах:
— Она во всем виновата… Неблагодарная! Я ей все, а она… с этим… оборванцем… связалась! Позор на мою голову! Я ей сказала: «Выбирай! Или он, или я! Ноги твоей в этом доме не будет!» И она ушла… Ушла! Думала, я сломаюсь, позову обратно. А я не такая! Гордая! Игорька заставила забыть… Сказала, умерла она для нас! Умерла!
Она говорила и говорила, а я, стоя на коленях среди осколков, слушала, и мир вокруг меня рушился. Каждое ее слово было ударом молота. Сестра. У Игоря есть сестра. Которую родная мать выгнала из дома и заставила брата отречься от нее.
«Я единственный сын».
Эта фраза теперь звучала в моей голове как самое страшное проклятие. Ложь. Все было ложью. Моя жизнь с Игорем, его «честные» глаза, его мольбы о помощи… Все это было построено на чудовищном обмане.
Внезапно свекровь замолчала. Ее взгляд прояснился, она увидела меня, и на ее лице отразился ужас. Тот самый, который я видела в первый раз.
— Что ты слышала? — прошептала она пересохшими губами.
— Все, — тихо ответила я, поднимаясь с пола.
— Ты врешь! — зашипела она. — Я ничего не говорила! Тебе послышалось! Ты все выдумала, чтобы Игоря у меня отнять! Дрянь! Вон отсюда!
Она схватила с тумбочки книгу и запустила в меня. Я увернулась. Книга глухо ударилась о стену. А я вышла из комнаты, больше не чувствуя ни обиды, ни жалости. Только пустоту и твердую решимость. Я должна была узнать всю правду до конца.
***
После исповеди свекрови я ходила по квартире как тень. Я механически выполняла свои обязанности: кормила, убирала, подавала лекарства. Но мыслями я была далеко. Тамара Васильевна замолчала. Она смотрела на меня с ненавистью и страхом, боясь произнести лишнее слово. Игорь, возвращаясь с работы, чувствовал ледяное напряжение, но предпочитал делать вид, что ничего не происходит. Он пытался заискивающе заглядывать мне в глаза, заговаривать о пустяках, но я отвечала односложно. Пропасть между нами росла с каждым часом.
Я знала, что прямые вопросы больше не помогут. Они оба — и муж, и его мать — закроются в своей раковине лжи и страха. Мне нужны были доказательства. Что-то материальное, что я могла бы предъявить Игорю, что-то, что он не смог бы списать на «старческий бред» или мою «усталость». И я знала, где их искать. Не у нас, где все было новым, нашим. А там, в ее царстве. В ее старой квартире, которая стояла закрытая с тех пор, как мы перевезли свекровь к себе.
Подходящий предлог нашелся быстро.
— Игорь, у твоей мамы давление скачет, — сказала я ему однажды вечером, стараясь, чтобы голос звучал как можно более обыденно. — Врач говорит, старые выписки из поликлиники нужны, посмотреть динамику за прошлые годы. Они, наверное, у нее дома остались. И еще она просила привезти ее любимую шаль и старый фотоальбом, говорит, хочет фотографии посмотреть.
Игорь, обрадованный тем, что я заговорила с ним о бытовых вещах, а не сверлила молчаливым взглядом, тут же оживился.
— Да, конечно, Лен. Хорошая мысль. Вот ключи, — он протянул мне связку. — Съезди, когда будет время. Только там… ну, ты знаешь, давно не убирались.
— Ничего страшного, — ответила я. — Я справлюсь.
На следующий день, устроив Тамару Васильевну на дневной сон, я поехала по знакомому адресу. Квартира встретила меня спертым, пыльным воздухом и тишиной. Здесь все застыло во времени. Тяжелые полированные стенки, ковры на стенах, кружевные салфетки на комоде. Царство советского быта, которое Тамара Васильевна так оберегала.
