Свекровь сидела за столом — спина прямая, как будто проглотила указку, руки сложены на коленях аккуратной пирамидкой. И говорила. Медленно. С паузами для драматического эффекта.
— Ты должна за это ответить.
Люба почему-то услышала эту фразу очень громко. Хотя Галина Михайловна не повышала голоса — она вообще никогда не повышала, это было ниже её достоинства. Зато умела говорить так, что каждое слово оседало внутри, как камень на дно колодца.
— Компенсацию, — уточнила свекровь. — За испорченный праздник.
А праздник Люба готовила почти неделю.
Она даже взяла отгул, чтобы успеть всё: меню согласовать, торт заказать (в той кондитерской, где безе делают воздушные, как облака), скатерть новую купить, цветы для украшения стола подобрать. Белые и розовые — Галина Михайловна любит пастельные тона.
Мама её ещё предупреждала:
— Люба, не надо так стараться. Всё равно ей не угодишь.
Но Люба не слушала. Думала: вот сейчас, когда свекрови будет шестьдесят, когда она увидит, как красиво накрыто, как вкусно приготовлен, вот тогда, может быть…
Может быть, наконец, Галина Михайловна скажет: «Спасибо, Любочка. Ты молодец».
Не сказала.
Она вообще ничего не сказала — пока гости не разошлись. А когда остались только они втроём (Люба, свекровь и муж Серёжа, который весь вечер почему-то напоминал швейцарца у входа в отель — стоял в стороне с застывшей улыбкой), Галина Михайловна вдруг села за стол и начала перечислять.
— Салат пересолен. Торт сухой. Гости поссорились. Атмосфера испорчена.
Люба молчала.
Внутри что-то сжалось — туго-туго, как пружина в старом диване. Но она держалась. Думала: сейчас это пройдёт, сейчас Галина Михайловна выговорится и успокоится. Бывает же с людьми — день рождения, волнение, может, устала.
А свекровь продолжала:
— Ты подвела меня, Люба. При всех. И должна компенсировать моральный ущерб.
Вот тут Люба наконец поняла: это не шутка.
— Что значит компенсировать? — выдохнула она. Голос прозвучал чужим, хриплым.
— Финансово, — спокойно ответила Галина Михайловна. — Пятнадцать тысяч. Мне нужно теперь восстанавливаться после стресса. Поеду в санаторий. Ты же понимаешь — после такого позора перед друзьями.
Пятнадцать тысяч за то, что Люба полнедели не спала — готовила, украшала, старалась изо всех сил.
За то, что торт, оказывается, был сухим. Хотя двадцать человек его ели с аппетитом и даже добавки просили.
За то, что гости поссорились — двое давних приятелей свекрови вдруг не поделили какую-то старую обиду. Но это, конечно, Любина вина.
Серёжа молчал.
Стоял у окна, смотрел куда-то в сторону. Молчал. Как всегда.
А дальше начался кошмар.
Галина Михайловна говорила. С соседками — у подъезда, в магазине, на детской площадке. С подругами своими — по телефону, часами. С дальними родственниками, которых Люба видела раз в жизни на свадьбе.
И везде одно и то же:
— Любочка моя, конечно, девушка хорошая, но… Ну как бы это сказать помягче… Не понимает она ответственности. Праздник мой испортила — такое событие, юбилей, шестьдесят лет! А она. Торт заказала непонятно где, сухой как пемза. Гости при всех поссорились — она же их подсадила рядом, хотя знала, что они в ссоре. Ну как можно?
Люба узнавала об этом случайно.
То соседка тётя Зина вдруг перестала здороваться — отворачивалась, морщилась. То встретит Серёжину двоюродную сестру в поликлинике, и та смотрит с таким сочувствием жалостливым.
— Любаша, ты главное держись, — говорит. — Всё наладится. Свекрови бывают разные.
И только потом, через третьи руки, до неё доходило: а, так Галина Михайловна звонила. Рассказывала.
Обсуждала её со всеми подряд.
А ещё свекровь начала приходить. Без звонка. Просто приезжала — то утром, то вечером. Стояла в дверях с видом оскорблённой королевы и цедила:
— Ну что, Люба, подумала о компенсации? Мне психотерапевт сказал — нужно восстанавливаться после стресса. Хороший санаторий рекомендовал.
И уходила, хлопнув дверью.
Казалось бы, что может быть хуже! Но Серёжа молчал.
Нет, он не поддерживал мать открыто — не говорил: «Плати». Но и не защищал Любу. Вообще. Просто растворялся. Становился невидимым. Как будто его не было в квартире, когда свекровь звонила или приходила.
— Мам, ну хватит, — бормотал он иногда, вяло. — Отстань.
