Вечерний свет, мягкий и золотой, заливал уютную кухню. За окном медленно гас день, а в комнате пахло свежезаваренным чаем с травами. Алексей откинулся на спинку стула, с удовольствием растягивая приятную усталость после рабочего дня. Его взгляд скользнул по знакомой обстановке: стол с кружевной салфеткой, стопка детских книг на табурете, яркий рисунок, прилепленный магнитом к холодильнику. На нем была изображена их семья — три кривоватых человечка с огромными руками, держащимися за руки. Их дочка Алина назвала эту картину «Мы неразлучные».
Марина сидела напротив, обхватив ладонями кераминую кружку. Ее пальцы медленно водили по теплому бортику. Она смотрела не на мужа, а куда-то в сторону, в окно, где на ветке старого клена покачилась последняя упрямая листва.
— Лёш, ты не забыл перевести деньги за кружок для Алины? — ее голос прозвучал ровно, почти бесцветно. — Там до пятого числа нужно внести плату за следующий месяц.
Алексей лениво потянулся за телефоном, проверяя уведомления из банка.
—Да, конечно, все сделал. Только сегодня утром.
Он уловил легкое движение ее бровей, едва заметное напряжение в уголках губ. Она что-то просчитывала в уме. Молчание затянулось, став густым и некомфортным.
— Что-то не так? — спросил он, откладывая телефон.
— Просто сумма… — Марина наконец подняла на него глаза. — Я посмотрела выписку. Там списана не только плата за кружок. Там сумма в три раза больше.
Алексей почувствовал легкий укол раздражения. Опять этот контроль, эти вечные подсчеты.
—А, это… — он махнул рукой, как будто смахивая пылинку. — Я отправил маме. У нее там в деревне дела, крышу на сарае чинить нужно, деньги понадобились.
Он ожидал, что она вздохнет, покачает головой, скажет свое коронное «Ну, Алексей…». Но она не сделала ничего из этого. Она продолжала смотреть на него тем пронзительным, изучающим взглядом, от которого по коже пробежали мурашки. Тишина в комнате стала звенящей.
— Я подала на развод, — тихо, но абсолютно четко произнесла Марина.
Слова повисли в воздухе, нелепые и чудовищные. Алексей даже не понял сразу. Его мозг отказался обрабатывать эту информацию.
— Что… что значит «подала на развод»? — он рассмеялся, но смех вышел коротким и деревянным. — Из-за того, что отдал деньги матери? Из-за этого пустяка?
Он произнес это слово — «пустяк» — с той самой интонацией, с которой всегда говорил о ее «женских» проблемах. И в тот же миг увидел, как что-то в ее лице окончательно затвердело. Как будто последний мост между ними, шаткий и ветхий, рухнул беззвучно и бесповоротно.
— Да, — ее голос был холодным и острым, как лезвие. — Именно из-за этого пустяка.
Она отодвинула кружку, встала из-за стола и вышла из кухни, не оглядываясь. Алексей остался сидеть один в уютно освещенной комнате, в полной тишине, глядя на яркий рисунок «Мы неразлучные». Он не понимал ровно ничего. Как можно разрушить всю жизнь из-за какой-то, в сущности, бумажки с цифрами? Это было безумием. Абсурдом. Пустяком.
Алексей сидел в полной темноте, не находя сил включить свет. Из спальни доносились приглушенные звуки — скрип дверцы шкафа, тихие шаги. Марина собирала вещи. Каждый шорох был ударом молотка по стеклянному кокону, в котором он оказался. Слова «подала на развод» звенели в ушах, не находя выхода.
— Пустяк, — снова пробормотал он вслух, и слово показалось ему теперь каким-то пустым и чужым.
Он встал, подошел к окну и уперся лбом в холодное стекло. За ним был город, залитый ночными огнями, такой же чужой и непонимающий. Как она могла? Из-за денег? Мысли путались, не желая выстраиваться в логичную цепь. В голове всплыло лицо матери, Валентины Петровны. Сухое, с сетью глубоких морщин у глаз, какими они бывают у людей, часто щурящихся от солнца или от внутренней боли.