Сердце колотилось так, будто я совершала преступление. Я была чужой в этом застывшем мирке, осквернителем гробницы. Я быстро нашла в комоде нужные медицинские документы и старый фотоальбом, о котором говорила Игорю — для прикрытия. А потом начались настоящие поиски.
Мое внимание привлек массивный трехстворчатый шкаф в спальне. Я открыла его. Запах нафталина ударил в нос. На вешалках висели платья и костюмы из прошлого века, а на антресолях громоздились коробки и чемоданы. Это было оно.
Взобравшись на стул, я с трудом стащила вниз тяжелую картонную коробку из-под обуви, задвинутую в самый дальний угол. Она была обмотана веревкой, а сверху на ней толстым слоем лежала пыль. Мои пальцы не слушались, когда я развязывала узел. Внутри, на самом верху, лежал школьный фотоальбом, не тот, что я нашла в комоде, а другой, более старый.
Я открыла его. Вот маленький кудрявый Игорь на линейке первого сентября. А рядом с ним — тоненькая девочка с двумя огромными белыми бантами и такими же, как у Игоря, большими серьезными глазами. Я листала дальше. Вот они вместе на новогоднем утреннике — он зайчик, она снежинка. Вот они в пионерских галстуках. На всех фотографиях они были рядом, часто держась за руки. Под одной из фотографий была подпись корявым детским почерком: «Игорь и Катя. 1995 год. Мы лучшие друзья!».
Дыхание перехватило. Это была она. Сестра. Катя. Я смотрела на ее светлое, улыбающееся лицо, и к горлу подкатил ком. Какая же она была красивая. И как похожа на Игоря…
Под альбомом лежали пачки писем, перевязанные выцветшей лентой. Я развязала одну. «Милая моя Катюша, доченька!» — начиналось первое письмо, написанное уверенным, красивым почерком Тамары Васильевны. Это были письма в пионерский лагерь. Полные любви и заботы. «Как ты там, мое солнышко? Не обижает ли кто? Игорь без тебя скучает, все время спрашивает, когда вернется его Катюша». Я читала эти строки, и у меня не укладывалось в голове: как эта любящая мать могла превратиться в того монстра, который выгнал родную дочь и приказал сыну ее забыть?
Но чем дальше я разбирала коробку, тем мрачнее становилось ее содержимое. Письма сменились дневником. Подростковым, девичьим. Я колебалась, не решаясь вторгаться в чужую душу, но понимала, что другого пути нет. Я открыла его. Последние записи были полны тревоги и счастья одновременно. Катя, уже студентка, писала о своей первой любви. О каком-то Диме, студенте из другого города, который жил в общежитии. «Мама его ненавидит. Она называет его нищебродом и оборванцем. Говорит, он мне не пара. А я люблю его! Я не могу без него дышать! Игорь меня понимает, он обещал помочь, поговорить с мамой…».
А потом — последняя запись, сделанная дрожащей, рваной строкой:
«Мама все узнала. Она нашла Димино письмо. Был страшный скандал. Она кричала, что я позорю семью, что я шлюха, связавшаяся с проходимцем. Она поставила условие: или он, или семья. Я выбрала его. Она вышвырнула меня из дома с одним чемоданом. Игорь стоял и плакал. Он ничего не сказал. Он просто смотрел, как она выталкивает меня за дверь. Она кричала мне в спину: «Убирайся! Ты мне больше не дочь! Ты умерла для меня!».
Я закрыла дневник. Руки тряслись. Вот она, вся правда. Не просто выгнала. Она сломала двух своих детей. Одну выбросила на улицу, а второго заставила стать предателем, жить с грузом вины и лжи всю оставшуюся жизнь.
На самом дне коробки я нашла то, что искала. Пожелтевший конверт. На нем адрес. Город N, улица Строителей, дом 15, общежитие №3. Адрес Димы. И обратный адрес Кати — видимо, тот, куда она уехала с ним. Старый, двадцатилетней давности. Но это был шанс. Единственный шанс, который у меня был. Я спрятала конверт и несколько самых четких фотографий Кати в сумку, аккуратно сложила все обратно в коробку и задвинула ее на место.
