— Машенька, ты только не волнуйся, но мне опять нехорошо. Давление скакнуло, в глазах потемнело. Я прилегла, но все равно как-то… тревожно.
Маша прижала телефон плечом к уху, одной рукой отсчитывая блистеры с таблетками, а другой — пробивая чек. В аптеке стоял гул, как в растревоженном улье. Конец рабочего дня пятницы всегда был таким: люди, освободившись от дел, спешили запастись лекарствами на выходные.
— Светлана Ивановна, вы «Капотен» под язык положили? — устало спросила она, протягивая сдачу пожилому мужчине.
— Положила, деточка, положила. Лежу вот, боюсь пошевелиться. А Глебушка твой не отвечает, наверное, в цеху шумно. Ты бы забежала после работы, а? Хоть супчика мне разогрела, а то у меня сил нет совсем, руки как плети.
Маша прикрыла глаза на секунду. «Забежать» — это означало сделать крюк через полгорода по пробкам. Это означало приехать домой не в восемь, а в десять вечера. Уставшей, злой, голодной.
— Я постараюсь, — выдавила она, не желая вступать в пререкания по телефону.
— Вот и умница, вот и хорошо, — тут же повеселевшим голосом отозвалась свекровь. — Я тогда буду тебя ждать.
Положив трубку, Маша с силой впилась пальцами в край кассового аппарата. Это продолжалось уже месяц. С тех пор, как у Светланы Ивановны случился гипертонический криз, она превратилась в хрустальную вазу, требующую ежеминутного внимания. Глеб, ее муж, мотался к матери каждый день: то привезти продукты, то починить кран, то просто посидеть рядом. Но свекрови этого было мало. Ей нужна была Маша. Именно Маша должна была готовить ей диетические паровые котлеты, мыть полы и протирать пыль, потому что «у Глебушки руки не из того места для женской работы».
Самое обидное было то, что у Светланы Ивановны была дочь. Зоя. Старшая сестра Глеба, порхающая по жизни легко и беззаботно. Зоя работала администратором в салоне красоты, жила отдельно и навещала мать два раза в неделю строго по расписанию. Она влетала в квартиру яркой птицей, в цветастом платье, с неизменной коробкой эклеров, целовала мать в щеку, щебетала полчаса о своих делах и так же стремительно исчезала, оставив после себя шлейф дорогих духов и чувство полной своей бесполезности для решения бытовых проблем.
— Зоечка так устает, у нее работа с людьми, это так выматывает, — вздыхала Светлана Ивановна, когда Маша однажды робко поинтересовалась, почему бы Зое не помочь с уборкой. — А ты у нас девушка простая, работящая, тебе несложно.
Маша действительно была «простой». Невысокая, с русыми волосами, которые она обычно собирала в хвост, с лицом без косметики, на которое просто не хватало времени по утрам. Она работала фармацевтом в круглосуточной аптеке, часто брала ночные смены, чтобы подзаработать на отпуск, о котором они с Глебом мечтали уже третий год. Она не носила ярких платьев и не пахла дорогими духами. Она пахла аптекой: смесью трав, лекарств и антисептика. И это, по мнению свекрови, видимо, делало ее идеальной кандидаткой на роль бесплатной сиделки и домработницы.
В тот вечер, добравшись до квартиры Светланы Ивановны, Маша застала ее вполне бодрой. Свекровь сидела перед телевизором и с аппетитом ела эклер из коробки, оставленной Зоей.
— О, Машенька пришла! А я уж заждалась, — проговорила она, не отрывая взгляда от экрана. — Там на кухне кастрюлька с супом, разогрей себе и мне заодно. И посуду бы помыть, а то со вчерашнего дня стоит.
Маша молча прошла на кухню. Гора немытой посуды в раковине свидетельствовала о том, что «руки как плети» не мешали Светлане Ивановне активно питаться. Тяжело вздохнув, она включила воду.
Когда Глеб приехал за ней через два часа, Маша заканчивала мыть пол в коридоре. Он зашел, устало опустился на стул и посмотрел на жену.
— Опять ты тут все драишь? Мам, ну я же говорил, мы клининг вызовем.