И тут память, как кинопленка, резко рванула его назад, в далекое детство.
Маленький Лёша сидит на ступеньках старого деревянного дома и смотрит на пыльную дорогу. Он ждет папу. Тот уехал в город на заработки и обещал вернуться к его дню рождения. День рождения был позавчера.
— Не горбь спину, Алексей, — слышит он голос матери. Она стоит в дверях, вытирая руки о передник. В ее глазах — та самая боль, которую он еще не умел назвать, но уже научился бояться. — Кто не ждет, тот не горюет. Иди, поешь.
— А папа когда приедет?
Ее лицо на мгновение становится каменным.
—Не надейся. Надейся только на себя. И помни: семья — это главное. Кровь — это всё. Все остальные — временные. Пришли и ушли.
Она поворачивается и уходит в дом. А он продолжает сидеть, хотя уже понял, что папа не приедет. Ни завтра, ни послезавтра. Никогда.
Следующий кадр памяти был ярче, светлее. Студенческие годы. Он, молодой, уверенный в своих силах будущий архитектор, на выставке в соседнем городе. И она — Марина. Стояла у своего полотна, вся в краске, застенчивая и одновременно гордая. Ее картины были полны такого буйства красок и такого пронзительного света, что он не мог оторвать глаз. Ни от картин, ни от нее.
Они говорили всю ночь. Она мечтала о своей мастерской, о том, чтобы ее работы увидели. Он — о том, как будет строить дома, в которых людям будет хорошо и спокойно. Он уговорил ее переехать к нему в город. Она сомневалась, боялась оставлять свою среду, своих друзей-художников.
— Это же твой шанс, — говорил он тогда. — Здесь больше возможностей. А я… я буду тебе опорой.
Она посмотрела на него с таким безграничным доверием, что у него перехватило дыхание. И согласилась.
Вернувшись в темную гостиную, Алексей с горечью подумал, что сдержал слово. Он дал ей крышу над головой, стабильность, уверенность в завтрашнем дне. Он работал не покладая рук, брал дополнительные заказы, чтобы она ни в чем не нуждалась. А она… она постепенно скукожилась, как тот самый лист за окном. Ее мольберт, когда-то стоявший на самом видном месте, давно убрался на балкон. Краски высохли. А она превратилась в дизайнера, рисующего бездушные интерьеры для чужих людей.
«Я же для нее всё! — бушевало внутри него. — Всё, что мог, отдал! А она… из-за каких-то денег, которые я своей же матери отправил?».
Он не видел связи между тем своим обещанием быть «опорой» и тем, что эта опора постепенно стала клеткой. Он не понимал, что, стараясь дать ей все материальное, он год за годом отнимал у нее самое важное — ее саму. И те деньги, что он послал матери, стали для Марины не просто суммой, а последней каплей, символом того, что ее мечты, ее потребности, ее дочь всегда будут на втором месте после «крови», после долга, который он нес, как крест.
Он стоял у окна, глядя на свое отражение в стекле — взрослый, состоявшийся мужчина. И не видел, что внутри по-прежнему сидит тот самый мальчик на ступеньках, который до сих пор боится, что его бросят, если он не будет идеальным сыном.
Утро ворвалось в квартиру безжалостным серым светом. Алексей не спал. Он сидел в гостиной на том же самом диване, где провел ночь, и прислушивался к каждому звуку из спальни. Сборы прекратились, и эта тишина была страшнее всего.
Дверь открылась, и Марина вышла с дорожной сумкой в руке. Она была одета в простые джинсы и свитер, ее волосы собраны в небрежный хвост. Она выглядела так, будто не спала всю ночь, но в ее глазах горела холодная, отточенная решимость.
— Марина, давай поговорим, — голос Алексея прозвучал хрипло и чужим. — Нормально поговорим. Объясни мне. Я правда не понимаю.
Она остановилась, поставив сумку на пол. Ее взгляд скользнул по нему, но не задержался, упершись в точку где-то за его спиной.
— Что именно объяснить, Алексей? То, что твоя мать всегда на первом месте? Или то, что ты считаешь наши с дочерью потребности «пустяком»?