Уходя из квартиры, я захватила альбом, который нашла в комоде, и шаль. Когда Игорь вечером вернулся домой, я молча протянула ему вещи.
— Вот, все как ты просил.
Прежней Лены, готовой простить все за одну его умоляющую улыбку, больше не существовало. На ее месте была женщина, которая проникла в святая святых врага, узнала страшную тайну и была готова идти до конца.
***
Следующие несколько дней прошли в напряжении и тревоге. Знание, которое я откопала на антресолях, жгло меня изнутри. Я смотрела на мужа и видела не любимого человека, а затравленного мальчика, который позволил матери искалечить свою жизнь и жизнь сестры. Я смотрела на свекровь и видела не больную старуху, а жестокого тирана, чья «любовь» была подобна яду.
Мне нужен был план. Просто вывалить все на Игоря? Он снова уйдет в отрицание, обвинит меня, и все закончится очередным скандалом. Нет, мне нужно было нечто большее. Мне нужно было найти Катю. Живую, настоящую. Только она могла разрушить эту стену лжи.
Старый адрес на конверте был моей единственной зацепкой. Город N находился в шести часах езды на поезде. Я сказала Игорю, что моя двоюродная тетя в деревне сильно заболела, и мне нужно срочно съездить к ней на пару дней. Он с готовностью согласился. Видимо, тот факт, что я выбрала выходные для поездки, его устраивал — ему не пришлось бы брать отгул на работе.
— Да, конечно, поезжай, — сказал он. — А с мамой…что нибудь придумаю. Приглашу помощницу или сам посижу.
Эта его готовность «посидеть самому» вызвала у меня горькую усмешку. Когда речь зашла о моей мифической тете, он тут же нашел возможность. А когда я задыхалась от усталости, у него всегда была «ответственная работа».
Нанять сиделку на два дня оказалось проще простого. Милая женщина из соседнего подъезда, которую я попросила присмотреть за свекровью за хорошую плату, с радостью согласилась. Тамара Васильевна смотрела на мои сборы с подозрением, но промолчала.
В поезде я не могла сомкнуть глаз. Я снова и снова перебирала в голове возможные сценарии. А что, если Катя давно уехала из того города? Что, если она сменила фамилию? Что, если она вообще не захочет со мной говорить? Я ехала в полную неизвестность, ведомая лишь отчаянным желанием справедливости.
Город N оказался небольшим, серым и провинциальным. Я без труда нашла улицу Строителей и старое, обшарпанное здание общежития. Сердце ухнуло вниз. Неужели она до сих пор здесь?
Комендантша, полная женщина в засаленном халате, смерила меня недружелюбным взглядом.
— Кого ищете?
— Я ищу Екатерину Беляеву, — назвала я нашу фамилию . — Она жила здесь… давно. Лет двадцать назад. Может, вы знаете, куда она могла переехать?
Женщина хмыкнула.
— Двадцать лет? Деточка, ты с ума сошла? У нас тут жильцы каждый год меняются. Я тут работаю всего десять лет, понятия не имею ни о какой Беляевой.
Надежда начала таять. Я вышла на улицу, не зная, что делать дальше. Попробовать поискать в социальных сетях? Но я не знала ее новой фамилии. Если она вышла замуж за того Диму, то какая у него была фамилия? В дневнике не было ни слова.
Я брела по улице, почти готовая сдаться и уехать ни с чем. И тут мой взгляд упал на старый фотосалон с выцветшей вывеской «Фото на документы». Меня как током ударило. Фотографии! Те самые, из коробки. На некоторых из них был штамп фотоателье. Я достала одну из них. Да! На обороте стоял синий штамп: «Фотоателье „Мгновение“, г. N, ул. Ленина, 5».