— Зачем деньги тратить, когда своя сноха есть? — тут же отозвалась из комнаты Светлана Ивановна. — Машеньке несложно, она у нас привычная.
Глеб виновато посмотрел на Машу. Он был зажат между двух огней. Любил мать, жалел ее, но и видел, как устает жена. Его лицо, обычно спокойное и добродушное, осунулось за последний месяц, под глазами залегли тени.
— Маш, поехали домой, — тихо сказал он.
В машине они ехали молча. Маша смотрела на мелькающие огни города, и в груди поднималась глухая волна обиды. Она не была ленивой или белоручкой. Она готова была помочь, но не в такой форме. Не в форме приказа, не в форме эксплуатации, прикрытой фальшивой заботой о ее «простоте». Ее унижало это постоянное сравнение с утонченной, ни к чему не пригодной Зоей.
На следующий день была суббота. Маша проснулась с головной болью и твердым намерением провести выходной дома, лежа на диване с книгой. Но в десять утра раздался звонок.
— Машенька, доченька, — запел в трубке голос свекрови. — У меня тут такая идея! Погода сегодня хорошая, надо бы окна помыть, а то совсем тусклые стали. И шторы постирать. Ты же у меня хозяюшка, у тебя это быстро получится. Приезжай, я уже и тазик приготовила.
Маша замерла. Это было уже слишком.
— Светлана Ивановна, — медленно, разделяя слова, произнесла она. — Я не приеду.
В трубке повисла ошеломленная тишина.
— То есть как… не приедешь? — недоверчиво переспросила свекровь. — Ты что, не расслышала? Мне помощь нужна.
— Я все расслышала. Я не приеду, потому что это мой единственный выходной, и я хочу отдохнуть. Я работаю по двенадцать часов, и у меня нет сил мыть ваши окна.
— Да как ты со мной разговариваешь? — взвизгнула Светлана Ивановна. — Я больная женщина! А ты… ты… неблагодарная! Глебу расскажу, он тебе покажет!
— Рассказывайте, — ледяным тоном ответила Маша. — А по поводу окон и штор обратитесь к своей дочери. У нее сегодня тоже выходной.
И она нажала на отбой. Сердце колотилось где-то в горле. Она сделала это. Сказала то, что кипело в ней неделями.
Глеб пришел с балкона, где что-то мастерил.
— Кто звонил? — спросил он, заметив ее бледное лицо.
— Твоя мама. Требовала, чтобы я приехала мыть ей окна.
Глеб нахмурился.
— Я же ей говорил, что вызову людей…
— Ей не нужны люди, Глеб. Ей нужна я. В роли прислуги. Я отказала.
Он посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом.
— Маш, ты же знаешь, она болеет… Может, не стоило так резко?
— А как надо было? — взорвалась Маша. — Сказать: «Да, Светлана Ивановна, лечу, бегу, волосы назад, мыть ваши окна, пока ваша любимая Зоечка делает себе маникюр»? Я так больше не могу, Глеб! Почему я? Почему не она? Она дочь! Родная дочь! А я кто?
Телефон Глеба зазвонил. На экране высветилось «Мама». Он посмотрел на Машу, вздохнул и ответил. Маша не слышала, что кричала в трубку свекровь, но видела, как мрачнеет лицо мужа.
— Да, мам… Да, я поговорю с ней… Успокойся, пожалуйста, не накручивай себя… — бормотал он.
Закончив разговор, он повернулся к Маше.
— Она в истерике. Говорит, ты ее до инфаркта доведешь. Давление померила — двести.
— Это манипуляция, Глеб, и ты это прекрасно знаешь. Как только ей что-то не по нраву, у нее сразу давление двести.
— Даже если и так! Она моя мать! Неужели так сложно было просто… согласиться, а я бы потом что-нибудь придумал?
— Что бы ты придумал? Опять поехал бы сам мыть эти окна, пока я бы отпаривала шторы? Глеб, пойми, дело не в окнах! Дело в отношении! Твоя мать и сестра решили, что я — рабочая лошадь, на которой можно пахать!
Ссора разгоралась, как сухой хворост. Они кричали друг на друга, выплескивая все, что накопилось. Глеб обвинял ее в черствости, она его — в бесхребетности.
