Таня открыла глаза и тут же зажмурилась от яркого света. Голова раскалывалась, во рту пересохло, а тело словно налилось свинцом. Она попыталась пошевелить рукой и почувствовала что-то холодное — капельницу. Больница. Она в больнице.
Память возвращалась обрывками. Дождь. Мокрый асфальт. Визг тормозов. А потом — ничего.
Таня осторожно повернула голову. Палата небольшая, на три койки, но остальные пустые. Окно завешено тонкой занавеской, сквозь которую пробивался дневной свет. Значит, она провалялась здесь по меньшей мере ночь. Или больше?
Дверь была приоткрыта, и оттуда доносились голоса. Таня не сразу обратила на них внимание, но потом различила знакомые интонации. Мама. Это была мама.
— Я не знаю, как ей сказать, — голос матери дрожал. — Она же не выдержит.
— Надо было раньше думать, — ответил мужской голос. Отец? Нет, голос был похожим, но другим. Более грубым. Дядя Володя.
— Не начинай, — устало произнесла мама. — Не сейчас.
— А когда тогда? — дядя Володя говорил жестко, почти зло. — Двадцать три года вы ей врали. Двадцать три года она считала вас родителями.
Таня замерла. Сердце забилось так громко, что, казалось, его слышно в коридоре. Что он сказал? Врали?
— Мы и есть ее родители, — голос матери стал твердым. — Мы растили ее, любили, бессонные ночи проводили, когда она болела. Мы — ее родители.
— Биологически — нет.
Слова повисли в воздухе, как приговор. Таня почувствовала, как комната поплыла. Нет. Этого не может быть. Это какое-то недоразумение, сон, галлюцинации от лекарств.
— После аварии ей делали анализы, — продолжал дядя Володя. — И врачи увидели несовпадение по группе крови. У вас с Игорем первая, у нее — четвертая. Это невозможно генетически. Они обязаны были сообщить. И сообщили мне, как ближайшему родственнику, который заполнял документы.
— Ты не имел права…
— Я имел право знать правду о своей племяннице! — голос дяди повысился, потом снова стал тише. — Или о той, кого я считал племянницей.
Таня закрыла глаза, но слезы все равно выступили. Не может быть. Ее родители — это ее родители. Мама, которая всегда пахла ванилью и пекла пироги по воскресеньям. Папа, который учил ее кататься на велосипеде и водил на рыбалку. Это они. Это всегда были они.
— Володя, пожалуйста, — мама заплакала. Таня слышала эти всхлипы и чувствовала, как сердце разрывается на части. — Мы хотели сказать. Столько раз хотели. Но время шло, и становилось все сложнее. Как объяснить маленькой девочке, что она не твоя кровь? Как сказать подростку, переживающему кризис, что весь ее мир — ложь? А потом она поступила в университет, влюбилась, мы думали — после свадьбы скажем. Но свадьба расстроилась, и мы снова отложили…
— Вы просто трусили.
— Да! — выкрикнула мама. — Да, мы боялись! Боялись потерять дочь! Боялись, что она возненавидит нас, уйдет, перестанет быть нашей Танечкой. Ты не понимаешь, что значит так любить ребенка, что готов на любую ложь, лишь бы не причинить ей боль.
— Зато сейчас боль будет куда больше.
Долгая пауза. Таня лежала неподвижно, стараясь дышать ровно, хотя воздух словно застревал в горле.
— Откуда она? — спросил наконец дядя Володя тише.
— Из роддома, — мама сморкалась. — У меня были проблемы, врачи сказали, что детей не будет. Мы с Игорем так мечтали о ребенке. А потом одна медсестра… она сказала, что есть младенец. Девочка. От нее отказались прямо в роддоме. Мы даже не думали, просто поехали посмотреть. И когда я взяла ее на руки…
Голос матери сорвался, и Таня услышала, как та тяжело дышит, пытаясь совладать с эмоциями.
— Когда я взяла ее на руки, я поняла — это моя дочь. Пусть не кровь от крови, но моя. Мы оформили все через знакомого врача, сделали документы. Никто никогда не узнал бы, если бы не эта чертова авария.
— А настоящая мать? — спросил дядя Володя. — Она знает, что ее ребенок жив?
— Какая она мать? — в голосе мамы прозвучала злость. — Она отказалась от нее в первый же день! Написала отказную и исчезла. Ей было все равно.
— Ей было шестнадцать, — тихо сказал дядя Володя. — Я навел справки. Ее звали Анна Морозова. Школьница из неблагополучной семьи. Забеременела, родители выгнали. Родила в приюте при роддоме и действительно написала отказ. А через два года погибла. Передозировка.
Таня закусила кулак, чтобы не закричать. Мертвая. Ее настоящая мать мертва. Девочка-подросток, которая не справилась, не выдержала, сломалась. А она, Таня, даже не знала о ее существовании.
— Не надо было копаться, — прошептала мама. — Зачем ты это сделал?
— Потому что Таня имеет право знать правду. Какой бы страшной она ни была.
— Она ненавидеть нас будет.
— Возможно. Но это лучше, чем жить во лжи.
Снова пауза. Таня слышала, как мама плачет, — тихо, безнадежно. И вдруг поняла, что хочет выбежать в коридор, обнять ее, сказать, что все хорошо, что она не злится, не ненавидит. Но не могла пошевелиться. Тело не слушалось, а в голове был хаос.