Я почти бегом бросилась по указанному адресу. Ателье оказалось на месте, хоть и выглядело еще более убого, чем на штампе двадцатилетней давности. За прилавком сидел пожилой, сухой старичок в очках.
— Здравствуйте, — выпалила я, едва переведя дух. — Простите за странный вопрос. Я ищу человека. Вот, по старой фотографии. Может, вы помните эту семью?
Я протянула ему снимок, где улыбающиеся Игорь и Катя стояли в обнимку.
Фотограф долго вглядывался в карточку, поднеся ее близко к глазам.
— Хм… Лица знакомые. Особенно девочка… Погоди-ка… Это же Катюшка Сомова! Точно! Она у меня практику проходила, когда в техникуме училась. Талантливая была девчонка, схватывала все на лету.
— Сомова? — ахнула я. — Ее фамилия Сомова?
— Ну да. Она замуж вышла за Димку Сомова, хорошего парня. Они тут жили неподалеку, потом, кажется, квартиру купили. А Катька… она ведь свое дело открыла. Небольшую фотостудию. Свадьбы снимает, детей… Кажется, «Арт-Фото» называется. Вон там, за углом, в новом торговом центре.
Я не верила своим ушам. У меня появилось не только имя, но и точное место! Я горячо поблагодарила старичка, который, кажется, и сам был рад вспомнить молодость, и почти выбежала из ателье.
Торговый центр сверкал огнями. На втором этаже я увидела вывеску: «Фотостудия „Арт-Фото“. Екатерина Сомова». Мои ноги стали ватными. Я сделала глубокий вдох и толкнула стеклянную дверь. За стойкой сидела женщина лет сорока, с короткой стильной стрижкой и знакомыми, чуть раскосыми глазами. Она подняла на меня вопросительный взгляд.
Это была она. Повзрослевшая, изменившаяся, но без сомнения — Катя. Сестра моего мужа.
***
— Здравствуйте, — мой голос прозвучал глухо и неуверенно. — Мне нужна Екатерина Сомова.
Женщина за стойкой оторвалась от монитора. В ее глазах промелькнуло удивление, смешанное с усталостью.
— Я вас слушаю. Вы по поводу фотосессии?
— Нет… я… — я замялась, не зная, как начать. Все заготовленные фразы вылетели из головы. Я просто протянула ей старую, пожелтевшую фотографию, где она, еще совсем девчонка, стояла рядом с кудрявым мальчишкой. — Я жена Игоря.
Катя взяла фотографию. Ее пальцы слегка дрогнули. Она долго смотрела на карточку, и ее лицо, только что бывшее деловым и немного строгим, начало меняться. Уголки губ опустились, в глазах появилась боль, которую не скроешь никакой стрижкой и макияжем.
— Игоря… — прошептала она, и в этом одном слове прозвучали годы тоски и обиды. — Что ему нужно? Или… ей? Она прислала тебя? Сказать, что проклинает меня и на том свете?
— Нет, — поспешно ответила я. — Она… она больна. Инсульт. Я ухаживаю за ней. Игорь сказал мне, что он единственный ребенок в семье.
Катя горько усмехнулась. Этот смех был полон яда.
— Единственный… Ну конечно. Удобная позиция. Мама всегда умела вычеркивать людей из жизни. А он… он всегда был маменькиным сынком. Послушным мальчиком.
Она подняла на меня глаза, и теперь в них не было враждебности. Только бесконечная усталость и любопытство.
— Зачем ты здесь? Зачем ты все это раскопала?
— Она проговорилась, — честно призналась я. — Несколько раз упоминала ваше имя. А потом я нашла коробку на антресолях. Письма, ваш дневник… Я не могу больше жить во лжи.
Катя молчала, задумчиво вертя в руках старую фотографию. Потом жестом указала мне на маленький диванчик в углу студии.
— Присядь. Раз уж ты проделала такой путь, думаю, ты имеешь право знать все. Не только ту версию, что написана в девичьем дневнике.