— При чем тут мать? — он вскочил, чувствуя, как привычная обида поднимается в нем. — Я помогаю ей! Одной! У нее никого нет! А у нас с тобой все есть. Квартира, машина, стабильность. Разве я тебя в чем-то ограничиваю?
— Да! — это слово вырвалось у нее не криком, а каким-то сдавленным, надорванным шепотом. — Ты ограничиваешь меня в самом главном. В уважении. В том, чтобы мои интересы и интересы нашего ребенка ты ставил хотя бы на один уровень с интересами твоей матери.
— Какие такие интересы? — он развел руками. — Новое платье? Еще одна сумочка? Я же не отказываю тебе!
— Это не просто деньги! — ее голос наконец сорвался, в нем зазвенели слезы, которые она, видимо, сдерживала всю ночь. — Это мое унижение! Понимаешь? Каждый раз, когда ты отдаешь ей наши общие деньги, даже не спросив меня, ты словно говоришь мне, что ее потребности важнее моих. Важнее потребностей нашей дочери!
— Не выдумывай.
— Я не выдумываю! Ты помнишь, как три года назад ко мне пришел куратор из той самой галереи? Предлагал сделать мою персональную выставку. Это был мой шанс вернуться к живописи. А ты помнишь, что сказала твоя мать? Что это «баловство», что «настоящая женщина должна думать о семье, а не о своих прихотях». И ты знаешь, что самое ужасное? Ты послушался! Ты даже не обсуждал это со мной. Ты просто сказал: «Сейчас не время, Марин».
Алексей замер. Он смутно припоминал тот разговор. Да, было что-то такое. Но тогда это и правда казалось ему несерьезным. Жена, мать маленького ребенка… какая выставка?
— И это, — она продолжила, и ее слова обрушились на него уже как холодные, тяжелые камни, — были не просто деньги на крышу. Эти деньги я откладывала полгода. Собирала по копейке с тех самых «сумочек», которые ты мне так щедро позволяешь покупать.
— На что? — спросил он, чувствуя, как у него холодеет внутри.
— На операцию для Алины! — выдохнула она, и слезы наконец потекли по ее щекам, но она не пыталась их смахнуть. — У нее та самая проблема со слухом, на которую ты всегда отмахивался! Говорил, что она «притворяется», когда не отзывается! Врач сказал, что нужно решать сейчас, пока не стало хуже. А цена этому «пустяку» — сто двадцать тысяч. Ровно та сумма, которую ты с таким легким сердцем отправил своей матери на мифический ремонт!
Алексей отшатнулся, словно от удара. Воздух вылетел из его легких. В ушах зазвенело. Операция. Алина. Он представил их дочь, ее ясные глаза, ее тихий голосок, который она иногда повышала, видимо, чтобы лучше себя слышать. А он называл это капризами.
— Я… я не знал, — это было все, что он смог выдавить из себя.
— Потому что ты не слушал! — крикнула Марина. — Ты никогда не слушаешь! Ты только делаешь вид, что у нас все хорошо, закидывая нас деньгами и подарками, а сам продолжаешь жить с оглядкой на ту самую ступеньку, на которой сидел в детстве. Я больше не могу, Алексей. Я устала бороться с призраком твоего отца, которого ты до сих пор боишься стать. Я устала жить в тени твоей матери.
Она подняла сумку, и ее движение было окончательным, как удар гильотины.
— Я забираю Алину из сада и еду к подруге. Не звони мне.
Дверь закрылась за ней с тихим щелчком. Громче любого хлопка. Алексей остался один в центре комнаты, оглушенный, раздавленный. Слово «пустяк» обрело наконец свой истинный, чудовищный вес и придавило его к земле.
Алексей мчался по проселочной дороге, давя на газ с каким-то отчаянным ожесточением. Слова Марины звенели в его голове, как набат: «Операция для Алины… Сто двадцать тысяч… Ты никогда не слушал…» Он чувствовал себя слепцом, который прозрел слишком поздно и увидел, что ходил по краю пропасти. Единственным выходом, единственной соломинкой казалось вернуть эти деньги. Срочно. Сейчас же.