И всё.
— Серёж, — говорила Люба однажды вечером, когда они сидели на кухне. — Ты понимаешь, что происходит? Твоя мать обсуждает меня со всем районом. Говорит, что я должна ей денег. Пятнадцать тысяч, Серёж! За то, что я неделю готовила её праздник!
— Ну, — Серёжа чесал затылок. — Мама у меня такая. Характер сложный. Ты же знаешь.
— Знаю?! — Люба почувствовала, как внутри что-то накаляется. — А это меняет что-то?
— Люб, ну давай не будем раздувать. Она успокоится. Просто дай ей время. И вообще — ты же знаешь, какая мама. Ей важно чувствовать себя главной. Всегда было так. Давай извинишься, скажешь пару тёплых слов, и всё закончится.
Люба смотрела на мужа и не узнавала его.
Этот человек, с которым она пять лет прожила, которому готовила завтраки, стирала рубашки, поддерживала, когда на работе проблемы. Этот человек сейчас предлагал ей извиниться. За что? За то, что она старалась? За то, что её унизили?
— Серёж, — медленно сказала она. — Ты на чьей стороне?
Он вздохнул. Тяжело так, устало:
— Люб, не надо вот этого — «на чьей стороне». Это же семья. Тут нет сторон.
— Есть, — сказала Люба. — Есть, Серёж. И ты сейчас выбрал.
Он ничего не ответил. Встал и ушёл в комнату. Включил телевизор. Замкнулся.
А на следующий день пришла смс от Галины Михайловны:
«Люба, я к тебе относилась как к родной дочери. А ты отплатила мне чёрной неблагодарностью. Я требую извинений. И компенсации».
Люба читала это сообщение раз пять.
Чёрная неблагодарность?
За что благодарить — за упрёки, придирки, за вечное недовольство?
Люба захлопнула телефон. Руки дрожали.
Она поняла: это не закончится. Галина Михайловна не отстанет. Будет давить, унижать, обсуждать — пока Люба не сломается. Пока не заплатит. Не извинится. Не согнётся перед ней.
И Серёжа не поможет. Потому что для него проще, чтобы жена уступила. Чтобы не было конфликта. Чтобы мама была довольна.
— Неужели я всегда буду виноватой? — прошептала Люба вслух, сидя на кухне одна.
Можно продолжать терпеть. Извиниться, заплатить, стать удобной. Жить с этим грузом вины, которой не было. Слушать, как тебя обсуждают. Смотреть, как муж отворачивается, когда нужна поддержка.
А можно пойти к Галине Михайловне. И сказать всё. Без оправданий и извинений.
Люба встала. Достала телефон. Написала свекрови:
«Галина Михайловна, приду завтра в шесть вечера. Поговорим».
Ответ пришёл почти сразу:
«Жду».
Точка. Холодная, жёсткая.
Люба выдохнула.
Завтра всё изменится.
Галина Михайловна открыла дверь почти сразу.
Как будто ждала.
Стояла на пороге — в строгой блузке, причёсанная, с накрашенными губами. Взгляд холодный, оценивающий. Люба вдруг поняла: свекровь готовилась к этому разговору. Как к спектаклю. Где она — режиссёр, судья и зритель одновременно.
— Проходи, — бросила Галина Михайловна и развернулась.
Квартира встретила тишиной. Такой плотной, вязкой, что хотелось развернуться и уйти. Но Люба переступила порог. Сняла куртку. Прошла в гостиную.
Свекровь уже сидела в кресле — спина прямая, руки на подлокотниках. Поза королевы на троне.
— Садись, — кивнула она на диван напротив.
Люба села.
Молчание затянулось. Галина Михайловна смотрела на неё, не мигая. Ждала. Люба знала этот приём — кто первый заговорит, тот проиграл. Раньше она всегда первой начинала оправдываться, извиняться, объяснять.
Но не сегодня.
— Я пришла, — сказала Люба спокойно. — Вы хотели поговорить. Давайте поговорим.
Свекровь едва заметно дёрнула бровью. Не ожидала такого тона.
— Ты готова извиниться? — спросила она наконец. — Признать свою вину?
— Нет.
Слово прозвучало коротко, отчётливо.
Галина Михайловна замерла.
— Что «нет»?
— Я не собираюсь извиняться. И не обязана платить вам компенсацию.
Люба чувствовала, как внутри всё дрожит — от страха, от напряжения, от того, что она впервые в жизни говорит это вслух. Но голос держала ровным. Твёрдым.
— Ты, — свекровь медленно наклонилась вперёд. — Ты понимаешь, что ты сейчас сказала?
