Последний луч заходящего солнца играл в рыжих прядках Софийки, устроившейся на своем высоком стульчике. Она сосредоточенно тыкала вилкой в картофельное пюре, оставляя на столе и на своем носике забавные следы. Алина смахнула со лба дочери выбившуюся прядь, и ее сердце наполнилось тихим, теплым счастьем. Вот оно, их обычное вечернее спокойствие. Аромат тушеного мяса, смех ребенка, спокойное лицо мужа напротив — Максим доедал свой ужин, листая новости на телефоне.
— Съешь еще котлетку, солнышко, — мягко сказала Алина, пододвигая дочке тарелку.
— Не-не-не! — капризно потянула Софийка, и ложка с пюре полетела на пол.
Максим оторвался от экрана, но прежде чем он что-то сказал, раздался резкий, настойчивый звонок в дверь. Не обычный для этого времени. Алина встревоженно взглянула на мужа.
— Кому бы это? — пробормотал он, отодвигая стул.
На пороге стояла Людмила Петровна, его мать. Она была, как всегда, безупречна — строгий костюм, идеальная прическа, и в руках она держала большую картонную коробку.
— Мама? Мы тебя не ждали, — слегка удивленно произнес Максим, пропуская ее внутрь.
— Так, знаешь ли, лучше получилось, — легко ответила она, проходя в гостиную. Ее взгляд скользнул по Алине, по Софийке в пюре, по кухне, и Алине невольно стало не по себе, будто она попала на внезапную проверку.
Людмила Петровна поставила коробку на стол.
— Ездила по делам, мимо проходила. А в антикварном магазине вижу — вещь! Нашла, думаю, вам. Для интерьера. Ваш дом такой… современный, не хватает какой-то солидности.
Она извлекла из коробки высокую фарфоровую вазу. Изысканную, хрупкую, с золочеными виньетками. Дорогую.
— Мама, это слишком щедро, — Алина почувствовала, как в горле застревает комок. Такой подарок был обременителен.
— Пустяки. Надо приучаться к прекрасному, — свекровь многозначительно посмотрела на Софийку.
Девочка, заинтересовавшись блеском, потянулась к вазе маленькой липкой ручкой.
— Софийка, нельзя! — быстро сказала Алина.
Но было поздно. Легкое, неловкое движение — и ваза, звеня, покатилась со стола, разбившись о пол с сухим, окончательным треском. На мгновение воцарилась тишина, а затем гостиную пронзил испуганный плач ребенка.
Алина бросилась к дочери, обнимая ее, прижимая к себе.
— Тихо, тихо, солнышко, ничего страшного. Просто ваза.
Она подняла взгляд на свекровь, готовая извиниться, но слова застряли у нее в горле. Людмила Петровна не смотрела на осколки. Она смотрела на плачущую внучку с холодным, почти научным интересом. Потом ее глаза медленно поднялись на Максима.
— Ну что я говорила, — ее голос был тихим и острым, как лезвие. — Вся в мать. Нескладная и неосторожная. Ни капли твоей аккуратности, Максим.
Максим, который уже начал было наклоняться, чтобы собрать осколки, замер. Его лицо стало непроницаемым.
— Мама, перестань, это же ребенок, — произнес он беззвучно, глядя в пол.
— Ребенок-то ребенок, — парировала Людмила Петровна, не сводя с него взгляда. — А гены, ты знаешь, не обманешь. У нас в роду таких неуклюжих не водилось. Все были собранные, с чувством такта. И во внешности… статные.
Алина чувствовала, как по ее спине бегут мурашки. Эти слова были не просто уколом. Они были ядовитым семенем, которое ее свекровь старательно сажала в сознание сына. Она прижала к себе ревущую Софийку, не в силах найти слов для ответа. Что можно сказать, когда тебя обвиняют в твоей же крови?
После того как Людмила Петровна, бросив напоследок сочувствующий взгляд на сына, уехала, в квартире повисла гнетущая тишина. Алина укачала дочь и уложила ее спать, долго сидя рядом и гладя ее по волосам. Когда она вернулась в гостиную, Максим все так же сидел за столом, уставившись в темный экран своего телефона. Осколки вазы все еще лежали на полу.
Она взяла веник и совок, чтобы убрать их. Звук заскребшего по полу стекла, казалось, разбудил Максима. Он поднял на нее тяжелый, уставший взгляд. В его глазах Алина прочла не досаду на разбитую вещь, а что-то более тревожное и глубокое.