Деревня встретила его серым небом и покосившимися заборами. Дом матери стоял в конце улицы, такой же узнаваемый и вечный. Алексей резко затормозил, подняв тучи пыли, и выскочил из машины, не выключая двигатель.
Дверь была не заперта. Он вошел внутрь, в знакомый полумрак, пахнущий сушеными травами и старой древесиной.
— Мама? — голос его сорвался.
Валентина Петровна вышла из кухни, вытирая руки о клетчатый фартук. На ее лице отразились сначала удивление, а затем настороженная радость.
— Лёшенька? Какой счастливый случай! А я только пирожки с капустой поставила…
— Мама, деньги, — перебил он ее, подходя ближе. — Те деньги, что я вчера перевел. Они срочно нужны. Очень.
Лицо матери помрачнело. Радость испарилась, сменившись знакомой ему закрытостью.
— Какие деньги? — она отвернулась и пошла обратно на кухню. — Я уже потратила. На материалы. Гвозди, шифер, цемент… Все это нынче дорого.
— Ты не могла потратить все за один день! — Алексей пошел за ней, чувствуя, как нарастает паника. — Мама, это для Алины! Ей нужна операция! Понимаешь? У нее проблемы со слухом!
Валентина Петровна поставила на стол чугунную сковороду с громким стуком.
— Операция? — фыркнула она. — Что это еще за новости? Здоровая девочка, бегает, скачет. Это Марина тебе в голову опять что-то накрутила? Напугала, чтобы ты деньги у матери отобрал?
— Это не так! — он почти крикнул, сжимая кулаки. — Я сам видел… то есть, я сам слышал… Врач сказал! Мама, отдай деньги, я потом все тебе верну, я возьму в долг, что угодно!
— Нету денег, — упрямо повторила она, глядя в окно. — Все потратила. И вообще, лучше уж мне эти деньги на памятник себе закажу. Красивый, гранитный. Чтобы ты не стыдился своей старухи-матери. Чтобы у всех было как у людей.
Алексей смотрел на ее профиль, на тонкие, поджатые губы, и впервые в жизни не увидел в ней ту самую святую страдалицу, образ которой носил в сердце. Он увидел старую, обиженную жизнью женщину, которая цеплялась за сына, как за собственность.
— На какой памятник? — тихо спросил он. — Ты же здорова. И… где ремонт? Я во дворе не видел ни новых досок, ни шифера.
Она замолчала. Это молчание было красноречивее любых слов.
— Мама, — его голос дрогнул от нахлынувшего прозрения. — Ты же не ремонт делаешь. Ты просто… копишь. Или что? Зачем?
Она резко повернулась к нему, и в ее глазах вспыхнул давно знакомый, но всегда тщательно скрываемый огонек ревности и страха.
— А чтобы было! — выкрикнула она. — Чтобы у меня было, а не у нее! Чтобы она знала, что мой сын обо мне заботится! Чтобы не забыла, кто для него главный! Лучше уж мне эти деньги, чем она их на свои прихоти потратит!
Слова повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые. Алексей отшатнулся. Он всегда догадывался, чувствовал это на подсознательном уровне, но никогда не слышал признания вслух. Эта откровенная, звериная ревность оглушила его.
Он больше ничего не сказал. Развернулся и вышел из дома, хлопнув дверью. Он ехал обратно в город, а в ушах у него звенело: «На свои прихоти… На свои прихоти…» И этим «прихотям» было имя — его дочь. Его Алина.
Возвращение в город было смутным и тягучим, как дурной сон. Алексей ехал, почти не видя дороги, сжав руль до побелевших костяшек. Слова матери жгли изнутри: «Лучше уж мне эти деньги, чем она их на свои прихоти потратит!» Он чувствовал себя окончательно и бесповоротно загнанным в угол. Денег нет. Жена и дочь ушли. Осталась только пустота, звонкая и унизительная.
Он заперся в квартире, где теперь пахло одиночеством. Тишина давила на уши. Нужно было что-то делать, но все мысли путались, натыкаясь на глухую стену. «Документы, — вдруг промелькнуло в голове. — Для развода… Нужно найти какие-то бумаги, паспорта, свидетельства». Это было хоть какое-то действие, попытка вернуть себе хоть иллюзию контроля.
