— Извините за мою корову! Опять жрёт без меры! — Голос Арсения, обычно бархатный и уверенный, на этот раз прозвучал, как удар хлыста по лицу, разрывая в клочья праздничную атмосферу, боль от которого ощутил каждый.
Анна замерла с вилкой в руке, превратившись в изваяние из стыда и неверия. Ломтик ветчины, аккуратно нанизанный на зубцы, так и не долетел до хрустальной тарелки, застыв на полпути. Она, такая хрупкая, будто сотканная из осенней паутины, сидела напротив своего мужа и чувствовала, как на неё устремляются десятки глаз — колючих, сочувствующих, шокированных. Её собственное тело внезапно стало чужеродным, неподъёмным, а сердце забилось где-то в горле, перекрывая воздух.
Максим, лучший друг Арсения, поперхнулся дорогим шампанским, и золотистые пузырьки зашипели в его бокале, словно разделяя возмущение. Его супруга, Вероника, сидевшая рядом, открыла рот в идеальной окружности изумления, но ни единый звук не смог преодолеть кома неловкости, застрявший в горле. За роскошным столом, ломившимся от яств, повисла та самая оглушительная тишина, которая густеет, как кисель, и в которой даже шелест собственных ресниц кажется предательским шумом.
— Арсений, ты что это такое говоришь? — Максим первым нашёл в себе силы нарушить гнетущее молчание, его голос прозвучал хрипло и неуверенно.
— А что такое? Правду теперь говорить нельзя? — Арсений с театральным изяществом откинулся на спинку своего массивного венецианского стула, явно довольный произведённым эффектом. Его взгляд, скользнувший по гостям, искал одобрения. — Моя дурочка опять набрала лишнего, просто стыдно с ней на люди показываться! Словно на трёх человек готовила, а не на гостей.
Анна сидела, заливаясь алым румянцем. Но это был не румянец стыда — это была жгучая волна унижения, сжигающая изнутри. Слёзы, едкие и предательские, подступили к глазам, но она привычно, до автоматизма, втянула их обратно, заставив раствориться в глубине души. Она научилась этому искусству за три года замужества. Сначала плакала в подушку, потом — в ванной, а потом слёзы просто… иссякли. Какой в них смысл, если они лишь распаляют обидчика?
— Да брось ты, Арсений, — неуверенно пробормотал Сергей с другого конца стола, пытаясь спасти тонущий корабль вечера. — Анечка у тебя просто красавица, душу греет.
— Красавица? — Арсений фыркнул, и его смех прозвучал фальшиво и резко, как скрежет металла. — Ты её, что ли, без всех этих косметических обманов видел? Утром, так, простая, серая? Я, бывает, проснусь и аж вздрогну: кто это тут рядом улёгся? Откуда такое чудо-юдо взялось?
Кто-то из гостей нервно, сдавленно хихикнул, тут же замолчав под тяжёлым взглядом Вероники. Кто-то с внезапным рвением уткнулся в тарелку с салатом, изучая узоры из майонеза. И в этот момент Анна поднялась. Медленно, как во сне, будто каждое её движение давалось невероятной ценой, отрывая от стула частичку её самой.
— Я… я в уборную, — прошептала она так тихо, что слова едва долетели до окружающих, и, не глядя ни на кого, вышла из гостиной, унося с собой остатки своего растоптанного достоинства.
— О, обиделась! — с самодовольным видом констатировал Арсений, разводя руками. — Ничего, привычное дело. Сейчас вернётся, надует губки бантиком и будет молчать до самого утра. Баб, знаете ли, в ежовых рукавицах держать нужно, а то распускаются, как плесень!
Максим смотрел на своего друга, с которым они прошли плечом к плечу пятнадцать лет — от беззаботной юности до обретённой стабильности, и не узнавал его черты. Арсений всегда был душой любой компании, харизматичным и щедрым весельчаком. Когда он женился на Анне, все искренне радовались: она — нежная, словно фарфоровая статуэтка, с огромными карими глазами, в которых утопало небо; он — статный, успешный, уверенный в себе. Казалось, сама судьба соединила две половинки.