— А ведь мать права, — тихо, почти беззвучно произнес он. — Софийка… она на меня совсем не похожа. Ни черточки.
И в этот момент Алина почувствовала, как под ногами уходит твердая почва. Это была не просто ссора. Это было начало чего-то страшного.
Тишина после ухода Людмилы Петровны не была пустой. Она была густой и тягучей, как сироп. Алина закончила убирать осколки дорогой вазы, каждый хруст которых отзывался в ней едкой обидой. Максим так и не сдвинулся с места, его неподвижная спина была красноречивее любых слов.
Он не ночевал дома. Прислал сухое сообщение: «Задержусь на работе». Алина не стала уточнять. Она понимала — он был у матери. Эта мысль обжигала сильнее, чем любое подозрение.
Весь следующий день прошел в тягучем, нервном ожидании. Максим вернулся под утро, пахнущий чужим одеколоном и остывшим кофе. Он молча прошел в душ, молча переоделся и, не глядя на Алину, ушел в офис. Их дом, еще вчера наполненный смехом, превратился в набор комнат, где люди старались не встречаться взглядами.
Алина пыталась вернуть все на круги своя. Она приготовила его любимые сырники на завтрак. Он отодвинул тарелку.
— Не голоден.
Она поставила перед ним утренний кофе. Он взял чашку, и его взгляд скользнул по ее рукам, но Алине показалось, что он смотрит сквозь нее, на что-то далекое и неприятное.
Этот взгляд заставил ее мысленно вернуться назад. И она с ужасом начала вспоминать. Это же не впервые. Эти ядовитые семена свекровь сеяла давно, исподволь, аккуратно, будто прополывая грядку.
Вот она вспомнила день выписки из роддома. Людмила Петровна, взяв на руки завернутую в розовый конверт Софийку, с удивленно поднятыми бровями произнесла тогда:
— Интересный разрез глаз… Восточный что ли? У нас в роду таких не наблюдалось. Наверное, в твоей родне, Алина?
Алина, тогда еще слабая и счастливая, лишь смущенно улыбнулась, списав все на усталость и эмоции.
Вот Софийке исполнился год. Она была тихим, созерцательным ребенком, не торопилась говорить. Людмила Петровна, наблюдая, как девочка молча возится с кубиками, с деланным сочувствием вздыхала:
— Максим, ты помнишь, ты-то в десять месяцев уже «мама» и «папа» вовсю кричал. А эта… молчунья. Наверное, характер такой, в мать. Терпеливый.
И Максим тогда весело подбрасывал дочь, отвечая: «Ничего, заговорит! Все дети разные!». Но семечко сомнения, видимо, уже упало в плодородную почву.
Самым болезненным было воспоминание о недавней семейной фотосессии. Они разбирали снимки, и Людмила Петровна, тыча отточенным ногтем в совместное фото Алины и Софийки, сказала с легкой, язвительной улыбкой:
— Алина, ты не находишь, что у Софийки твой нос? Очень уж явно. Хорошо, что хоть это твое, а то люди бы начали говорить… Ну, ты понимаешь.
Максим тогда отмахнулся, но нахмурился. А Алина впервые почувствовала ледяной укол страха. Эти «люди», которые «говорят», всегда были удобным призраком, которого ее свекровь призывала в свидетельницы своих домыслов.
Вечером второго дня, когда Алина укладывала уже уснувшую Софийку, ее телефон завибрировал. Одно единственное сообщение, всплывшее на экране. От Людмилы Петровны. Адресовано Максиму.
«Сынок, заезжай завтра после работы. Нужно поговорить. Наедине».
Слово «наедине» было подчеркнуто невидимой, но очень жирной чертой. Алина замерла с телефоном в руке. Она знала, о чем будет этот разговор. Значит, яд начал действовать. Осада, которую она так долго не хотела замечать, переходила в открытую фазу.
Она положила телефон на место и вышла из детской. Сердце бешено колотилось. Впереди была ночь, полная дурных предчувствий, и завтрашний день, который уже не сулил ничего хорошего.
На следующее утро Максим ушел, не завтракая. Он бросил на ходу «Бывают дела», и дверь за ним захлопнулась с таким глухим звуком, будто запечатала склеп. Алина осталась одна в гробовой тишине квартиры, нарушаемой лишь ровным дыханием спящей в соседней комнате дочери.
Сообщение свекрови «наедине» жгло ей душу. Она чувствовала себя в осаде, и это требовало действия. Пассивное ожидание становилось невыносимым.