Он зашел в спальню. Комната хранила следы спешных сборов: ящик комода был выдвинут, на полке шкафа зияла пустота. Сердце сжалось от острой боли. Он подошел к Мариному туалетному столику, к ее шкатулке для украшений. Там она иногда хранила важные бумаги.
Открыв крышку, он увидел сверху знакомую синюю обложку медицинской карты Алины. Руки задрожали. Он аккуратно вынул ее. Листая страницы, он натыкался на непонятные ему записи, графики, пока не нашел заключение сурдолога. Сухие, казенные фразы, но в них была безжалостная ясность: «Кондуктивная тугоухость… рекомендовано хирургическое вмешательство… оптимальный срок — до конца года». Он закрыл глаза, чувствуя, как по лицу растекается жгучий стыд. Она не врала. Она пыталась до него достучаться.
Под картой лежал плотный коричневый конверт без каких-либо надписей. Он был заклеен. Алексей машинально вскрыл его. Внутри оказалась пачка бумаг. Верхний лист — бланк из частной клиники с логотипом. Он скользнул по тексту взглядом, и вдруг сердце его остановилось, а потом заколотилось с такой силой, что в глазах потемнело.
«Молекулярно-генетическая экспертиза… Установление биологического родства… Заключение: вероятность отцовства Алексея Николаевича Орлова в отношении несовершеннолетней Орловой Алины Алексеевны составляет 99,99%».
Он несколько раз перечитал эти строки, не веря собственным глазам. Кровь отхлынула от лица, оставив ощущение ледяного холода. Он машинально перевернул страницу. За бланком лежал сложенный в несколько раз листок бумаги, исписанный знакомым почерком Марины. Он стал читать, и каждое слово впивалось в сознание, как раскаленная игла.
«Сегодня забрала результаты. Господи, прости меня за эти сомнения. За этот низкий, подлый поступок. Но я должна была быть уверена. Последние месяцы он так холоден, так погружен в себя. Он целует Алину, смотрит на нее, и я ловлю себя на мысли: а видит ли он в ней нашу дочь? Личность? Или просто продолжение своего рода, свою кровь, свою фамилию? Частицу той самой «традиционной семьи», которую он так яростно защищает, даже не понимая, что губит свою, настоящую? Я вижу, как он повторяет путь своего отца — не в том, чтобы уйти, а в том, чтобы быть физически рядом, но эмоционально недосягаемым. И я ужасно боюсь, что его любовь к ней обусловлена только генами. А если бы она была не его? Отвернулся бы? Перестал бы любить? Эта мысль сводит меня с ума. Тест показал, что его. Слава Богу. Но мои сомнения остались. Потому что я теперь знаю: он любит в ней свою кровь. А я хочу, чтобы он любил ее душу. И мою тоже».
Алексей медленно опустился на колени перед пустым стулом у туалетного столика. Листок выпал из его ослабевших пальцев. Громогласное, оглушающее «99,99%» не принесло облегчения. Оно раздавило его. Оно обнажило перед ним всю неприкрытую правду, которую он так долго от себя прятал.
Он всегда считал, что главное — это кровь, долг, фамилия. А все остальное — чувства, эмоции, душа — это так, нечто второстепенное, «пустяк». И своим поведением, своими поступками, своей слепой преданностью материнским установкам он довел жену до отчаяния. До этого самого страшного, унизительного шага — проверки, которая должна была подтвердить не факт измены, а наличие любви. Не биологической связи, а духовной.
Он сидел на полу в пустой квартире, сжимая в руках бумагу, которая подтверждала, что он отец. И впервые в жизни понимал, что этого недостаточно. Что нужно что-то гораздо большее. Что-то, чего он, возможно, так и не сумел дать.
Он сидел на полу, не зная, сколько прошло времени. Листок с результатами теста лежал перед ним, как обвинительный приговор. Стыд был таким всепоглощающим, что хотелось провалиться сквозь землю. Он представлял себе, как Марина переживала эти сомнения, как тайком снимала образцы, как ждала результатов, боясь и надеясь одновременно. И все это — из-за него. Из-за его эмоциональной глухоты, которая оказалась страшнее любой физической.