Но что-то пошло не так, тихо и незаметно, как трещина в фамильном зеркале. Сначала появились «безобидные шуточки». При друзьях Арсений начал называть жену «моя дурочка», «тупица», «недотёпа». Все неловко ухмылялись, списывая на своеобразный семейный юмор. Потом стало хуже. Шутки превратились в колкие замечания, а те — в откровенные унижения.
«Смотрите-ка, моя хрюшка опять торт умяла!» — гремел он на весь ресторан, когда Анна робко заказывала себе десерт.
«Простите, друзья, моя полудохлая кошка готовить не умеет, придётся терпеть!» — извивался он перед гостями за изысканный ужин, который Анна готовила с утра.
«Что с неё, бестолковой, взять? Институт еле-еле окончила, работает за спасибо!» — это он говорил о девушке с красным дипломом филолога, учительнице, которую обожали её маленькие ученики.
Вероника тихо, но настойчиво толкнула мужа локтем в бок:
— Макс, нельзя же так, сделай же что-нибудь, это же невыносимо!
Максим тяжело поднялся:
— Пойду, подышу, на балконе.
Он нашёл Анну не в уборной, а в просторной, отделанной мрамором ванной комнате. Она стояла, вцепившись пальцами в столешницу раковины так, что костяшки побелели, и беззвучно, на сухую, рыдала. Её плечи мелко и предательски вздрагивали. Дорогая тушь расползлась чёрными ручьями по щекам, помада была размазана. Она и вправду выглядела некрасивой — жалкой и разбитой. Именно такой, какой её хотел видеть Арсений.
— Ань, ты как? — тихо спросил Максим, боясь спугнуть её.
Она вздрогнула, резко повернулась и начала судорожно тереть лицо влажными ладонями, смазывая косметику в ещё более жалкое месиво.
— Всё нормально. Я… я просто умоюсь и вернусь. Не волнуйся.
— Анна, сколько можно это терпеть? — голос Максима дрогнул от нахлынувшей жалости и гнева.
— А куда я пойду? — она посмотрела на него, и в её глазах Максим увидел бездонную пропасть отчаяния. — У меня ничего нет, Максим. Ни-че-го. Эта квартира — его. Машины — его. Даже дурацкая кофта на мне — подарок от него. Я учительница младших классов, моя зарплата — это смех. Родители в глухой деревне, сами еле сводят концы с концами. Вернусь к ним — стану позором на всю округу.
— Позора в этом нет! Ты не виновата!
— Для них — есть! — с надрывом прошептала она. — Они меня замуж выдали, за городского, за состоятельного! Мама всем соседкам хвасталась, какую партию я сделала! А я что ей теперь скажу? Что мой «золотой» муж называет меня коровой и дурой в лицо всем нашим друзьям?
— Он… он всегда был таким? — с болью спросил Максим.
Анна горько покачала головой, и несколько слезинок наконец сорвались с её ресниц.
— Первый год… это была сказка. Самые роскошные цветы, дорогие подарки, комплименты, от которых кружилась голова. Он носил меня на руках, буквально и figuratively. А потом… Потом что-то щёлкнуло. Сначала он сказал, что я неправильно варю борщ. Потом — что одеваюсь, как деревенская чумичка. Потом — что я тупая и ничего не смыслю в его «сложном» мире бизнеса. И понеслось. Сейчас он уже не стесняется унижать меня при чужих, а дома…
Она резко замолчала, сжав губы.
— Дома что? — мягко, но настойчиво спросил Максим. — Он тебя бьёт?
