Конец октября дышал за окном промозглой сыростью, но в нашей квартире было по-настоящему тепло. Не только от батарей, что весело постукивали в углу, а от того уюта, который мы с Алексеем создавали три года, будто по кирпичику складывая наше гнездышко. Я закончила расставлять по столу синие керамические тарелки — наш с ним общий фаворит, купленные на первой совместной ярмарке. В воздухе витал густой, сдобный аромат только что испеченных булочек с корицей. Вся эта картина — тихая, завершенная, моя — успокаивала после долгого рабочего дня.
Рука сама потянулась к животу, еще плоскому, где таилась наша с Алексеем маленькая, оглушительная тайна. Всего неделя, как я знала. Я еще не сказала ему. Ждала идеального момента, вот этот самый вечер, за ужином, при свечах. Представляла, как загорятся его глаза, как он обнимет меня, и мы будем строить планы, смеясь и перебивая друг друга.
Пирог в духовке уже румянился, когда часы на кухне показали восемь. Лёша обычно был уже дома. Я налила себе кружку чая, присела на диван и укуталась в мягкий плед. За окном зажглись огни, и в их отблесках квартира казалась не просто квадратными метрами, а крепостью. Нашей крепостью. Мы вдвоем ее выбрали, мы вдвоем копили на первый взнос, подписывая бумаги с серьезными, взрослыми лицами. Здесь все было нашим — и трещинка на потолке в прихожей, которую мы так и не заделали, и вид на старый парк, и это чувство полного, безраздельного покоя.
Внезапный резкий звонок в дверь прозвучал как выстрел, разорвавший тишину. Сердце екнуло. Я не ждала никого. Взглянула в глазок — и кровь отхлынула от лица. За дверью, прямая и неумолимая, как судьба, стояла Тамара Ивановна, моя свекровь. В дорогом, но безвкусном пальто, с плотно сжатыми губами и холодными, оценивающими глазами. Рядом с ней стояла большая, дорожная сумка на колесиках.
Ледышка страха пронзила все мое тело. Ее визиты никогда не сулили ничего хорошего. Я медленно, будто на ватных ногах, открыла дверь.
— Марина, — произнесла она, не улыбаясь. Ее голос был ровным и властным. — Встречай. Буду погощать. Пока вы тут в шоколаде катаетесь, в своей хоромине, я в своей старой дыре одна, как перст, маялась. Решила, что хватит.
Она без приглашения переступила порог, ее каблуки гулко отстукали по паркету. Она окинула взглядом прихожую, задержалась на моей куртке, висящей на вешалке, и ее лицо скривилось в едва заметной гримасе. Пахнуло морозным воздухом и дорогими, но тяжелыми духами, которые я всегда не любила.
— Мама? — прозвучал за моей спиной растерянный голос Алексея. Он вернулся, видимо, поднявшись на лифте, который я не услышала. Он стоял на пороге, снимая ботинки, и смотрел то на меня, то на свою мать с выражением застигнутого врасплох ребенка.
— Сынок, — Тамара Ивановна протянула ему щеку для поцелуя, что он и сделал, автоматически. — Поможешь с сумкой. Я тут у вас немного обоснуюсь. Надо же о семье позаботиться, раз вы сами об этом не думаете.
Она прошла в гостиную, сняла пальто и повесила его на спинку моего любимого кресла, будто так и надо. Моя крепость пала без единого выстрела. Идиллия вечера рассыпалась в прах, и от аромата булочек с корицей теперь тянуло тоской. Я стояла, сжимая в холодных пальцах край фартука, и понимала — все только начинается. И мой маленький, еще не сказанный секрет, уже оказался под угрозой.
Следующее утро началось не с привычного запаха кофе и тихого голоса Алексея, а со скрипа двери в ванную и властного голоса Тамары Ивановны. Она встала раньше всех и успела переставить на кухне все кружки, переложить столовые приборы и убрать мою любимую желтую сахарницу в дальний шкаф, заявив, что она «слишком пестрая и режет глаз».
— Марина, что это за беспорядок в холодильнике? — встретила она меня, когда я, еще не проснувшись, зашла на кухню. Она стояла, опершись о дверцу, и с холодным прищуром рассматривала его содержимое. — Половина продуктов скоро испортится. И йогурты эти ваши… Сплошная химия. Теперь надо питаться правильно. Я курицу на бульон сварила.