Он поднялся с пола, его тело было тяжелым, как будто налитым свинцом. Он нашел телефон. Рука дрожала, когда он набирал ее номер. Она ответила не сразу, после четвертого гудка.
— Алло? — ее голос был усталым и отстраненным.
— Марина… — его собственный голос сорвался на шепот. Он сглотнул ком в горле. — Я… я все понял. Пожалуйста, дай мне встретиться с тобой. Не для оправданий. Мне просто нужно тебя увидеть. Хотя бы пять минут.
С другой стороны повисло молчание. Он уже был готов услышать отказ, но она тихо сказала:
— Хорошо. В нашем парке. На той же скамейке.
Они сидели на старой деревянной скамейке у пруда, где когда-то, кажется, в другой жизни, он признался ей в любви. Осенний ветер гнал по воде жухлые листья. Марина сидела, зарывшись пальцами в карманы пальто, ее взгляд был устремлен куда-то вдаль.
Алексей не смотрел на нее. Он говорил, глядя на свои руки, лежащие на коленях.
— Я нашел твою записку, — тихо начал он. — И тест.
Она вздрогнула, но не произнесла ни звука.
— И я хочу сказать… что простил бы тебя, если бы ты сделала это из-за измены. Но я знаю, что это не так. И это… это в тысячу раз больнее. Потому что я сам довел тебя до этого. До того, что ты усомнилась не в моей верности, а в моей любви.
Он поднял на нее глаза и увидел, что она смотрит на него, и в ее глазах стояли слезы.
— Я всегда думал, что главное — быть хорошим сыном. Не таким, как мой отец. Я боялся его тени до дрожи. Мне казалось, что если я отдам матери все, если буду для нее идеальным, то я докажу всем и самому себе, что я не он. Что я не бросил. — Голос его дрогнул. — А оказалось, что я бросил. Тебя. Алину. Я был с вами физически, но всем своим существом, всеми мыслями, всем своим долгом я был там, в прошлом, с той самой ступеньки, с которой ждал того, кто не придет. Я думал, что строю для нас крепость, а оказалось, что я рыл под ней подкоп, кирпичик за кирпичиком.
Он замолчал, пытаясь собраться с мыслями. Ветер трепал его волосы.
— Я боялся, что если я не отдам маме все, что она просит, она отвернется от меня. Как отец. И я не видел, что своим страхом я отталкиваю тебя. Я не видел тебя. Я не слышал тебя. И я не услышал собственную дочь. Прости меня. Прости за то, что заставил тебя пройти через этот ужас. За то, что мой долг оказался важнее нашей семьи.
Марина медленно вынула руку из кармана и провела ладонью по лицу, смахивая слезы.
— Я тоже прошу прощения, — ее голос был едва слышен. — За эти сомнения. Это было самое низкое, что я могла сделать. Но я сходила с ума от одиночества. Мне казалось, что я живу с глухой стеной, которая говорит только на языке долга и обязательств. А мне нужен был человек. Муж. Отец моей дочери.
Она впервые посмотрела на него прямо, и в ее взгляде была не только боль, но и усталая надежда.
— Ты действительно все понял?
— Да, — выдохнул он. — Я понял, что «кровь» — это не оправдание. Что настоящая семья — это не те, кому ты обязан, а те, с кем ты идешь по жизни. Рядом. И я хочу идти рядом с тобой. Если ты еще дашь мне шанс.
Он не просил ее вернуться сейчас, сию минуту. Он просто сидел и ждал, чувствуя, как осенний ветер пронизывает его насквозь, выдувая из души всю старую, отравляющую пыль. Впервые за много лет он был абсолютно честен. И с ней, и с собой.
Они вернулись в квартиру молча. Разговор в парке не поставил точку, он лишь приоткрыл дверь в возможное будущее, хрупкое и неуверенное. Алексей налил Марине чаю, и они сидели за тем же столом, где всего два дня назад прозвучали роковые слова. Теперь между ними висела не тишина вражды, а тихий, усталый шок от взаимных открытий.