— Нет, — выдохнула она. — Хуже. Он делает меня невидимкой. Может неделю, а то и две не разговаривать. Проходить мимо, как сквозь пустое место. А потом, будто сорвавшись с цепи, накричать из-за немытой чашки или не так поставленных тапочек. Говорит, что я никчёмная, что никому, кроме него, не нужна, что он держит меня из жалости, как бездомную собачонку.
— Анна, да это же бред сивой кобылы! Ты умная, красивая, добрая…
— Я уже и сама не знаю, какая я, — перебила она его, и в её голосе зазвучала леденящая пустота. — Я смотрю в зеркало и вижу только то, что он говорит: жирную корову, глупую дуру, непривлекательную уродину. Может, он и прав?
Из гостиной донёсся очередной раскат громового смеха Арсения, перекрывающего все остальные голоса:
— Да она у меня, представляете, в постели как полено мёртвое! Лежит и в потолок упёршись, будто святой дух ждёт!
Анна побелела, будто её обдали ледяной водой. Максим с такой силой сжал кулаки, что ногти впились в ладони.
— Всё. Точка. Хватит. Собирай свои вещи. Сейчас же. Я тебя отвезу.
— Куда? — растерянно спросила она.
— Не важно! К родителям, к подруге, в гостиницу, хоть к нам! Куда скажешь.
— Он не позволит. Он не отпустит меня.
— Это будет решать не он.
Когда они вернулись в гостиную, Арсений был уже изрядно пьян и с пафосом рассказывал очередную «уморительную» историю из жизни жены:
— Вообразите, вчера час по квартире рыскала, свои очки искала! А они, идиотка, у неё на лбу красовались! Ну не кретинка ли?
— Мы уезжаем, — твёрдо заявил Максим, его голос прозвучал властно и тихо, заставив Арсения смолкнуть.
— Куда это вы, простите, собрались? — Арсений нахмурил свои густые брови, его настроение мгновенно сменилось с веселого на гневное.
— Я отвожу Анну.
— Никуда она не поедет! — рявкнул он. — Анна, садись на место! Быстро!
Она по старой, выжженной в подкорке привычке, сделала автоматический шаг в сторону стола. Но Максим крепко взял её за локоть, удерживая на месте.
— Пойдём, Анна.
— Эй, дружок, ты что это себе позволяешь? — Арсений тяжко поднялся из-за стола, его лицо исказила гримаса злобы. — Это моя жена, ты не забывайся!
— Жена, а не рабыня, которую можно унижать на потеху публике, — холодно парировал Максим.
— Это наши с ней личные, семейные дела! Анна, я тебе приказал — сядь! Немедленно! — его голос достиг такого тембра, что дрогнула хрустальная люстра.
Анна замерла на месте, разрываясь между годами вбитого страха и зародившимся лучом надежды. Привычка подчиняться была подобна толстым канатам, сковывающим её волю.
— Ань, — Вероника мягко подошла к ней и обняла за плечи, — пойдём со мной. Переночуешь у нас. Всё будет хорошо.
— Да вы все с катушек посрывались, что ли? — Арсений побагровел, его дыхание стало тяжёлым. — Это мой дом! Моя жена! И Анна никуда отсюда не уйдёт!
— Уйдёт, — прозвучал тихий, но абсолютно чёткий, стальной голос.
В гостиной воцарилась мертвенная тишина, в которой был слышен лишь тиканье напольных часов. Анна медленно подняла голову и посмотрела прямо на мужа. В её глазах не было ни страха, ни слёз — только холодная, выстраданная решимость.
— Я ухожу от тебя, Арсений.
— Что? — он не поверил своим ушам. — Ты? Уходишь? Куда ты, дурёха, денешься? У тебя же ничего за душой нет!
— У меня есть я сама. И этого, как выясняется, вполне достаточно.
— Да кому ты такая сдалась? Тридцать лет на шее, фигура поплыла, обабилась! Я тебя из милости, с барского плеча, терплю!
— Спасибо, — её голос не дрогнул, — что наконец-то открыл мне глаза на истинное положение вещей.
