— Убери это, — голос Инги был тихим, но в нем дребезжала сталь, о которую Олег за последние полгода спотыкался все чаще. Он поднял глаза от книги. Инга стояла посреди гостиной, указывая на новый торшер в углу. Высокий, на тонкой изогнутой ножке, с нелепым абажуром в блеклых розах. Он совершенно не вписывался в их выверенный до мелочей скандинавский интерьер.
— Что такое? — Олег искренне не понял. — Красиво же. Уютно.
— Это не «красиво». Это безвкусица. И его здесь не будет, — отчеканила Инга. Она была не зла, она была на пределе. Ее лицо, обычно живое, с ямочками на щеках, когда она смеялась, превратилось в застывшую маску.
— Инга, ну что ты начинаешь? Мама хотела как лучше. Она увидела его в магазине, сказала, что у нас в углу темно, и купила. На свою пенсию.
— Она не просто купила, Олег. Она привезла его на такси, сама собрала и поставила, пока я была на работе. Она вторглась в наше пространство. Снова. Как она делает это каждый день. Молча. С улыбкой мученицы. Она не кричит, не ругается. Она просто берет и делает по-своему. Вчера она переставила чашки на кухне, потому что ей так «удобнее». Сегодня она притащила этот кошмар. Что будет завтра? Она переклеит обои, потому что эти «слишком холодные»?
Из комнаты Алевтины Марковны, матери Олега, раздался тихий, но выразительный кашель. Она все слышала. Она всегда все слышала.
— Это мой дом, Олег, — Инга понизила голос до ледяного шепота. — Мы с тобой его создавали. Каждый стул, каждую подушку выбирали вместе. А теперь я прихожу сюда, как в гости к твоей маме. Я устала находить в своем шкафу нафталин, потому что она считает, что так «сохранится одежда». Я устала объяснять, почему я покупаю индейку, а не курицу.
— Она просто заботится…
— Нет! — Инга резко вскинула голову. — Она самоутверждается. За мой счет. За счет моего комфорта и моего душевного спокойствия. И ты ей это позволяешь. Ты прячешься за своей работой, за книгами, за молчанием. А я остаюсь с ней один на один.
Олег вздохнул. Это был замкнутый круг. Он чувствовал себя канатоходцем, балансирующим над пропастью, и канат с каждой неделей натягивался все сильнее. Алевтина Марковна жила с ними уже седьмой месяц. Ее дом в пригороде пришлось срочно продать — пошли трещины по фундаменту, и экспертиза признала его аварийным. Часть денег ушла на погашение старых долгов покойного мужа, остальное лежало в банке «на будущее». Предполагалось, что она поживет у них пару месяцев, а потом они подберут ей небольшую студию. Но поиски затягивались. Каждый вариант был то «слишком далеко от поликлиники», то «на первом этаже сыро», то «соседи шумные». Инга сначала терпела. Потом начала намекать. Теперь она ставила ультиматум.
— Я так больше не могу, — произнесла она, и в ее голосе не осталось ничего, кроме смертельной усталости. — И я не буду. Поэтому слушай внимательно. Кто решил, что твоя мамаша будет жить с нами? Ты. Ты уговорил меня, что это временно. Время вышло. Поэтому ты берешь ее, ее вещи, этот уродливый торшер и съезжаете.
— Куда? — он опешил от прямоты формулировки. — Ты нас выгоняешь?
— Я даю тебе выбор, которого ты так боишься, — ее взгляд был прямым и безжалостным. — Либо она, либо я. Если ты считаешь, что не можешь бросить мать, — я пойму. Но тогда я ухожу. Прямо сейчас. Потому что я не могу жить втроем. Поэтому или ты ищешь для нее съемную квартиру, или для нас с тобой. Собирай чемодан и вперед. Решай.
Дверь в комнату матери снова предательски скрипнула. Инга не обернулась. Она смотрела только на Олега, и он физически ощущал, как его разрывает на части. Он любил Ингу. Он любил ее смех, ее энергию, то, как она морщила нос, когда была чем-то недовольна. Но он не мог просто так выставить за дверь мать. Не после всего, что было. Была одна вещь, о которой Инга не знала. Тайна, которая лежала тяжелым камнем на его совести и делала его таким безвольным в спорах с матерью.
— Я… я поговорю с ней, — промямлил он.
— У тебя три дня, Олег, — отрезала Инга. — Не на разговоры. На действия. Через три дня либо ее здесь не будет, либо меня.
С этими словами она взяла с вешалки свою куртку, сунула ноги в кроссовки и вышла из квартиры, громко хлопнув дверью. Олег остался один в тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов и гудением злополучного торшера.
Разговор с матерью был предсказуемо ужасен. Алевтина Марковна встретила его с видом оскорбленной добродетели. Она сидела в кресле, поджав губы, и вязала бесконечный шарф.
— Я все слышала, Олежек. Не утруждайся. Невестка меня выживает. Старуха мешает молодым, красивым, успешным. Все как в книжках пишут.
— Мам, дело не в этом. Инга просто… у нее сдали нервы. Нам всем тесно.