— Ты не можешь просто поставить на место и мать, и сестру! — кричала Маша. — Ты пытаешься быть хорошим для всех, а в итоге делаешь плохо мне!
— А ты хочешь, чтобы я разорвал отношения с собственной матерью из-за того, что тебе не захотелось помыть пару окон? — не уступал он.
В разгар ссоры снова зазвонил телефон. На этот раз это была Зоя. Глеб включил громкую связь.
— Глеб, что у вас там происходит? — раздался возмущенный голос золовки. — Твоя Маша совсем с ума сошла? Она нахамила матери, довела ее до приступа! Я сейчас у нее, пришлось скорую вызывать!
Маша похолодела. Скорая? Неужели на этот раз все серьезно?
— Что говорят врачи? — глухо спросил Глеб.
— Давление сбили. Сказали, нужен покой. Но ты представляешь ее состояние? Она плачет, говорит, что сноха ее в гроб вогнать хочет! Я, честно говоря, в шоке от Марии. Мать для нее все делает, а она…
«Что она для меня делает?» — хотела закричать Маша, но только сжала кулаки.
— Глеб, ты должен с ней разобраться! Поставь ее на место! Это немыслимо, так относиться к больной пожилой женщине! — вещала Зоя. — Я тут с мамой посижу, конечно, но ты приезжай. И один. Без нее. Ей сейчас на твою жену смотреть вредно.
Глеб молча выключил телефон. Повисла тяжелая тишина.
— Собирайся, — наконец сказал он, не глядя на Машу.
— Куда?
— Как куда? К матери.
— Меня же просили не приезжать, — с горькой усмешкой сказала Маша.
— Я поеду. А ты… ты посиди дома. Подумай над своим поведением.
Он ушел, хлопнув дверью. Маша осталась одна посреди комнаты. «Подумай над своим поведением». Как будто она напроказившая школьница. Обида сменилась холодным бешенством. Она больше не чувствовала себя виноватой. Она чувствовала себя преданной. Не свекровью, не Зоей — от них она ничего другого и не ждала. А собственным мужем.
Весь день она проходила по квартире, как тигр в клетке. Она не плакала. Слезы высохли, оставив после себя только выжженную пустыню в душе. Она механически приготовила себе обед, но не смогла съесть ни куска. К вечеру вернулся Глеб. Мрачный, вымотанный.
— Как она? — безразлично спросила Маша.
— Нормально. Лежит. Зоя вокруг нее бегает, чаем с малиной отпаивает.
— Вот и хорошо. У нее есть кому бегать.
— Маш, прекрати, — устало попросил он. — Мать сказала, что не хочет тебя видеть.
— Прекрасно. Желание у нас взаимное.
Они легли спать в разных комнатах. Так прошла неделя. Глеб каждый день после работы ездил к матери, возвращался поздно. Они почти не разговаривали. Дом наполнился ледяным молчанием. Маша с головой ушла в работу, брала дополнительные смены, лишь бы поменьше бывать в опустевшей квартире.
В один из вечеров Глеб пришел раньше обычного. Он сел на кухне, где сидела Маша, и долго молчал, глядя в одну точку.
— Я сегодня с Зойкой говорил, — наконец начал он. — Серьезно говорил.
Маша молчала, не поощряя его к откровениям.
— Спросил, почему она, живя в пяти минутах ходьбы от матери, не может зайти и помочь ей по-настоящему. Не с эклерами заскочить на полчаса, а убраться, приготовить.
— И что же ответила эта принцесса? — язвительно поинтересовалась Маша.
— Сказала, что у нее маникюр, клиенты, личная жизнь. Что она не нанималась в уборщицы. Что для этого есть специально обученные люди. Или снохи.
Маша криво усмехнулась. Ну конечно.
— А потом, — Глеб поднял на нее глаза, и в них была такая тоска, что у Маши екнуло сердце, — она сказала, что мама сама не хочет ее напрягать. Потому что Зоя — девочка, ее беречь надо. А ты — баба. Ты и коня на скаку, и в избу горящую. Ты сильная, ты справишься. Это мамины слова, она их процитировала.