Мысль о том, что Максим где-то там, а его мать вливает в его уши новые порции яда, сводила с ума.
Она металась по квартире, пытаясь заставить себя заняться уборкой, но руки не слушались. Взгляд упал на антресоль. Давно она туда не заглядывала. Мысль пришла внезапно и показалась спасительной: найти старые детские фотографии Максима. Ведь люди часто меняются с возрастом, может, и он в детстве был больше похож на Софийку? Это будет ее оружием, ее доказательством.
С трудом отодвинув тяжелую дверцу, она принялась выгружать на пол старые коробки. Пахло пылью и прошлым. Вот школьные альбомы, вот папка с ее университетскими дипломами, а вот… старая картонная коробка Максима. Она узнала ее по надписи «Разное», сделанной его рукой.
Сердце забилось чаще. Она опустилась на ковер и открыла крышку. Сверху лежали открытки, какие-то безделушки, блокноты. И под слоем старых футболок она нащупала твердый прямоугольник. Это был его старый планшет. Тот самый, который он перестал использовать года три назад, купив себе новую модель.
Алина вытащила его. Батарея, разумеется, была мертва. Она нашла подходящий шнур, воткнула его в розетку у прикроватной тумбы и села на край кровати, с тревогой глядя на потемневший экран. Через несколько минут на нем появился значок зарядки, а потом планшет, с трудом, но ожил.
Она помнила его пароль. Это была дата их свадьбы. Чувствуя себя предательницей, но уже не в силах остановиться, она разблокировала устройство. Палец дрожал. Она пролистала главный экран, забитый устаревшими приложениями, и почти сразу ее взгляд упал на иконку мессенджера. Того самого, которым они с Максимом пользовались все эти годы.
Она открыла его. Первыми в списке чатов были она сама и несколько общих рабочих бесед. И тут она заметила архивные диалоги. Сердце ее упало. В самом низу списка, скрытый от посторонних глаз, значился чат с именем «Катя». Последнее сообщение в нем было датировано… периодом, когда они с Максимом уже встречались, уже съехались, уже строили планы на будущее.
Алина почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Она нажала на диалог.
Переписка была не ежедневной, но регулярной. Сначала нейтральной, потом все более теплой. Максим жаловался на работу, Катя поддерживала. Он писал о мелких ссорах с Алиной, Катя сочувствовала. Алина читала, и ей становилось физически плохо. Это было не просто общение с бывшей. Это было предательство души. Он делился с другой женщиной тем, что должно было оставаться только между ними.
И вот она увидела то, что искала и одновременно боялась найти. Фотографию. Катя прислала свою новую стрижку. Улыбающаяся девушка с темными волосами и… с двумя четкими, очаровательными ямочками на щеках.
Алина замерла. Она подняла голову и посмотрела на большую фотографию над кроватью, где они втроем — она, Максим и улыбающаяся во весь рот Софийка. На ее пухлых щечках, когда она смеялась, проявлялись точно такие же, симметричные, милые ямочки.
Все внутри Алины оборвалось. Голова закружилась.
«Так вот откуда эти ямочки… — пронеслось в ее голове, сметая все на своем пути. — Я всегда думала, это ко мне, от моей тети… А это… его тип? Та, что ему нравится?»
В ушах зазвенело. Она снова уставилась на фото Кати. Да, Софийка была очень на нее похожа. Глаза, форма лица, эти проклятые ямочки. Логика, выстроенная свекровью, обретала чудовищные, железобетонные очертания.
В этот момент снаружи щелкнул замок. Ключ повернулся в скважине. Максим вернулся. Слишком рано для конца рабочего дня.
Алина с панической поспешностью выдернула шнур, сунула планшет под подушку и вскочила с кровати, стараясь придать лицу нормальное выражение. Она услышала его шаги в прихожей. Он был дома. А она осталась одна с этой ужасающей находкой, которая могла уничтожить все, что у нее было.
Шаги Максима в прихожей прозвучали для Алины как удар грома. Она в панике сгребла планшет, запутавшийся в складках одеяла, и сунула его под подушку. Сердце колотилось так, будто хотело выпрыгнуть из груди. Она сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь сгладить дрожь в руках и выдавить на лицо спокойное выражение.
Максим вошел в спальню. Он не снял пальто, лишь расстегнул его. Лицо его было серым, уставшим, а в глазах стояла та самая непробиваемая стена, которая появилась после визита его матери.
— Ты что так рано? — голос Алины прозвучал неестественно высоко.
— Договорился работать из дома после обеда, — бросил он коротко, проходя в гардеробную.