Она села напротив и начала рассказывать. Ее голос был ровным, почти бесцветным, но за этим спокойствием чувствовалась застарелая боль, которая давно стала частью ее самой.
— Мать… она не всегда была такой, — начала Катя. — В детстве она нас любила. До безумия. Особенно Игорька. Он был ее светом в окне, ее принцем. А я… я была просто дополнением. Но она была властной. Ее любовь была удушающей. Все должно было быть так, как она сказала. Шаг влево, шаг вправо — скандал. Я с детства была более бунтаркой, а Игорь — конформистом. Ему было проще согласиться, чем спорить.
Она рассказала о Диме. О том, как они встретились, полюбили друг друга. Для матери он был воплощением всего, что она презирала: бедный, из другого города, без связей и перспектив.
— Она устроила мне ад, — продолжала Катя, глядя в стену. — Она каждый день говорила мне, какой он ничтожный, как он сломает мне жизнь. Она унижала его при мне, унижала меня. Я терпела. А потом она нашла его письмо… и ее прорвало. Это был не просто скандал. Это была истерика берсерка. Она швыряла вещи, кричала, что я шлюха, что я опозорила ее. И да, она поставила тот самый ультиматум.
Катя замолчала, переводя дух.
— Знаешь, что самое страшное? Не то, что она меня выгнала. Я была молодая, влюбленная, мне казалось, что мы с Димой горы свернем. Самое страшное — это то, как повел себя Игорь. Он стоял в коридоре, когда она выталкивала меня за дверь. Он плакал. Я смотрела на него, я ждала, что он скажет хоть слово. «Мама, не надо!», «Катя, постой!». Что угодно! А он молчал. Он просто стоял и плакал, глядя, как рушится наша жизнь. И в этот момент я поняла, что потеряла не только мать, но и брата. Он выбрал ее. Он всегда выбирал ее.
Мы уехали с Димой. Первое время было ужасно тяжело. Жили впроголодь в крохотной комнатушке в общежитии. Я несколько раз пыталась позвонить домой. Трубку брала мать и молча вешала. Один раз ответил Игорь. Она услышала его испуганное «Алло?», начала говорить: «Игорь, это я, Катя…», а он… он просто положил трубку. Больше я не звонила.
— Мы выкарабкались, — Катя обвела взглядом свою уютную студию. — Дима оказался замечательным человеком. Работал на трех работах, чтобы я могла доучиться. Потом мы поженились, взяли ипотеку, родили сына. У меня свое дело, которое я люблю. У меня все хорошо. Но эта заноза… она так и сидит во мне. Все эти годы. Я иногда заходила на страницу Игоря в соцсетях. Видела ваши фотографии. Счастливые, улыбающиеся… А он там писал про свою «любимую и единственную мамочку». И меня просто разрывало на части.
Я сидела, ошеломленная ее рассказом. Это было еще страшнее, чем я себе представляла. Это была история не просто о жестокости, а о тотальном предательстве.
— Она больна, — повторила я тихо. — И он заставляет меня за ней ухаживать. Потому что «больше некому».
Катя посмотрела на меня долгим, пронзительным взглядом.
— А теперь, когда ты все знаешь, что ты собираешься делать?
И я поняла, что пути назад нет.
***
Я вернулась домой на ночном поезде. В голове была звенящая пустота и кристальная ясность. Я знала, что должна делать. Катя дала мне свой номер телефона. «Если он решится… Пусть позвонит. Я не обещаю, что сразу брошусь ему на шею. Слишком много лет прошло. Но я готова поговорить», — сказала она на прощание. Этого было достаточно.
Игорь встретил меня в коридоре. Вид у него был измотанный. Два дня с собственной матерью выжали из него все соки.
— Лен, ты вернулась! — в его голосе было неподдельное облегчение. — Как ты? Как тетя?
— С тетей все в порядке, — ровно ответила я, снимая пальто. — А вот у нас с тобой, Игорь, все очень плохо.