— Ей тесно, — поправила Алевтина Марковна, не поднимая глаз от вязания. — Ей тесно со мной. Я ведь все вижу. Я молчу. Я же не лезу. Разве я слово сказала, когда она на прошлой неделе приготовила рыбу, от которой у меня потом изжога была? Я молча выпила таблетку. Разве я упрекнула ее, что она в выходные спит до десяти, а я с шести утра на ногах? Нет. Я стараюсь быть незаметной, как мышка.
Олег смотрел на нее и чувствовал приступ бессилия. Каждое ее слово было пропитано пассивной агрессией. Она выставляла себя жертвой, прекрасно зная, что держит его на коротком поводке.
— Я подыщу тебе квартиру. Хорошую. Сниму на несколько месяцев, пока не найдем что-то подходящее для покупки.
Спицы в ее руках замерли. Она медленно подняла на него глаза. В них стояли слезы.
— Значит, все-таки выгоняешь? Родную мать? После того, что я для тебя сделала? Ты забыл, Олежек? Ты забыл, как я тебя спасала?
Олег сжал кулаки. Нет, он не забыл. Пять лет назад его небольшой бизнес, в который он вложил все свои сбережения и взял огромный кредит, с треском провалился. Партнер его кинул, оставив с многомиллионными долгами. Банк грозил судом, коллекторы обрывали телефон. Инга тогда только забеременела, и он не смог ей ничего рассказать. Он был на грани отчаяния. И тогда мать, не говоря ни слова, продала дачу, которую так любила, и отдала ему все деньги. «Ты мой сын, — сказала она тогда. — Я не дам тебя в обиду». Он закрыл долги, устроился на стабильную работу инженером, и они с Ингой начали жить заново. О том, откуда взялись деньги, он ей соврал. Сказал, что удалось выгодно продать остатки оборудования. Он обещал матери, что все вернет. Но как вернуть проданную дачу? Он просто был обязан ей до конца жизни. И она об этом знала. И теперь, когда ей самой понадобилась помощь, как он мог отказать?
— Я ничего не забыл, мам. И я благодарен тебе. Но пойми, Инга…
— А что Инга? — резко перебила она. — Жена — это сегодня одна, завтра другая. А мать у тебя одна. И ты ее предаешь. Ради женщины, которой не нравится мой торшер.
Она отвернулась к окну, давая понять, что разговор окончен. Олег вышел из ее комнаты раздавленный. Он был в ловушке. Рассказать Инге правду — значило признаться во лжи, которая длилась пять лет. Это подорвало бы ее доверие окончательно. Промолчать и уговорить мать съехать — значило стать в ее глазах последним негодяем и предателем.
Следующие два дня были пыткой. Инга вернулась поздно вечером в тот же день, но не разговаривала с ним. Она спала на диване в гостиной, демонстративно отгородившись от него. Утром они молча пили кофе на кухне, пока из своей комнаты не выходила Алевтина Марковна. Как только появлялась она, Инга вставала и уходила. В доме повисла такая тишина, что было слышно, как пыль садится на мебель.
Олег лихорадочно искал выход. Он обзвонил несколько агентств, нашел пару приличных вариантов съемных квартир. Но каждый раз, когда он собирался поговорить с матерью, он натыкался на ее ледяное молчание или тихие упреки.
Вечером второго дня, когда до истечения ультиматума оставались сутки, произошло то, что смешало все карты. Олегу позвонила двоюродная сестра матери, тетя Нина из другого города.
— Олег, привет. Слушай, я тут с Алевтиной говорила… Что у вас происходит? Она плачет, говорит, вы ее из дома выгоняете.
— Тетя Нин, все сложно…
— Сложно — это когда операцию на сердце делают, — отрезала она своим командирским тоном. — А у вас — бытовуха. Но я не об этом. Она мне тут такое рассказала… Про долги твоего отца. Сказала, что дом пришлось продать, чтобы их закрыть. Что за долги, Олег? Откуда? Твой отец был скромным служащим, он мухи не обидел, какие у него могли быть долги?
Олег замер. Какой еще отец? Отец умер десять лет назад, и никаких долгов у него не было.
— Я… я не знаю, о чем вы.
— Вот и я не знаю! — возмутилась тетя Нина. — Она что-то темнит. Говорит, что ты не в курсе, что она не хотела тебя расстраивать. Но я ее сорок лет знаю. Она когда врет, у нее левый глаз дергаться начинает. И сейчас по телефону я прямо слышала, как он у нее там дергается. Ты бы поговорил с ней по-хорошему. Что-то тут нечисто.
Олег повесил трубку. В голове складывалась страшная мозаика. Продажа дома из-за «аварийности». Мифические долги отца. Манипуляции с проданной дачей. Он почувствовал, как холодный пот стекает по спине. Он подошел к комнате матери. Дверь была приоткрыта. Алевтина Марковна говорила по телефону.
— …да, я понимаю, что это последний платеж. Но они меня выживают из дома! Мне нужно еще немного времени… Нет, он ничего не знает! И не должен знать! Я сказала ему, что дом аварийный… Да, деньги почти все ушли. Осталось немного, на жизнь… Хорошо, я что-нибудь придумаю.