Внезапно резкий звонок в дверь заставил их вздрогнуть. Алексей нахмурился, недоуменно взглянув на часы. Он не ждал никого. Открыв дверь, он остолбенел.
На пороге стояла Валентина Петровна. Не по-деревенски крепкая и уверенная, а сгорбленная, постаревшая за эти дни. В руках она сжимала не сумку, а старую, потрепанную сберкнижку с выцветшим гербом.
— Впустишь, Лёшенька? — ее голос дрожал, и в нем не было прежней властности.
Он молча отступил, пропуская ее в прихожую. Марина, увидев свекровь, замерла у стола, ее лицо стало настороженным и закрытым.
Валентина Петровна медленно прошла в гостиную, ее взгляд скользнул по Марине, но не задержался. Она опустилась на край дивана, как будто ноги не держали ее больше.
— Деньги я не тратила, — тихо начала она, не глядя на сына, обращаясь куда-то в пространство. — И памятник… врала. Все врала.
Она положила сберкнижку на стол. Тоненькая книжечка легла с тихим стуком.
— Я их копила. Для тебя. На черный день. — Она подняла на Алексея мокрые от слез глаза. — А твой черный день… это она. — Она кивнула в сторону Марины, но без ненависти, с каким-то отчаянием. — Я видела, как ты отдаляешься. Чувствовала, что теряю тебя. И думала… думала, деньгами привяжу. Как последней ниточкой.
Алексей стоял, не в силах пошевелиться. Он смотрел на эту старую, напуганную женщину, и впервые видел не мать-тирана, а запутавшегося, одинокого человека.
— Мама… — начал он, но она перебила его, и ее голос сорвался в надрывный шепот.
— Всю жизнь боялась тебя потерять. Всю жизнь, с тех пор, как твой отец нас бросил. А в итоге… — она всхлипнула, — потеряла, пытаясь удержать. Сама же и оттолкнула.
Она расплакалась тихо, по-старушечьи, вытирая лицо уголком платка. В комнате стояли только эти сдавленные рыдания. Марина смотрела на свекровь, и жесткость в ее глазах постепенно таяла, сменяясь сложной смесью жалости и понимания.
Алексей сделал шаг вперед. Он не обнял мать. Он положил руку на потрепанный переплет сберкнижки и мягко, но твердо отодвинул ее от себя.
— Мама, я твой сын, — сказал он тихо и очень четко. — Это уже не изменить. И я всегда буду тебе помогать. Но моя семья — вот она. — Он перевел взгляд на Марину. — И если ты хочешь быть в моей жизни, прими это. Без условий. Без войн. Потому что иначе… иначе мы потеряем друг друга по-настоящему.
Валентина Петровна подняла на него заплаканное лицо. В ее глазах мелькнули боль, удивление и, возможно, впервые — осознание. Она медленно кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Потом поднялась и, не глядя ни на кого, поплелась к выходу.
Дверь закрылась. Тишина вернулась в квартиру, но теперь она была другой — не звенящей от боли, а тяжелой, насыщенной пережитым и тем, что еще предстояло пережить.
Алексей обернулся к Марине. Он не знал, что сказать. Просить ли ее остаться? Умолять ли о прощении?
Она первой нарушила молчание. Подошла к столу, взяла его кружку с недопитым холодным чаем и вылила в раковину. Потом налила свежего, горячего, и поставила перед ним. Простой, будничный жест. Но в нем было больше, чем в тысяче слов.
— Завтра, — тихо сказала она, — позвоним в клинику. Узнаем все про операцию для Алины. Со всеми подробностями. Вместе.
Она не сказала «я остаюсь». Она не сказала «все хорошо». Она просто сказала «завтра» и «вместе».
Алексей кивнул, сжимая в ладонях теплую кружку. Он смотрел на рисунок «Мы неразлучные» на холодильнике. Три кривоватых человечка. Долгий, трудный путь к друг другу только начинался. Но первый, самый страшный шаг — шаг к правде — был сделан.
Эти были не просто деньги. Это была цена, которую они чуть не заплатили за старые обиды и слепую любовь. Но сегодня они сделали первую, самую важную покупку — они купили шанс на будущее.