Воздух густо пах тем самым наваристым бульоном, который я на дух не переносила с детства. Запах булочек с корицей, еще вчера наполнявший дом уютом, бесследно растворился.
— Спасибо, Тамара Ивановна, — я сдержанно улыбнулась, стараясь не показывать раздражения. — Но мы с Алексеем привыкли сами планировать наше меню.
— Привыкли, — фыркнула она, разливая бульон по тарелкам. — Пока без детей, можно и йогуртами травиться. А когда семья настоящая, нужен основательный подход.
Алексей вошел на кухню, помятый и сонный. Он потянулся ко мне, чтобы обнять, но его мать тут же вклинилась между нами с тарелкой в руках.
— Лёшенька, садись, покушай горяченького. А то на работе одна сухомятка. О тебе хоть я позабочусь.
Она погладила его по голове, как маленького мальчика. Алексей неловко отстранился, но тарелку взял. Он не посмотрел на меня. В его глазах я увидела знакомое с детства выражение — виноватую покорность. Моя крепость не просто пала. Ее стены теперь медленно, методично разбирали по кирпичику.
Весь день Тамара Ивановна посвятила «наведению порядка». Она перемыла все полки, пересортировала вещи в шкафу, заявив, что так «логичнее», и даже попыталась убрать с тумбочки в спальне мою коллекцию ароматических свечей, подаренных Алексеем в разные годы.
— Мама, ну хватит, — наконец проронил Алексей, когда она затеяла переставлять книги в гостиной. — Отдохни. Ты гость.
— Какой же я гость в доме собственного сына? — она возмущенно посмотрела на него. — Я здесь хозяйка. Пока я здесь, я должна за всем проследить. А то вы тут живете, как придется.
К вечеру я чувствовала себя чужой в собственном доме. Каждый уголок, каждая вещь, несущая на себе отпечаток нашей с Алексеем жизни, будто подверглась нашествию, была перевернута и поставлена на чужое, «правильное» место.
Ужин проходил в тягостном молчании. Я почти не притронулась к еде. Алексей молча ковырял вилкой в тарелке. Только Тамара Ивановна была довольна и разговорчива. Она рассказывала о проблемах в своей квартире, о нерадивых соседях, о том, как тяжело ей одной.
И вот, отпив глоток чая, она поставила чашку с громким стуком и положила ладони на стол, принимая официальный вид.
— Кстати, о моих проблемах. Надо решать вопрос с жильем. Моя старая квартира — это дыра, в которой нормальному человеку жить невозможно.
Я насторожилась, предчувствуя подвох.
— Я тут присмотрела один вариант, — продолжила она, глядя на Алексея. — Очень выгодное вложение. Подруга моя, Людмила, долю в своем цветочном бизнесе продает. Место проходное, доходы стабильные. Но деньги ей нужны срочно.
Она сделала паузу, давая нам осознать сказанное.
— Так вот, я прикинула. Вам нужно продать эту квартиру.
Тишина, повисшая после ее слов, была такой густой и тяжелой, что ее можно было бы потрогать. Даже завывание ветра за окном внезапно стихло, будто и природа прислушалась к этому безумию. Я уставилась на Тамару Ивановну, пытаясь найти в ее лице хоть след шутки. Но ее глаза, холодные и уверенные, говорили лишь о полной серьезности намерений.
— Продать квартиру? — голос Алексея прозвучал хрипло и неестественно тихо. Он отодвинул тарелку, будто еда вдруг стала несъедобной. — Мама, ты в своем уме? Это наша квартира. Наш дом.
— Именно потому и нужно продать, — парировала свекровь, не моргнув глазом. — Вы получите хорошие деньги. Моя доля в бизнесе — это твой надежный актив, Лёшенька. Куда надежнее, чем эти стены. Вы с Мариной возьмете мою старую квартиру. Она, конечно, меньше, требует ремонта, но для начала сгодится. А я буду жить с вами, помогать, вести хозяйство. Все в выгоде.
Слово «сгодится» прозвучало как пощечина. Эта квартира с видом на парк, с нашим первым совместным ремонтом, с местом для будущей детской, которую я уже мысленно обустраивала. Поменять все это на ее убогую малосемейку на окраине, да еще и под одной крышей с ней? Это было не просто безумием. Это было уничтожением всего, что мы с Алексеем строили.