— Понимаю. Я старалась ради вашего праздника. Неделю готовила, заказывала, украшала. Но вы решили унизить меня перед всеми. Обвинить в том, чего я не делала. И ещё требуете денег.
— Унизить?! — Галина Михайловна вскочила с кресла. — Я тебя унизила?! Да ты испортила мой юбилей!
— Гости поссорились сами, — перебила Люба. — Из-за старой обиды, к которой я не имею отношения. Торт ели все, никто не жаловался. Кроме вас.
Галина Михайловна смотрела на невестку, и в её глазах мелькнуло что-то непонятное. Она привыкла, что Люба молчит. Уступает. Извиняется.
— Если для вас праздник — это повод искать виноватых, — продолжила Люба, и голос её окреп, — значит, проблема не во мне. Проблема в вас. Вы хотите, чтобы все вокруг оправдывались. Чувствовали себя должными и виноватыми. Но я не обязана терпеть это.
— Серёжа, — начала свекровь, хватаясь за последнюю соломинку. — Серёжа узнает, как ты со мной разговариваешь…
— Серёжа уже знает.
Галина Михайловна обернулась.
В дверях стоял Серёжа.
Люба не знала, как долго он там стоял. Секунду? Минуту? Но по его лицу было видно — он слышал. Всё.
— Мама, — сказал он тихо. — Хватит.
— Что?! — свекровь развернулась к сыну. — Серёженька, ты же слышал, как она со мной?!
— Слышал. И она права.
Галина Михайловна замерла.
— Ты, ты на её стороне?
— Люба целую неделю готовила твой праздник. А ты обвинила её при всех. Требуешь денег. Обсуждаешь с соседками. Мама, ты перегнула палку.
Свекровь открыла рот. Закрыла. Посмотрела на сына, потом на Любу.
И вдруг села в кресло. Тяжело, будто подкосились ноги.
— Значит, вы против меня, — прошептала она. — Оба.
— Мы не против тебя, — сказал Серёжа. — Мы просто хотим, чтобы ты перестала унижать Любу. Она не виновата. И никакой компенсации не будет.
Галина Михайловна молчала.
Смотрела в пол. Лицо каменное, непроницаемое.
— Уходите, — сказала свекровь наконец. Голос глухой, усталый.
Люба посмотрела на Серёжу. Он кивнул. Они вышли.
На лестничной площадке Люба выдохнула.
Руки дрожали. Сердце колотилось. Но внутри — странное ощущение лёгкости.
Впервые за все эти годы она не промолчала.
Галина Михайловна не звонила три дня.
Потом еще неделю.
Тишина была непривычной — Люба даже ловила себя на том, что иногда вздрагивала от звонка в дверь, ожидая увидеть свекровь на пороге. Но её не было.
Серёжа рассказывал: мать приняла его звонки пару раз. Разговаривала холодно, отстранённо. Говорила, что «занята», что «всё хорошо», что «не надо за ней следить».
— Она не простила? — спросила Люба однажды вечером.
— Не знаю, — ответил Серёжа. — Мама, она гордая. Ей нужно время, чтобы переварить то, что произошло.
А потом, в один обычный четверг, когда Люба возвращалась с работы, ей позвонил Серёжа:
— Мама хочет приехать. Поговорить.
Люба замерла у подъезда.
— Когда?
— Завтра. Днём. Она попросила, чтобы мы оба были дома.
На следующий день Галина Михайловна пришла ровно в два.
Без опоздания. Без пышных заявлений. Просто позвонила в дверь — и стояла на пороге с небольшим букетом хризантем в руках.
— Можно? — спросила она тихо.
Люба кивнула. Пропустила её внутрь.
Они сели на кухне. Галина Михайловна положила букет на стол, долго молчала, смотрела в окно. Потом вдруг заговорила:
— Я подумала. О том, что сказала Люба. И о том, что сказал ты, Серёжа. — Она посмотрела на сына, потом на невестку. — Возможно, я была неправа.
Люба молчала.
— Я требовала от тебя то, чего не заслужила, — продолжала свекровь. Голос дрожал. —Это было глупо. Прости.
Слово «прости» прозвучало негромко. Но искренне.
Люба выдохнула.
— Спасибо, — сказала она просто. — За то, что пришли. И за то, что сказали это.
Галина Михайловна кивнула.
С того дня что-то изменилось.
Не сразу — не так, чтобы всё вдруг стало идеально. Галина Михайловна по-прежнему иногда говорила колкости, но Люба научилась не пропускать их сквозь себя. Научилась говорить «нет». Спокойно. Твёрдо. Без оправданий.
И свекровь отступила.
Потому что поняла: Люба больше не та девушка, которая будет молчать и терпеть.
А Люба поняла главное: она имеет право защищать себя.