Он напрягся.
— Что случилось?
— Пойдем в кухню. Нам нужно серьезно поговорить.
В кухне я села за стол и положила перед ним старую фотографию. Ту самую. Где он и Катя. Игорь посмотрел на снимок, и его лицо стало белым как полотно.
— Где… где ты это взяла? — прошептал он.
— На антресолях, Игорь. В коробке. Вместе с письмами и ее дневником.
Он молчал, не в силах оторвать взгляд от улыбающейся девочки на фото.
— Я знаю все, — продолжила я, и мой голос звенел от сдерживаемого гнева. — Я знаю про Катю. Знаю, как ваша мать вышвырнула ее из дома. И знаю, как ты стоял и молчал. Как ты предал ее.
— Лена, я… — он поднял на меня глаза, полные слез. — Я не мог иначе! Ты не знаешь ее! Она бы и меня извела, уничтожила! Я был еще совсем пацан, я боялся ее до смерти!
— Боялся? — я вскочила, больше не в силах сдерживаться. — Ты боялся?! А каково было Кате, семнадцатилетней девчонке, оказаться на улице?! А каково мне два месяца тащить на себе твою «больную маму», слушать ее оскорбления, падать от усталости, веря в твою сказку про «единственного сына»?! Ты не просто боялся, Игорь! Ты трус! Ты всю жизнь прячешься за мамину юбку!
Мой крик разносился по квартире. Я знала, что Тамара Васильевна все слышит, но мне было все равно. Пусть слушает.
— Ты заставил меня прислуживать женщине, которая искалечила жизнь твоей сестре! — выкрикивала я ему в лицо. — Ты пользовался моей любовью, моей жалостью! Ты врал мне каждый день! «Больше некому»?! Да у нее есть дочь! Дочь, которую вы оба вычеркнули из жизни!
Игорь сидел, ссутулившись, и плакал. Тихо, беззвучно, как тот мальчик на старой фотографии. Он не спорил, не оправдывался. Он был сломлен.
— Я был в городе N, — мой голос стал тише, но тверже. — Я нашла ее, Игорь. Я разговаривала с Катей.
Он вскинул голову. В его глазах мелькнула надежда.
— Как она? Где она?
— У нее все хорошо, — отрезала я. — Намного лучше, чем у тебя. У нее есть муж, который ее любит. Сын. Свое дело. У нее есть жизнь, которую она построила сама, вопреки вам. Без вашей помощи.
Я дала ему несколько минут, чтобы осознать услышанное. А потом произнесла слова, которые должны были решить все.
— А теперь слушай меня внимательно, Игорь. Я так больше жить не буду. Я не буду сиделкой для твоей матери и не буду соучастницей твоей лжи. Поэтому у тебя есть выбор. Либо ты сейчас же берешь телефон, звонишь своей сестре и просишь у нее прощения. А потом вы вместе, как взрослые люди, решаете вопрос с уходом за матерью — нанимаете профессиональную сиделку, ищете пансионат, что угодно. И вы оба делите расходы. Либо я прямо сейчас собираю свои вещи и ухожу. И больше ты меня никогда не увидишь.
Я положила на стол листок с номером Кати.
— Выбирай. Прямо сейчас.
Я смотрела на него, и в моей душе не было ни капли жалости. Я дала ему шанс. Последний. Шанс повзрослеть. Шанс искупить свое предательство. Шанс стать, наконец, мужчиной.
Он смотрел то на меня, то на листок с номером. Его руки дрожали. Из спальни донесся слабый, требовательный крик свекрови. Игорь вздрогнул, но впервые за всю нашу жизнь он не бросился к ней. Он медленно, как во сне, протянул руку и взял телефон.
***
Тишина в кухне стала почти осязаемой. Слышно было только, как тикают часы на стене и как прерывисто дышит Игорь. Он держал в руке телефон с таким видом, будто это была раскаленная головня. На маленьком листке бумаги, который я положила перед ним, были написаны не просто одиннадцать цифр. Там была вся его прошлая и, возможно, будущая жизнь.