Алина стояла посреди комнаты, чувствуя себя не в своей тарелке. Под подушкой лежало доказательство его эмоциональной измены, а теперь, после встречи со свекровью, в воздухе витало нечто более страшное. Она решила действовать. Сейчас или никогда.
Когда он вышел из гардеробной, она уже ждала его, держа в руках тот самый альбом с детскими фотографиями, ради которого полезла на антресоль.
— Макс, посмотри, — она старалась говорить мягко, ласково, открывая альбом на странице, где был снимок его самого в трехлетнем возрасте. — Смотри, у тебя же тоже были пухлые щечки. И волосы светлые, как у Софийки. Все дети в этом возрасте похожи друг на друга.
Он молча взял альбом, его пальцы грубо перелистнули страницу. Он даже не взглянул на фотографию.
— Хватит, Алина, — его голос был тихим и опасным. — Хватит тыкать мне в лицо этими фотографиями.
— Но я просто хочу показать…
— Я сказал, хватит! — он резко захлопнул альбом и швырнул его на кровать. Он встал перед ней, и его лицо исказилось гримасой гнева и боли. — Ты же сама все видишь! Ты же не слепая!
Она отступила на шаг, пораженная его яростью.
— Что я должна видеть, Максим? Я вижу нашу дочь!
— Нашу? — он горько усмехнулся, и это прозвучало как плевок. — Ты уверена?
В комнате повисла звенящая тишина. Алина почувствовала, как пол уходит из-под ног.
— Что… что это значит? — прошептала она.
Он посмотрел на нее прямо, и в его взгляде не осталось ничего от того мужчины, которого она любила. Только холодная, выверенная жестокость.
— Это значит, что ты же сама понимаешь, что и без ДНК-теста понятно, что этот ребёнок не мой.
Эти слова повисли в воздухе, словно отравленный газ. Алина не могла дышать. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, не веря своим ушам. Это был не просто сомнение. Это был приговор. Вынесенный без суда, основанный на нашептываниях его матери.
Он развернулся и направился к шкафу. Достал с верхней полки тот самый дорогой чемодан, который они купили к их первому совместному отпуску в Италии. Теперь он был символом конца. Расстегнул молнии и стал методично, не глядя на нее, складывать внутрь рубашки, брюки, белье.
— Что ты делаешь? — голос Алины сорвался на шепот.
— Ухожу.
— Куда? К ней? К матери? — в ее голосе зазвенела истерика. — Максим, это же наша дочь! Мы же семья! Посмотри на нее, опомнись!
Он продолжал молча складывать вещи, словно не слыша ее. Его спина была непробиваемым бастионом.
— Отстань, Алина, — наконец, бросил он через плечо. — Мать с самого начала говорила… Я был слеп. Слеп и глуп.
Он захлопнул чемодан, щелкнули замочки. Этот звук прозвучал как выстрел. Он прошел мимо нее, не взглянув, взял пальто в прихожей.
Алина стояла, прижав руки ко рту, не в силах издать ни звука. Она слышала, как открывается входная дверь.
— Папа?
Тоненький, сонный голосок заставил обоих вздрогнуть. В дверях своей комнаты стояла Софийка, в своей пижамке с кроликами, держа в руках потрепанного плюшевого мишку. Она смотрела большими, испуганными глазами на отца с чемоданом.
Максим на секунду замер. Его взгляд скользнул по дочери, по ее личику, искаженному непонятным предчувствием. В его глазах на мгновение мелькнула неуверенность, борьба. Но тут же погасла. Он резко отвернулся.
— Папа! — снова, уже плача, крикнула девочка.
Но дверь с грохотом захлопнулась.
Алина, наконец, сорвалась с места, подбежала к дочери и схватила ее на руки. Она прижалась к теплой, испуганной дочери, слушая, как за окном заводится и отъезжает его машина. В квартире воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь всхлипываниями ребенка.
Он уехал. Оставил их. Оставил ее одну с дочерью и с разбитым миром, в котором ничто больше не имело смысла.
Первые сутки после ухода Максима прошли в каком-то оцепенении.
Алина механически кормила дочь, убирала, пыталась улыбаться, но внутри была лишь ледяная пустота. Софийка постоянно спрашивала про папу, и каждый раз сердце Алины сжималось от боли.
На второе утро, глядя на свое заплаканное отражение в зеркале, она поняла: нельзя позволить этому горю поглотить себя с головой. Ради дочери. Ради себя. Нужно было действовать, и действовать обдуманно.