— Нет, — вырвалось у меня. Одно-единственное слово, но я вложила в него всю твердость, на какую была способна. — Нет, Тамара Ивановна. Мы не будем продавать нашу квартиру. Никогда.
Она медленно перевела на меня свой взгляд, и в ее глазах заплясали колкие искорки.
— Тебя я пока не спрашивала, милая. Я разговариваю с сыном. С тем, кому я жизнь отдала. Кому пахала на двух работах, чтобы он в университет поступил, чтобы у него все было. Не как у других. — Ее голос начал набирать силу, становясь пронзительным и визгливым. — А ты кто такая, чтобы указывать? Пришла, увела его от матери, и теперь он мне даже помочь не хочет? Я одна, я стараюсь, а вы тут в неге да в роскоши купаетесь!
— Мама, успокойся, — попытался встрять Алексей, но его голос был слабым, потерянным.
— Успокоюсь! — она резко встала, стул с грохотом отъехал назад. — Я тогда спрошу по-другому. Алексей, ты мне обязан? Ты помнишь, как я ночами не спала, когда ты с воспалением легких в больнице лежал? Помнишь, как последнее отдавала, чтобы у тебя новый пиджак был на выпускной? Всю жизнь я тебе отдала! А теперь, когда мне нужна твоя помощь, ты отмалчиваешься, как этот сыч, и слушаешь, что твоя жена тебе нашептывает?
Она тыкала пальцем в мою сторону, ее лицо исказила гримаса настоящей ненависти. Алексей сидел, сгорбившись, его плечи были напряжены до боли. Он смотрел в стол, избегая встретиться взглядом и со мной, и с матерью. Я видела, как он съеживается, как превращается в того самого запуганного мальчика, которым она его вырастила. Моя собственная ярость начала закипать где-то глубоко внутри, подступая комом к горлу. Он молчал. Он молчал, пока его мать унижала меня и требовала отдать все, что у нас было. В этот миг его молчание было громче любого крика. И громче любого предательства.
Тишина после ее слов повисла тяжелым, звенящим пологом. Давление в ушах нарастало, и я чувствовала, как по телу разливается ледяной жар. Это было уже не просто вторжение. Это было тотальное уничтожение всего, что я считала своим домом, своей семьей, своим будущим. И молчание Алексея, его потухший, испуганный взгляд, уставленный в стол, стали последней каплей.
Я медленно поднялась. Ноги были ватными, но внутри все застыло в едином, твердом порыве. Голос прозвучал глухо, но четко, разрезая гнетущую тишину.
— Хватит.
Оба взгляда устремились на меня. Тамара Ивановна — с высокомерным изумлением, Алексей — с испугом.
— Что? — свысока процедила свекровь.
— Я сказала, хватит, — повторила я, и голос окреп, наполнился металлом. Я смотрела прямо на нее, не отводя глаз. — Вы не войдете в мой дом и не устроите здесь свой базар. Вы не будете указывать, что нам делать с тем, что мы с мужем строили своими руками.
— Твои руки? — фыркнула Тамара Ивановна. — Ты что, одна на двух работах ночей не сидела, чтобы тут свои квадратные метры получить?
— А ты сидела? — мой вопрос прозвучал как удар хлыстом. — Ты, которая только и делала, что внушала сыну, как он тебе «обязан»? Мы с ним вдвоем. Вдвоем! Мы копили, мы выбирали, мы красили эти стены и носили эту мебель. Здесь нет ни одной вещи, которую купила бы ты. Здесь нет ни одной частички твоего «вклада», кроме вот этих вот вечных упреков!
Алексей поднялся, его лицо было бледным.
— Марин, прекрати… Давай успокоимся…
— Успокоимся? — я резко обернулась к нему, и вся накопившаяся боль и горечь хлынули наружу. — Ты сейчас серьезно? Она требует продать наш дом, твоя мать! А ты предлагаешь «успокоиться»? Ты где сейчас, Алексей? Со мной? Или с ней?
Он замер, разрываясь между нами. Его рот приоткрылся, но слов не последовало.