Она развернулась и пошла в прихожую. Арсений, огорошенный, поплёлся за ней.
— Стой! Ты что, это серьёзно? Из-за пары безобидных шуток?
— Это не шутки, Арсений. Это ежедневное, методичное унижение человеческого достоинства. И я устала.
— Да брось ты! Я же тебя люблю! — в его голосе впервые зазвучали нотки неподдельной, животной паники.
— Нет. Ты не меня любишь. Ты любишь процесс унижения. Это абсолютно разные вещи.
— Ну и куда ты пойдёшь, а? К мамаше в её ветхую избёнку? Коров там доить, грядки полоть?
— Буду. И знаешь что? — она остановилась у двери, — тамошние коровы, поверь, будут относиться ко мне с большим уважением, чем ты.
Она надела своё простое пальто. Руки предательски дрожали, но она с силой, через «не могу», застегнула каждую пуговицу, провела молнию — один щелчок, второй. Каждое движение было шагом к свободе.
— Анна, не дури, опомнись! — Арсений схватил её за рукав. — Давай всё обсудим, как взрослые люди! Я больше никогда! Никогда!
— Будешь, — она высвободила руку. — Ты не умеешь по-другому. Это твоя суть.
— Я научусь! Я исправлюсь!
— Нет. Прощай, Арсений.
Она открыла тяжелую дубовую дверь и вышла в подъезд, не оглянувшись ни разу. Максим и Вероника, словно верные оруженосцы, последовали за ней. Арсений остался стоять в пустой прихожей, сначала с лицом, искажённым яростью, потом — с маской полного, детского недоумения. Он вернулся к гостям, которые сидели, не зная, куда деть глаза.
— Ничего, вернётся, — он попытался издать уверенный смешок, но получился лишь жалкий хрип. — Куда ей, бестолковой, деваться? Переночует у подружки, поохает и с повинной головой приползёт обратно. Все они так, эти бабы.
Но Анна не вернулась. Ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц.
Арсений сначала бушевал. Осыпал её телефон гневными звонками и сообщениями, требовал немедленно вернуться «на своё законное место». Потом гнев сменился на недоумение, а затем — на отчаянные мольбы. Он заваливал её работу роскошными букетами, часами дежурил у школы, пытаясь поймать. Но Анна, увидев его, просто меняла маршрут или молча проходила мимо, глядя куда-то вдаль, сквозь него, будто он был пустым местом.
Через три месяца она подала на развод. Сначала жила у Максима и Вероники, окружённая их заботой, а потом сняла маленькую комнату в старом, но уютном доме на окраине. Комнату с треснувшим потолком и скрипучим паркетом, но свою. Место, где никто и никогда не смел назвать её коровой или дурой.
— Как ты? — спросил Максим, случайно встретив её в парке спустя полгода.
— Учусь жить заново, — улыбнулась она, и в её глазах плескался давно забытый свет. — Учусь подходить к зеркалу и не видеть в отражении уродину. Учусь заказывать в кафе десерт и не думать, что я прожорливая хрюшка. Это трудно, Макс. Очень. Каждый день — это борьба с эхом его голоса в моей голове. Но я справляюсь. Я побеждаю.
— Арсений спрашивал о тебе. Передавал, что скучает.
— Пожалуйста, не надо, — она мягко, но твёрдо покачала головой. — Я не хочу ничего о нём знать.
— Он… он вроде как изменился. Похмелился, что ли.
— Возможно. Но я тоже изменилась. И назад, в ту клетку, я не вернусь никогда.
Она улыбнулась — по-настоящему, широко и светло, впервые за долгие-долгие годы — и пошла дальше по аллее, залитой осенним солнцем. Худенькая, хрупкая, но невероятно сильная. Та самая, которую три года называли коровой и дурой. Та, что нашла в заточении своей души силы на побег.