Из спальни снова донесся голос Тамары Васильевны, на этот раз более громкий и раздраженный:
— Игорь! Почему ты ко мне не заходишь? Эта… Лена твоя вернулась? Где вы там шепчетесь?
Игорь вздрогнул, и на мгновение мне показалось, что он сейчас сорвется с места, побежит к ней, и все вернется на круги своя. Что многолетняя привычка быть послушным сыном окажется сильнее всего. Он посмотрел на меня, и в его глазах была паника, мольба, немой вопрос: «Что мне делать?».
Но я молчала. Я просто смотрела на него, не отводя взгляда. Это был его бой. Его выбор. Я свое слово сказала.
Он глубоко вздохнул, набрал номер. Его палец завис над кнопкой вызова. Секунда, две, три… Казалось, прошла целая вечность. Наконец, он нажал.
Гудки. Длинные, мучительные. Я видела, как по его лбу катится капля пота. В трубке щелкнуло.
— Алло, — раздался спокойный женский голос. Голос Кати.
Игорь молчал. Он открывал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег, но не мог произнести ни звука.
— Алло? — повторила Катя, на этот раз с ноткой нетерпения. — Я вас слушаю. Если это опять по поводу рекламы, я…
— Катя… — выдавил из себя Игорь. Голос был хриплым, чужим. — Катюша… это я.
На том конце провода повисла тишина. Такая же плотная и тяжелая, как в нашей кухне. Я видела, как напряглась спина Игоря, как он вцепился в телефон до побелевших костяшек. Он ждал. Ждал чего угодно: крика, ругани, коротких гудков…
— Игорь? — наконец произнесла она. Недоверчиво, растерянно.
— Да, — прошептал он. — Это я. Прости… Прости меня, сестренка.
— Прости… я знаю… я должен был раньше… я такой дурак… трус… прости… — бормотал он сквозь рыдания, и я не могла разобрать всех слов, но это было и не нужно.
Я не слышала, что отвечала ему Катя. Возможно, она тоже молчала, ошеломленная этим звонком спустя двадцать лет. А может, говорила что-то тихое, успокаивающее. Я не знала. Я просто смотрела на своего мужа и впервые за долгое время видела в нем не маменькиного сынка, а человека. Человека, который совершил ошибку, но нашел в себе силы сделать первый, самый трудный шаг к ее исправлению.
Из спальни снова донесся крик. Тамара Васильевна, видимо, поняла, что происходит что-то из ряда вон выходящее, и ее голос звенел от паники и ярости.
— Игорь! Что там происходит?! С кем ты говоришь?! Немедленно положи трубку!
Игорь вздрогнул, но не оторвал телефон от уха. Он посмотрел на дверь спальни, потом на меня. И в его взгляде появилась новая, незнакомая мне твердость.
— Кать, подожди секунду, — сказал он в трубку.
Он встал, подошел к двери спальни и плотно прикрыл ее. Этот простой жест был громче любых слов. Он только что, впервые в жизни, отгородился от матери. Он выбрал.
Он вернулся к столу, все еще с телефоном у уха.
— Да, Кать… я слушаю… Да, она больна… Да, я понимаю… Нет, я ничего от тебя не требую. Просто… можем мы поговорить? Пожалуйста.
Я тихо вышла из кухни, оставляя его одного. Ему нужно было пройти этот путь самому. Я зашла в нашу гостиную, села на ненавистный скрипучий диван и впервые за последние два месяца почувствовала, что могу дышать полной грудью.
Я не знала, чем закончится их разговор. Я не знала, смогут ли они простить друг друга и свою мать. Я не знала, смогу ли я до конца простить Игоря. Впереди был долгий, трудный путь. Но я знала одно: сегодня в нашей семье закончилась эпоха лжи. И началось что-то новое. Что-то честное. И я была готова дать этому шанс.