— Видишь? — с горьким торжеством произнесла Тамара Ивановна. — Он не может выбрать между матерью, которая жизнь за него отдала, и женой, которая ему голову заморочила.
— Он не должен выбирать! — крикнула я, и голос сорвался, наполнившись слезами ярости. — Потому что нормальная мать не ставит такого выбора! Нормальная мать радуется счастью своего ребенка! А ты… ты просто собственница. Ты вырастила его не для счастья, а для себя. Чтобы был твоей вещью, которая всегда в долгу. И ты ненавидишь меня не потому, что я плохая, а потому что я забрала твою игрушку и показала ему, что можно жить без твоих вечных одергиваний и чувства вины!
— Как ты смеешь! — Тамара Ивановна вскочила, ее лицо побагровело. — Я тебя по судам затаскаю! Я…
— Марина, прекрати! — наконец громко сказал Алексей. Он сделал шаг ко мне, но не чтобы обнять, а чтобы заслонить мать. Его лицо исказила гримаса страха и раздражения. — Она же мать! Ты не можешь с ней так разговаривать! Успокойся, мы как-нибудь все решим… Может… может, правда, есть смысл подумать о ее предложении? Мама плохого не посоветует…
В его глазах я увидела не мужчину, с которым строила будущее, а запуганного мальчика, который готов сдать все позиции, лишь бы избежать скандала. В этот миг что-то во мне сломалось. Окончательно и бесповоротно. Ярость уступила место холодному, безразличному осознанию.
— Нет, Алексей, — сказала я тихо, и эта тишина прозвучала страшнее любого крика. — Ничего мы решать не будем. Ты только что сделал свой выбор. И я тебя услышала.
Я посмотрела на него, на его съежившуюся фигуру, на его мать, торжествующую за его спиной. И впервые за весь вечер мне стало спокойно. Пусто и спокойно. Все было кончено.
Моя тихая, ледяная фраза повисла в воздухе. Наступила та самая, звенящая тишина, которая бывает после взрыва. Даже Тамара Ивановна на секунду онемела, пораженная не столько моими словами, сколько тоном, каким они были сказаны, — тоном приговора.
Но ее замешательство длилось недолго. Глаза засверкали торжеством, смешанным с яростью. Она поняла мое состояние как слабость, как окончательное поражение.
— Вот и правильно, — язвительно произнесла она. — Пора, наконец, прекратить этот цирк и говорить серьезно. Раз уж ты заговорила о выборе моего сына, то я внесу полную ясность.
Она резко повернулась к своей дорожной сумке, стоявшей в углу, с тем видом собственницы, с которым она переставляла вещи на кухне. Расстегнула молнию, порылась во внутреннем кармане и извлекла оттуда сложенный в несколько раз, потрепанный лист бумаги. Держа его перед собой, как оружие, она медленно подошла к Алексею.
— На, сынок, прочти. Вслух. Чтобы твоя строптивая жена поняла, с кем имеет дело.
Алексей взял бумагу дрожащими пальцами. Он развернул ее, и я увидела, как его лицо стало абсолютно белым, будто из него выкачали всю кровь. Глаза его расширились от ужаса.
— Мама… — прошептал он, и в его голосе была настоящая мольба. — Зачем?..
— Читай! — рявкнула она.
Он проглотил комок в горле и, не поднимая глаз, начал читать, запинаясь и сбиваясь:
— Я, Алексей Викторович Громов, взял у своей матери, Тамары Ивановны Громовой, денежную сумму в размере… пятисот тысяч рублей… на неотложные нужды… Обязуюсь вернуть в полном объеме по ее первому требованию…
У меня перехватило дыхание. Пятьсот тысяч. Год назад. Именно тогда у него сломалась машина, и нам пришлось влезать в кредит на ремонт. Но он сказал, что взял у друга всего сто пятьдесят! Я сама предлагала обратиться к его матери, но он яростно отказывался, говорил, что не хочет быть обязанным. И я ему поверила.
— Подпись и дата, — холодно добавила Тамара Ивановна. — Все по закону. Расписка имеет полную силу.
Я смотрела на Алексея, на его сгорбленную спину, на бумагу, которую он готов был прожечь взглядом. Во рту был вкус медной предательства.
— Сто пятьдесят, — тихо сказала я. — Ты сказал, что взял сто пятьдесят тысяч у Сергея.