А Арсений остался. В своей стерильно чистой, просторной и мёртво-тихой квартире. Некого было унижать. Не перед кем было демонстрировать своё мнимое превосходство. Некому было доказывать свою значимость.
Он нашёл себе другую. Молодую, яркую, с огоньком в глазах. Она сначала смеялась его «колкостям», принимая их за остроумие. На втором месяце назвала его бестактным хамом. На третьем — ушла, хлопнув дверью с такой силой, что с полки свалилась дорогая фарфоровая статуэтка.
Потом была ещё одна. И ещё. Они все уходили. Стоило ему лишь начать свою «воспитательную программу» — указывать, как правильно мыть посуду, как одеваться, что говорить.
— Да что же это с ними всеми стряслось? — жаловался он Максиму за бокалом виски. — Совсем обидчивыми стали, просто трогать нельзя! Никакого чувства юмора! Шуток нормальных не понимают!
Максим лишь молча слушал, глядя на дно бокала. Что он мог сказать? Что его друг собственноручно, кирпичик за кирпичиком, разобрал до фундамента своё счастье? Что унижение — это не форма любви, а её полная противоположность? Что нельзя строить отношения, возводя себя в ранг тирана, а партнёра — в ранг раба? Арсений не понял бы. Для него это были всего лишь шутки. Безобидный способ самоутвердиться, показать, кто в доме лев, а кто — подстилка. Он так и не осознал, что каждое его «дура», каждое «корова» были невидимыми, но прочными гвоздями, которые он вбивал в крышку гроба своего брака.
Анна поняла. Вовремя. Пока последние силы не были окончательно истощены. Пока в глубине её израненной души теплилась искорка веры в то, что она достойна большего, чем быть вечной мишенью для «остроумных» шуток.
И, как показала жизнь, она была права. Год спустя она встретила человека. Мужчину, который смотрел на неё не оценивающим, а восхищённым взглядом. Который называл её не «коровой», а «солнышком». Который искренне восхищался её преданностью детям, её тонкой душевной организацией. Который шептал, что она невероятно красива — утром, с растрёпанными волосами, вечером, уставшая после работы, без грамма косметики и в вечернем платье.
Они поженились. Тихо, без пафоса и многолюдного застолья, в кругу самых близких. Максим был свидетелем со стороны жениха.
— Счастлива? — спросил он её после церемонии, глядя на её сияющее лицо.
— Знаешь, что самое удивительное? — она задумалась. — Я стала забывать, каково это — бояться сказать что-то не то. Забываю это чувство постоянной готовности к оскорблению, когда каждый нерв напряжён в ожидании удара. Оказывается, можно просто жить. Дышать полной грудью. Быть собой. И это — самое большое счастье.
А Арсений так и остался один. Со своим ядовитым «юмором», который не казался смешным никому, кроме него самого. С уверенностью, что женщин нужно ломать и ставить в строгие рамки. С твёрдым убеждением, что унижение — это нормальная составляющая семейной жизни.
Иногда, в редкие минуты тишины, он вспоминал Анну. Ту, тихую, покорную, всё сносившую молча. Идеальную, как ему казалось, жену. Которая безупречно готовила, идеально убирала, безропотно терпела его выходки. Которая плакала так тихо, чтобы не мешать ему отдыхать.
Лишь теперь, когда её не стало рядом, до него начало медленно и мучительно доходить — её покорность была обманчива. Она не ломалась. Она копила силы. Копила тихо, по крупицам, чтобы в один, совершенно обычный вечер, сказать своё последнее «хватит» и уйти. Навсегда. Оставив его в гулкой пустоте его собственного творения.
Но прозрение пришло слишком поздно. Его «корова» оказалась человеком с железной волей. Его «дура» — мудрой женщиной, нашедшей в себе силы спасти себя саму. А тот, кто мнил себя повелителем и хозяином положения, остался у разбитого корыта, в полном и безоговорочном одиночестве, которое было громче всех его оскорблений.