Она взяла телефон и набрала номер своей подруги Лены. Та работала бухгалтером в крупной фирме и постоянно вращалась среди юристов.
— Лен, мне срочно нужен хороший адвокат. По семейным делам. Самый лучший, — голос Алины дрожал, но она старалась говорить четко.
Через полчаса Лена перезвонила.
— Держи контакты, звони прямо сейчас. Говори, что от меня. Это Александр Викторович, он специалист по таким… запутанным делам.
Алина набрала номер, договорилась о встрече на тот же день. Уложив Софийку спать, она оставила ее под присмотром соседки и поехала в офис.
Кабинет адвоката был строгим, без лишних деталей. Сам Александр Викторович, мужчина лет пятидесяти с спокойным внимательным взглядом, выслушал ее не перебивая. Алина, сдерживая слезы, рассказала все. Про намеки свекрови, про уход мужа, про его слова про ДНК.
Адвокат время от времени делал пометки в блокноте.
— Успокойтесь, Алина. Ситуация, к сожалению, типовая. Но паниковать не стоит. Давайте по порядку, — его ровный, деловой тон действовал умиротворяюще. — Первое и самое главное: пока отцовство вашего мужа официально зарегистрировано в органах ЗАГС, он несет все права и обязанности отца. Он не может просто так лишить вас жилья или забрать ребенка.
Алина кивнула, ловя каждое слово.
— Если он подаст в суд на оспаривание отцовства, суд почти наверняка назначит молекулярно-генетическую экспертизу. Это и есть ДНК-тест. Вы не можете отказаться от него, если иск подает он.
— Но я и не хочу отказываться! — горячо воскликнула Алина. — Я хочу, чтобы он наконец убедился!
— Понимаю. Но пока решение суда не вступило в законную силу, действует презумпция отцовства. То есть, с точки зрения закона, он — отец. А значит, обязан содержать ребенка. Вы можете прямо сейчас подать на алименты.
Он посмотрел на нее прямо.
— Теперь о жилье. Квартира куплена в браке?
— Да, мы в нее вместе вкладывались, хоть и оформлена она на Максима.
— Значит, она является вашим совместным имуществом, независимо от того, на кого оформлена. Вы имеете полное право там проживать вместе с ребенком. Он не может вас выгнать. Запомните это. Не поддавайтесь на провокации, не съезжайте под давлением. Это ваша крепость.
Он сделал еще несколько пометок.
— И последнее. Начинайте собирать все, что может быть доказательством. Его сообщения, где он отказывается от ребенка, аудиозаписи разговоров, если будут угрозы или шантаж. Фиксируйте все переводы денег, если они будут, сохраняйте чеки на покупки для ребенка. Все это может пригодиться в суде.
Алина слушала, и лед в ее груди понемногу таял, сменяясь четким, холодным пониманием. Это была не эмоциональная война, где она беззащитна. Это была битва по правилам, и у нее теперь был план.
— Спасибо вам, — тихо сказала она, вставая. — Я все поняла.
Выйдя из офиса, она почувствовала не уверенность, но опору под ногами. Она знала, что делать.
Вечером, уложив Софийку, она села за стол и начала составлять список. Что нужно сделать завтра: подать заявление на алименты, сменить замки (она не была уверена, что Максим оставил все ключи), собрать все документы на квартиру.
Вдруг телефон завибрировал. Одно единственное сообщение от Максима. Она открыла его, и все недавнее спокойствие испарилось.
«Готовь документы на развод. И не вздумай претендовать на квартиру. Она моя».
Алина медленно выдохнула. Пальцы сами потянулись к папке с бумагами, которую ей дал адвокат. Она перечитала свои права еще раз. Нет, она не отступит. Впервые за эти дни на ее лице появилось не выражение отчаяния, а твердая решимость. Война была объявлена, и она была готова в ней участвовать.
Прошло три дня с тех пор, как Максим ушел.
Алина понемногу приходила в себя, строя новые стены из распорядка дня, забот о дочери и юридических консультаций. Она уже подала заявление на алименты и, следуя совету адвоката, сменила замки в квартире. Это маленькое действие придало ей уверенности. Она чувствовала, что постепенно возвращает контроль над своей жизнью.
Именно в этот момент, когда она начала надеяться на передышку, раздался звонок в дверь. Резкий, настойчивый, властный. Алина вздрогнула. Никто из друзей не приходил без предупреждения. Сердце подсказало ей, кто это.