Маша почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Так вот оно что. «Баба». Рабочая сила. Бесплатное приложение к ее сыну.
— И что ты? — тихо спросила она.
— Я сказал, что если ты — баба, то и я — мужик. И я запрещаю им обеим использовать мою жену. Сказал, что найму сиделку с проживанием, если маме так плохо. А если это просто капризы, то пусть учатся справляться сами. Или просить, а не требовать. И не только у тебя, но и у Зои.
— И что? — повторила Маша, не веря своим ушам.
— Скандал. Вселенского масштаба. Зоя кричала, что я подкаблучник, и что ты меня против семьи настроила. Мама плакала и говорила, что я неблагодарный сын. Я ушел.
Он протянул руку и накрыл ее ладонь.
— Маш, прости меня. Я был слеп и глух. Я так привык, что ты сильная, что все на себе тянешь, что перестал замечать, как тебе тяжело. Я пытался угодить всем и чуть не потерял тебя.
Маша смотрела на его руку, лежащую на ее. Внутри что-то дрогнуло. Лед, сковавший ее сердце, начал потихоньку таять. Но обида еще была жива.
— А что будет дальше, Глеб? Твоя мама не изменится. И Зоя тоже.
— Я знаю. Но изменюсь я. Моя семья — это ты. В первую очередь. А они… они будут учиться жить с этим. Или не будут. Это уже их выбор. Я больше не позволю садиться тебе на шею.
Это был первый шаг. Трудный, выстраданный. Маша медленно высвободила свою руку.
— Мне нужно время, Глеб.
Он кивнул.
— Я понимаю. Я буду ждать.
Прошла еще неделя. Светлана Ивановна не звонила. Маша чувствовала себя так, словно с плеч свалился огромный груз. Но и радости не было. Отношения с Глебом оставались натянутыми. Он старался: приносил ей цветы, готовил ужин, говорил комплименты. Но между ними стояла тень той ссоры, тень его предательства, как она это воспринимала.
А потом случилось непредвиденное. Светлана Ивановна действительно попала в больницу. На этот раз по-настоящему. Инсульт. Не очень тяжелый, но речь и правая сторона тела пострадали.
Глеб позвонил Маше с работы. Его голос срывался.
— Маш, мама в больнице. Инсульт.
Маша замерла посреди аптечного зала. Первой мыслью, стыдной и острой, было: «Доигралась». Второй — страх. А вдруг это из-за нее?
— Я сейчас приеду, — только и смогла сказать она.
В больнице пахло хлоркой и безнадежностью. Светлана Ивановна лежала на кровати, бледная, осунувшаяся. Она смотрела в потолок невидящими глазами. Рядом на стуле, сжавшись в комок, сидела Зоя. Без своей обычной салонной укладки, в простом спортивном костюме, она выглядела растерянной и жалкой.
Увидев Глеба и Машу, она вскочила.
— Это все вы! — зашипела она, указывая пальцем на Машу. — Это ты ее довела! Если с ней что-то случится, я тебя…
— Замолчи, — глухо сказал Глеб, и в его голосе прозвучал такой металл, что Зоя осеклась. — Не смей.
Маша подошла к кровати. Светлана Ивановна повернула голову. Ее взгляд был осмысленным. Она смотрела на Машу, и в ее глазах не было ненависти. Только страх и беспомощность. Уголок рта кривился, она пыталась что-то сказать, но получалось лишь невнятное мычание. И по ее щеке медленно поползла слеза.
В этот момент Маша ничего не почувствовала: ни злорадства, ни сочувствия. Только пустоту. Это была просто больная, несчастная старая женщина. Не тиран, не манипулятор, а просто человек, которого сломила болезнь.
Начались тяжелые дни. Глеб разрывался между работой и больницей. Маша, отбросив обиды, взяла на себя быт. Она готовила бульоны, перетирала овощи и возила их в больницу. Она разговаривала с врачами, доставала нужные лекарства. Зоя тоже была там. Но ее помощь была странной. Она могла часами сидеть у кровати матери, держа ее за здоровую руку и плача. Но как только нужно было сменить подгузник или покормить с ложки, она брезгливо морщилась и звала медсестру.
— Я не могу, — шептала она Глебу. — Меня тошнит.