Он не смог выдержать моего взгляда.
— Мама… она сказала, что так надежнее… что лучше оформить все официально… — он бормотал, глядя в пол. — А сумма… она сказала, что включила туда старые долги… за учебу… за…
— За твое воспитание, бессердечный ты человек! — вклинилась Тамара Ивановна. — За все, что ты должен был мне вернуть, но не вернул! Так что, милочка, — она ядовито улыбнулась мне, — теперь у нас два варианта. Либо вы продаете квартиру и возвращаете мой долг, причем с учетом нынешних цен, ясно? Либо я иду в суд. И тогда вам все равно придется платить, только еще и судебные издержки, и исполнительная служба описью имущества займется. Вашего общего имущества.
Она сделала паузу, наслаждаясь эффектом.
— Так что твой муж уже давно сделал свой выбор. Он просто был слишком мягкотелым, чтобы тебе об этом сказать. Он мой должник. А значит, и ты теперь тоже.
Я стояла, глядя на этого человека, своего мужа, который прятал от меня долг, который позволил своей матери шантажировать нас нашим же домом. Вся наша совместная жизнь, все доверие, все «мы» — рассыпалось в пыль в один миг. И в этой пыли, холодной и безжизненной, оставалось только одно — необходимость действовать.
Я стояла неподвижно, и странное спокойствие, холодное и безразличное, разливалось по мне, сковывая каждую мышцу. Вся ярость, вся боль, все обиды — словно вымерзли, оставив после себя лишь чистый, безжалостный разум. Я смотрела на них: на него, моего мужа, съежившегося под взглядом матери, и на нее, торжествующую, с лицом, искаженным жадностью и жаждой власти.
И я заговорила. Тихо, но так, что каждый звук был отчеканен в гробовой тишине.
— Вы ошибаетесь. Оба.
Они замолчали, пораженные не содержанием, а тоном. Тоном не спора, а приговора.
— Вы не семья, — мои слова падали, как капли, застывающие на морозе. — Вы — сговор. Сговор двух несчастных людей, которые решили, что я — их общая добыча. Ты, Тамара Ивановна. Ты ненавидишь меня не потому, что я плохая жена. А потому что твой сын, твоя вещь, твоя собственность, смог стать счастливым. Без тебя. Без твоих указаний. Без этого вечного долга, который ты на него повесила, как каторжный колокол.
Она попыталась что-то сказать, но я не дала ей и рта раскрыть.
— Ты продала свою жизнь. Ты когда-то выбрала не того человека, вышла замуж по расчету, за того, от кого ждала наследства, а получила лишь пустоту. И всю свою несчастную жизнь ты мстила за это всем вокруг. А больше всего — своему сыну. Ты взращивала в нем чувство вины, чтобы он никогда не посмел быть счастливым без твоего благословения. Чтобы он всегда был привязан к тебе этой вечной уплатой по несуществующим счетам.
Я перевела взгляд на Алексея. Он смотрел на меня с ужасом, будто видел впервые.
— А ты. Ты не муж. Ты — испуганный мальчик, который так и не нашел сил разорвать пуповину. Ты позволил ей шантажировать тебя, врать мне, прятать долги. Ты позволил ей прийти в наш дом и требовать его продажи. Ты стоял и молчал, пока она топтала все, что мы с тобой строили. Потому что тебе проще отдать меня, наши планы, нашего будущего ребенка, чем посмотреть в глаза своей матери и сказать одно-единственное слово — «нет».
— Какой ребенок? — прошептал Алексей, и в его глазах мелькнула искра чего-то живого, не только страха.
Но это уже не имело значения.
— Ты искал в жене не партнера, не любовь. Ты искал щит от собственной матери. Но щиты — бездушны. И у них есть предел прочности.
Я сделала шаг вперед, и они оба невольно отпрянули.
— Вы требуете с меня оплаты? Вы считаете, что я вам что-то должна? — Я медленно провела рукой по воздуху, очерчивая пространство кухни, гостиной, всего нашего дома. — За этот дом, который вы хотите отнять? За счастье, которое вы пытаетесь уничтожить? За ребенка, чье будущее вы хотите продать за долю в каком-то дурацком ларьке?
Я посмотрела прямо на Тамару Ивановну.