Она подошла к двери и посмотрела в глазок. На площадке, словно воплощение ее худших предчувствий, стояла Людмила Петровна. Безупречный костюм, холодные глаза, плотно сжатые губы.
Алина медленно открыла дверь.
— Людмила Петровна, — произнесла она ровно, не приглашая войти.
— Здравствуй, Алина, — свекровь без приглашения переступила порог, окидывая прихожую оценивающим взглядом, будто проверяя, не испортила ли невестка ее сыновнее имущество. — Мы должны поговорить. Без лишних эмоций, по-деловому.
Она прошла в гостиную и опустилась на диван, как на трон. Алина осталась стоять, скрестив руки на груди. Она чувствовала, как по спине бегут мурашки, но внутри закипала гневная решимость.
— Я пришла предложить тебе цивилизованный выход из этой… неприятной ситуации, — начала Людмила Петровна, положив сумочку на колени. — Все мы понимаем, что дальнейшее совместное проживание с моим сыном невозможно. И затягивать этот процесс ни к чему.
Алина молчала, давая ей говорить.
— Максим — перспективный мужчина, у него большое будущее. А ты… — ее взгляд скользнул по скромной домашней одежде Алины, — ты останешься с ребенком на руках. Без поддержки. Без серьезного дохода. Будь умницей, не усложняй.
— Что вы предлагаете? — тихо спросила Алина.
— Я предлагаю мирно разойтись. Ты забираешь дочь и съезжаешь отсюда. Пишешь отказ от всех претензий на это жилье и на какое-либо иное имущество Максима. Взамен мы не будем поднимать этот щекотливый вопрос о настоящем отце ребенка. Сохраним твою репутацию. И, разумеется, поможем тебе финансово на первое время. Некая сумма на обустройство.
Алина смотрела на нее, и ей становилось плохо. От наглости, от цинизма, от этой разыгранной заботы.
— Вы предлагаете мне добровольно остаться на улице с маленьким ребенком? И взамен… вы будете молчать о том, в чем я не виновата?
— Детка, — голос Людмилы Петровны стал сладким и ядовитым, — не упрямься. Подумай, кто тебе поверит? Мой сын — уважаемый человек, с безупречной репутацией. А ты — мать-одиночка с ребенком на руках, которую муж выгнал за… неверность. Суд всегда будет на стороне порядочного человека. Подпиши бумаги, и мы решим все быстро и без скандала.
В этот момент Алина вспомнила слова адвоката: «Фиксируйте все». Рука сама потянулась к телефону в кармане домашних брюк. Она незаметно нащупала кнопку и включила диктофон.
— То есть, если я откажусь от квартиры и всего имущества, вы не станете распускать про меня грязные слухи? — переспросила она, делая вид, что обдумывает предложение.
— Именно так. Это будет наша маленькая договоренность. Ради благополучия ребенка, разумеется. Кому нужен этот судебный цирк? — Людмила Петровна улыбнулась, и в ее улыбке не было ни капли тепла.
Алина опустила голову, притворяясь сломленной. Она дала паузе затянуться.
— Хорошо, — прошептала она, стараясь вложить в голос дрожь. — Я… я подумаю.
— Вот и умница. Не тяни с решением. — Свекровь поднялась, довольно поправив воротник блузки. Она была уверена в своей победе.
Алина проводила ее до двери и закрыла за ней. Она не двигалась, пока не затихли шаги в лифте.
Только тогда она вынула телефон. Палец дрожал, когда она нажала на стоп в диктофоне и тут же выбрала номер адвоката.
— Александр Викторович, — сказала она, и ее голос впервые за долгое время звучал твердо и четко, без тени сомнения. — У меня есть аудиозапись. Там ее предложение оставить меня без жилья в обмен на молчание. Это считается шантажом?
Ответ юриста был мгновенным и твердым.
— Да, Алина. Это прямое доказательство давления и попытки незаконного отъема жилья. Сохраните запись.
Теперь у нас есть серьезный козырь.
Она положила трубку и прислонилась к стене. Сердце выстукивало победную дробь. Впервые за всю эту войну она почувствовала, что перехватила инициативу. Игру только что начали по ее правилам.
Следующие несколько дней Алина жила в странном состоянии между страхом и надеждой. Запись с голосом свекрови была ее щитом, но она понимала, что это лишь защита. Чтобы перейти в наступление, нужно было найти слабое место в построениях Людмилы Петровны. А этим слабым звеном была Катя.