Однажды Маша, придя в палату, застала там только Зою. Та сидела, уткнувшись в телефон. Светлана Ивановна лежала мокрая и пыталась что-то сказать, показывая глазами на утку.
— Зоя, — тихо сказала Маша. — Мать просит.
Зоя подняла на нее глаза, полные отвращения.
— Я не буду этого делать. Это унизительно.
Маша молча взяла все необходимое и сделала то, что требовалось. Она работала молча, методично, как в своей аптеке. Когда она закончила, Зоя все так же сидела на стуле.
— Спасибо, — прошептала она, не глядя на Машу.
— Не за что, — так же тихо ответила Маша. — Это же твоя мама.
Когда Светлану Ивановну выписали, встал вопрос, что делать дальше. Ей требовался постоянный уход.
— Я не могу, — сразу сказала Зоя на семейном совете в их с Глебом кухне. — У меня работа, я не смогу ее даже поднять. И вообще, я боюсь. Давайте наймем сиделку. Я буду давать половину денег.
Глеб посмотрел на Машу. Он ничего не просил. Он просто смотрел.
— Хорошо, — сказала Маша, удивив и Глеба, и Зою, и, кажется, саму себя. — Она поживет у нас. Пока не найдем хороший вариант с реабилитацией.
Это было безумие. Их двухкомнатная квартира была слишком мала. Но Маша почему-то знала, что должна это сделать. Не для Глеба. Не для Светланы Ивановны. Для себя. Чтобы закрыть этот гештальт. Чтобы доказать себе, что она не «баба», не «черствая», а просто человек, который умеет отделять обиды от долга.
Жизнь превратилась в ад. Светлана Ивановна была капризной больной. Она могла отказаться от еды, которую Маша готовила часами. Она стучала по стене, если Маша с Глебом слишком громко, по ее мнению, смотрели телевизор. Зоя, как и обещала, присылала деньги на карту Глеба, но сама появлялась редко. «Не могу на нее такую смотреть, сердце разрывается», — объясняла она по телефону.
Маша и Глеб почти перестали быть мужем и женой. Они были командой санитаров. Они спали по очереди. Их разговоры сводились к обсуждению лекарств и состояния больной.
Однажды ночью Маша проснулась от тихого стона. Она вошла в комнату свекрови. Та сидела на кровати и плакала. Тихо, беззвучно, слезы просто текли по ее щекам.
— Что случилось? Болит что-то? — испуганно спросила Маша.
Светлана Ивановна помотала головой. Ее речь немного восстановилась за это время.
— Прос-сти, — с трудом выговорила она. — За все.
Маша села на край кровати. Она смотрела на эту сломленную женщину и не чувствовала ничего. Ни прощения, ни жалости. Только бесконечную, всепоглощающую усталость.
— Спите, — сказала она и поправила ей одеяло.
Через полгода они нашли для Светланы Ивановны хороший частный пансионат с реабилитацией. Это стоило почти всех их сбережений и денег, которые давала Зоя. В день, когда они перевозили свекровь, та держала Машу за руку своей здоровой левой рукой и не отпускала.
Когда они с Глебом вернулись в пустую квартиру, Маша прошла в теперь уже свободную комнату и распахнула окно. Весенний ветер ворвался внутрь, принеся с собой запах молодой листвы и городской пыли.
Глеб подошел и обнял ее сзади.
— Спасибо, — прошептал он ей в волосы. — Я не знаю, как бы я справился без тебя.
Маша не ответила. Она стояла и смотрела на оживающий город. Она сделала все, что должна была. Даже больше. Она победила. Но победа эта была горькой, как полынь. Она сохранила семью, но потеряла в ней себя. Глядя на свое отражение в темном стекле окна, она видела не молодую женщину, а уставшего, измотанного солдата, вернувшегося с долгой, бессмысленной войны, где не было победителей. И она не знала, сможет ли когда-нибудь снова научиться жить, а не выживать. Любить, а не исполнять долг. Она освободилась от роли прислуги, но теперь на ней была другая, куда более тяжелая роль — роль героини, которой она никогда не хотела быть. И эта роль, казалось, будет с ней навсегда.