— Так вот знайте. Я не обязана. Я не обязана платить по вашим счетам. Я не обязана расплачиваться за твое несчастное прошлое и за его трусость. С меня довольно.
Я повернулась и медленно, не оглядываясь, пошла в прихожую. За мной повисло оглушительное молчание, а затем — взрыв голосов, мольбы Алексея и визгливые крики его матери. Но до меня они доносились как шум из другого измерения. Я подошла к входной двери. Крепкой, деревянной, которую мы с Алексеем выбирали вместе, как символ надежности нашего общего начала.
И я открыла ее. Настежь. Впуская в квартиру холодный поток ночного воздуха и запах мокрого асфальта.
— Вон, — прозвучал мой голос, абсолютно ровный и лишенный всяких эмоций. — Обоих. Прямо сейчас.
Открытая дверь зияла черным провалом, врываясь в освещенную прихожую холодным дыханием ночи. Словно сама вечность заглянула в нашу разбитую семейную скорлупу. Стоя на пороге, я чувствовала, как ледяной воздух окутывает щеки, но внутри было спокойно и пусто.
Позади раздался оглушительный, возмущенный вопль Тамары Ивановны.
— Ты что себе позволяешь?! Это дом моего сына! Ты не имеешь права нас выставлять!
Я не оборачивалась, продолжая смотреть в темноту подъезда.
— Это мой дом, — прозвучало тихо и неоспоримо. — И я имею право. Уходите.
Алексей рванулся ко мне, его лицо было искажено смесью ужаса и осознания.
— Марина, прости! Я все объясню! Закрой дверь, прошу тебя! Мы же все можем обсудить! Мы…
— Обсуждать нечего, — я перевела на него холодный, отрешенный взгляд. — Ты сделал свой выбор. Не сегодня. Ты сделал его год назад, когда подписал эту бумагу и солгал мне. Ты сделал его каждый раз, когда молчал и позволял ей унижать меня. Ты выбрал ее. Теперь иди к ней.
— Но ребенок… ты сказала… — в его голосе была настоящая боль, но сейчас она не вызывала во мне ничего, кроме усталости.
— Этот ребенок теперь только мой. И я сделаю все, чтобы он рос в безопасности. Вдали от этой… болезни.
Я отступила от двери, давая им пройти. Жест был окончательным. Тамара Ивановна, фыркая от ярости, сгребала свои вещи. Она бросила на меня уничтожающий взгляд.
— Ты еще пожалеешь о своем хамстве! Я тебя по судам затаскаю! Я тебя уничтожу!
— Попробуйте, — я пожала плечами. — У меня есть хороший адвокат. И расписка, где сумма долга явно завышена. Судьи любят такие нюансы. А теперь — выходите.
Алексей, понурый, с опущенной головой, взял чемодан матери и, не глядя на меня, шагнул за порог. Он был похож на тень. На разбитого, жалкого мальчика. И в этот миг я поняла, что не испытываю к нему ни ненависти, ни любви. Ничего.
Тамара Ивановна, пройдя, обернулась на пороге.
— Ты останешься одна. Совсем одна. И будешь кусать локти!
— Я была с вами гораздо более одинока, — ответила я и медленно, с тихим щелчком, закрыла дверь.
Замок щелкнул глухо и окончательно. Я прислонилась лбом к прохладной деревянной поверхности, прислушиваясь к затихающим шагам за дверью. Потом наступила тишина. Настоящая. Ее не нарушали ни осуждающие вздохи, ни ядовитые замечания. Лишь тиканье часов на кухне и собственное дыхание.
Я обошла квартиру. Пустая чашка Алексея на столе, его тапочки у дивана. Я собрала все его вещи в пакет и выставила за дверь. Потом села за стол, достала телефон и нашла номер адвоката, с которым мы когда-то консультировались перед покупкой этой квартиры.
— Алло, Константин Викторович? Это Марина Громова. Мне потребуется ваша помощь. Да, с бракоразводным процессом и разделом имущества. Да, как можно скорее.
Договорившись о встрече, я положила телефон. В квартире было тихо. Тишина была не хрустальной, как в тот роковой вечер, а прочной, плотной, как стена. Она принадлежала только мне. Я положила руку на еще плоский живот.
— Все только начинается, — прошептала я в тишину. — Все только начинается, малыш.