Мысль о встрече с той самой женщиной из прошлого Максима вызывала у Алины тошнотворный страх. Но другого выхода не было. Она нашла ее профиль в социальной сети. Девушка с ямочками на щеках выглядела счастливой. На ее странице были фотографии с мужчиной, с двумя маленькими детьми. Алина потратила весь вечер, собираясь с духом, и наконец написала короткое сообщение: «Здравствуйте. Меня зовут Алина. Я жена Максима. Мне очень нужно с вами поговорить. Это крайне важно».
Ответ пришел почти мгновенно, что было неожиданностью. «Здравствуйте. Я понимаю, о чем может идти речь. Готова встретиться завтра утром, пока дети в саду».
Они договорились о встрече в тихом кафе. Алина пришла раньше и сидела, сжимая в руках стакан с остывшим чаем, представляя себе всевозможные ужасные сценарии. Что Катя окажется такой же хищной, как ее свекровь? Что она с удовольствием подтвердит самые худшие подозрения Максима?
В назначенное время в кафе вошла женщина. Та самая, с фотографий. Она огляделась, увидела Алину — они обменялись с ней фотографиями в сообщениях для уверенности — и направилась к ее столику. Лицо ее было не враждебным, а настороженно-сочувствующим.
— Катя, — представилась она, садясь. — Я догадываюсь, почему вы хотели встретиться.
— Спасибо, что пришли, — голос Алины дрогнул. Она достала телефон и нашла самую удачную фотографию Софийки, где были видны ее ямочки. — Это моя дочь. Софийка.
Катя взяла телефон, и ее лицо озарила мягкая, теплая улыбка.
— Какая красавица. И да, ямочки, прямо как у меня. Очень мило.
Алина замерла, ожидая продолжения. Готовясь к удару.
Но Катя посмотрела на нее, и ее улыбка сменилась выражением понимания и даже жалости.
— Алина, я не знаю, что вам сказали, но я не могу быть матерью вашей дочери. Совершенно исключено.
— Почему? — выдохнула Алина.
— Потому что в тот период, когда ваша дочь была зачата, — Катя говорила медленно и четко, подбирая слова, — я была на четвертом месяце беременности своим старшим сыном. И жила с его отцом, моим нынешним мужем, в другом городе. Мы переехали за год до этого.
Она достала свой телефон, несколько минут листала галерею и наконец нашла то, что искала. Это было старенькое, немного размытое фото. На нем была изображена она сама, явно беременная, в облегающем платье. Она стояла на фоне известного памятника в том самом городе, о котором говорила. На фото были видны дата и время.
Алина смотрела на фото, и у нее в голове все переворачивалось. Даты совпадали. Получалось, что Катя физически не могла находиться тогда рядом с Максимом.
— Но… ваши фотографии в его планшете… ваши ямочки… его мать…
— Людмила Петровна? — Катя тяжело вздохнула. — Она звонила мне тогда, несколько лет назад. Расспрашивала о наших с Максимом отношениях, о том, почему мы расстались. Говорила, что переживает за сына. Я подумала, что она просто ностальгирует по его молодости. А она, выходит, охотилась за информацией. Искала, кого можно было бы представить в роли «настоящего отца».
Алина молчала, пытаясь осмыслить весь этот абсурд. Получалось, что свекровь не просто нашептывала. Она сознательно искала и подтасовывала факты, чтобы создать безупречную, с точки зрения ее сына, картину предательства.
— Я… я не знаю, что сказать, — прошептала Алина. — Простите, что впутала вас в это.
— Не извиняйтесь. Мне жаль, что вы через это проходите, — Катя положила телефон в сумку. — Если дело дойдет до суда, и если мои показания могут вам помочь, я готова дать их. Письменно или даже лично. Я не хочу, чтобы из-за каких-то старых фотографий и больной фантазии свекрови страдал ребенок.
Алина смотрела ей вслед, когда та уходила. Впервые за последние недели она чувствовала не злость и не отчаяние, а нечто новое — чистую, безоговорочную правоту. И у нее теперь был не только щит, но и меч.
Алина вызвала Максима на разговор. Не просила, не умоляла, а именно вызвала — твердым, деловым тоном, сообщив, что у нее есть информация, которая его заинтересует. Он прибыл через час, хмурый и настороженный. В прихожей он остановился, не решаясь пройти дальше.
— Я слушаю, — бросил он, оглядывая знакомую обстановку, в которой чувствовал себя теперь гостем.
— Проходи, — Алина указала на стул в гостиной. Она сама осталась стоять, оперевшись о спинку дивана. Рядом с ней на журнальном столике лежал диктофон.