Олег влетел в комнату. Алевтина Марковна вздрогнула и выронила телефон. На ее лице был ужас.
— Что это было, мама? — спросил он ледяным голосом. — Какой последний платеж? Куда ушли деньги от продажи дома?
— Олежек, сынок, это не то, что ты подумал…
— Говори правду! — он почти сорвался на крик. — Какая аварийность? Какие долги отца? Что происходит?
И она сломалась. Рыдая и путаясь в словах, она рассказала ему все. Оказалось, никакой аварийности не было. Пару лет назад она познакомилась в санатории с «интересным мужчиной», который оказался представителем «закрытого инвестиционного клуба». Он обещал ей золотые горы, стабильный пассивный доход. Сначала она вложила небольшую сумму. Ей даже прислали несколько раз «проценты». Потом ее убедили, что для настоящего заработка нужно вложить крупную сумму. И она… заложила дом. А когда пришло время платить по кредиту, платить было нечем. «Инвестор» испарился. Банк выставил дом на торги. Чтобы не остаться на улице с позором, она сама его быстро продала по заниженной цене, отдала долг банку, а остатки спрятала. Историю про трещины и долги отца она выдумала для всех. И для него в том числе. А история с проданной дачей, которая спасла его пять лет назад… Да, она продала дачу. Но деньги те были не последние. У нее были еще сбережения. Она просто представила это так, будто отдает последнее, чтобы он чувствовал себя обязанным. Чтобы он был у нее на крючке.
Олег слушал ее и не верил своим ушам. Вся его жизнь, его чувство вины, его страх перед матерью — все было построено на лжи. На чудовищной, эгоистичной манипуляции. Он был не должником. Он был заложником.
Он вышел из ее комнаты, не сказав ни слова. Прошел в гостиную, где на диване, свернувшись калачиком, спала Инга. Он смотрел на нее и понимал, что чуть не потерял ее из-за обмана. Он сел на пол рядом с диваном и закрыл лицо руками.
Утром он рассказал ей все. Без утайки. Про свой старый долг, про дачу, про ложь, на которой он строил их жизнь. И про новую, еще более страшную ложь матери. Инга слушала молча, не перебивая. Ее лицо было непроницаемым. Когда он закончил, она долго смотрела в окно.
— Мне жаль ее, — сказала она наконец, удивив его. — Она несчастная и одинокая женщина, которая наделала кучу глупостей и запуталась во лжи. Но, — она повернулась к нему, и в ее глазах не было прощения, — мне больше не жаль тебя, Олег. И я больше не жалею нас.
— Инга, я все исправлю! Я…
— Ты ничего не исправишь. Дело не в ней. Дело в тебе. Ты пять лет мне врал. Ты позволил построить нашу семью на лжи. Ты позволил мне жить с чувством, что я выживаю из дома твою мать-героиню, которая отдала за тебя последнее. Ты сделал меня монстром в своих и ее глазах. Ты не был между двух огней, Олег. Ты сам разжег этот костер своим враньем и своей трусостью.
— Но теперь все по-другому! Я все знаю!
— Да, теперь ты все знаешь. И что? Ты думаешь, можно просто нажать на кнопку «отмена»? Ты разрушил мое доверие. Не она. Ты. Я не могу жить с человеком, которому не верю. С человеком, который готов пожертвовать мной и нашим спокойствием ради сохранения своего удобного вранья.
Она встала. Ее движения были спокойными и решительными. Она подошла к шкафу и достала чемодан.
— Что ты делаешь? — прошептал он.
— Я ухожу. Ультиматум остается в силе. Только теперь он звучит иначе. Ты остаешься здесь, со своей матерью. Разбирайся с ее проблемами, с ее ложью и со своей совестью. А я начинаю новую жизнь. Без вас.
Она не кричала, не плакала. Она просто методично складывала свои вещи. Олег сидел на диване, парализованный. Он проиграл. Проиграл не тогда, когда Инга поставила ультиматум. А тогда, пять лет назад, когда решил, что маленькая ложь во спасение — это приемлемо.
Когда Инга с чемоданом уже стояла в дверях, из своей комнаты вышла Алевтина Марковна. Она увидела собранную невестку и застывшего сына, и на ее лице отразилось торжество. Она думала, что победила.
Инга посмотрела на нее, потом на Олега. На ее губах появилась горькая усмешка.
— Поздравляю, Алевтина Марковна. Вы своего добились. Вы снова главная женщина в его жизни. Наслаждайтесь.
Дверь за ней захлопнулась. Олег смотрел на дверь, а потом перевел взгляд на мать. В ее глазах он увидел растерянность. Торжество медленно угасало, сменяясь непониманием. Квартира вдруг показалась огромной и пустой. Тишина больше не была гнетущей. Она стала оглушающей. Он остался с матерью. Один на один. В доме, построенном на лжи, который только что покинула любовь. И он вдруг с ужасающей ясностью понял, что это не победа. Это был конец. Для них обоих…