— Что это за спектакль? — усмехнулся Максим. — Готовишься к суду?
— В каком-то смысле, да, — спокойно ответила Алина. Она нажала кнопку на диктофоне.
Из динамика послышался ее собственный, притворно-сломленный голос: «Хорошо, я… я подумаю».
А затем — звонкий, самоуверенный голос его матери: «Вот и умница. Не тяни с решением».
Максим слушал, и его лицо постепенно менялось. Сначала пренебрежительная усмешка, потом недоумение, а затем — медленное, тяжелое понимание. Он узнал тот тон, те интонации, которые раньше казались ему проявлением заботы. Теперь же, вырванные из контекста, они звучали откровенно гнусно.
— Ты… ты подслушивала? — вырвалось у него, но в его голосе уже не было прежней уверенности, лишь растерянность.
— Я защищалась, Максим. От твоей матери, которая предлагала мне остаться на улице с твоей же дочерью в обмен на ее молчание о каком-то мифическом «настоящем отце». Это называется шантаж.
Она выключила запись. В комнате повисла тягостная пауза.
— Но… Катя… — начал он, пытаясь ухватиться за последнюю соломинку.
— Катя? — Алина кивнула. — Да, я с ней встретилась.
Она взяла со стола распечатанную фотографию, ту самую, что показывала ей Катя. Беременная женщина на фоне чужого города. Рядом лежал листок с распечаткой ее письменных показаний, заверенных у нотариуса.
— В тот период, когда была зачата Софийка, Катя была на четвертом месяце беременности своим старшим сыном. И жила за полторы тысячи километров отсюда. Твоя мать знала это. Она знала это, Максим! Она специально нашла ее старые фото, чтобы ты, увидев ямочки у дочери, додумал все сам. И ты… ты поверил. Ты поверил самой грязной, самой низкой лжи.
Максим смотрел то на фото, то на лицо Алины. Словно пелена, медленно, но неотвратимо, спадала с его глаз. Он видел перед собой не лгунью, не предательницу, а женщину, которую он сам загнал в угол, женщину, вынужденную бороться за свою правду с оружием в руках.
— Мать сказала… — он попытался оправдаться, но слова застряли в горле. — Она говорила, что ты меня обманула… что…
— Я не буду тебя прощать, Максим, — тихо, но очень четко перебила его Алина. Ее голос был холоден и спокоен. — Ты не просто усомнился во мне. Ты поверил. Поверил самой грязной лжи, не дав мне ни единого шанса оправдаться. Ты собрал вещи и ушел от нас. От своей дочери. За это не прощают.
Он опустил голову. Плечи его ссутулились. Вся его надменность, вся уверенность испарились, оставив лишь жалкую, растерянную фигуру.
— Алина… я…
— Я уже подала на развод и на влискание алиментов, — продолжила она, не давая ему договорить. — Отныне ты для меня просто отец моего ребенка. И больше никто. Наше общение будет ограничиваться только вопросами, касающимися Софийки. Теперь можешь идти.
Он постоял еще мгновение, словно надеясь, что что-то изменится. Но Алина отвернулась от него и подошла к окну. Она слышала, как он медленно пошел к выходу, как захлопнулась дверь. На этот раз этот звук не причинил ей боли. Он означал конец. И начало.
Спустя месяц они с Софийкой переехали в небольшую, но уютную съемную квартиру. Алина забрала свой старый стол для рукоделия и начала печь торты на заказ. Сначала для друзей, потом по рекомендациям. Дело понемногу набирало обороты.
Однажды вечером, укладывая дочь спать, она смотрела, как та обнимает своего плюшевого мишку. Личико Софийки было спокойным и безмятежным.
— Мама, а папа нас больше не любит? — вдруг спросила девочка, глядя на нее большими глазами.
Алина присела на край кровати и мягко провела рукой по ее волосам.
— Папа любит тебя, солнышко. Очень. Просто иногда взрослые совершают очень большие ошибки. Но это их ошибки, а не твои. Ты самая любимая девочка на свете.
Софийка улыбнулась, и на ее щечках проступили те самые ямочки. Теперь они больше не напоминали Алине о боли и предательстве. Они были просто частью ее дочери. Ее сильной, любимой дочери.
Она вышла из комнаты, прикрыв дверь. В квартире пахло ванилью и свежей выпечкой. Завтра ее ждали два новых заказа. Жизнь, пусть и не такая, как раньше, но настоящая, честная и ее собственная, продолжалась. И это было главное.