— Когда скажешь ей? — спросил дядя Володя.
— Не знаю. Игорь сейчас дома, он… он очень тяжело переживает. Боится, что дочь отвернется от него. Он же так любит ее, Володя. Так любит.
— Я знаю.
— Может, не надо говорить? — в голосе мамы прозвучала слабая надежда. — Может, врачи ошиблись? Или мы как-то сможем…
— Света, — дядя Володя вздохнул. — Она взрослая. Рано или поздно узнает. Лучше от вас, чем из больничных документов или еще откуда.
— Я не могу. Не могу смотреть ей в глаза и говорить, что обманывала всю жизнь.
— Ты не обманывала. Ты любила.
Еще одна пауза, еще более долгая. Таня слышала, как по коридору прошла медсестра, как где-то хлопнула дверь, как кто-то застонал в соседней палате. Обычные больничные звуки, но сейчас они казались оглушительными.
— Пойду проверю, не проснулась ли она, — сказала мама, и Таня услышала шаги.
Она быстро закрыла глаза, постаралась расслабить лицо, дышать ровно. Дверь скрипнула, и она почувствовала, как мама подошла к кровати, поправила одеяло, коснулась ее руки. Прикосновение было таким знакомым, таким родным, что Таня чуть не вскрикнула.
— Танечка, моя девочка, — прошептала мама, и в этом шепоте была такая боль, такая любовь, что Таня не выдержала.
Она открыла глаза.
Мама вздрогнула, отступила на шаг. Ее лицо осунулось, под глазами залегли темные круги, волосы растрепаны. Она выглядела старше своих сорока восьми.
— Ты… ты проснулась, — пробормотала она. — Доченька, как ты себя чувствуешь?
Таня смотрела на нее и не знала, что сказать. В горле стоял ком, слова застревали. Она хотела спросить: «Это правда?», но губы не слушались.
— Танечка? — мама шагнула ближе, и в ее глазах читался страх. Она знала. Она поняла по взгляду.
— Я слышала, — выдавила Таня. Голос был хриплым, чужим. — Ваш разговор с дядей Володей. Я все слышала.
Мама побледнела. Она схватилась за спинку кровати, словно ей стало плохо.
— Господи, — прошептала она. — Танечка, я…
— Это правда? — Таня заставила себя говорить четче. — Про кровь? Про то, что вы… что я… не ваша?
Мама закрыла лицо руками и заплакала. Это был ответ. Самый страшный из возможных.
В палату вошел дядя Володя. Он остановился у двери, глядя на них обеих с тяжелым выражением лица.
— Прости, — сказал он. — Я не хотел, чтобы ты узнала так.
Таня повернулась к нему, потом снова к маме.
— Сколько вам было лет? — спросила она. — Той девочке. Анне.
Мама опустила руки. Глаза красные, по щекам текут слезы.
— Шестнадцать, — прошептала она. — Ей было шестнадцать, и она была одна. Совсем одна. И она не смогла… не справилась.
— Она умерла?
— Да. Через два года после твоего рождения.
Таня закрыла глаза. Слезы жгли веки, но она не давала им течь. Еще нет. Не сейчас.
— А отец? Биологический?
— Мы не знаем. В документах его нет.
Таня кивнула. Конечно. Шестнадцатилетняя девочка, брошенная всеми. Где там искать отца.
— Почему вы не сказали? — спросила она тихо. — Почему столько лет лжи?
— Потому что я боялась! — мама рухнула на колени рядом с кроватью, схватила руку Тани. — Боялась, что ты уйдешь, что возненавидишь нас, что перестанешь быть моей дочкой. Ты же моя дочь, Танечка! Пусть не по крови, но моя! Я носила тебя на руках, лечила, учила ходить и говорить, просиживала ночи, когда ты болела. Я твоя мама!
Таня смотрела на нее — на эту женщину с мокрым от слез лицом, с отчаянием в глазах, с руками, которые сжимали ее ладонь так крепко, словно боялись отпустить навсегда. И вдруг поняла: да, она мама. Настоящая. Потому что мать — это не только кровь. Это тот, кто рядом. Всегда.
— Я не хочу знать о ней больше, — сказала Таня медленно. — Об Анне. Она родила меня и ушла. Это все, что имеет значение. А вы… — она стиснула материнскую руку в ответ, — вы выбрали меня. И это важнее.
Мама всхлипнула и уткнулась лицом в их сцепленные руки.
— Прости меня, — повторяла она. — Прости, прости, прости.
— Я не злюсь, — Таня чувствовала, как слезы наконец прорвались. — Мне больно. Мне страшно. Но я не злюсь. Вы мои родители. Мама и папа. И это никогда не изменится.
Дядя Володя тихо вышел из палаты, прикрыв за собой дверь. А они остались вдвоем — мать и дочь, связанные не кровью, но чем-то большим. Любовью. Выбором. Двадцатью тремя годами, прожитыми вместе.
И пусть правда оказалась горькой, пусть мир перевернулся, но одно Таня знала точно: семья — это не гены. Семья — это те, кто остается рядом, когда становится по-настоящему трудно.
— Пойдем домой, — прошептала она, гладя маму по голове. — Когда меня выпишут, пойдем домой. К папе. Он же волнуется.
Мама кивнула, не поднимая головы.
И в этот момент Таня поняла: чужие слова, случайно услышанные в больничном коридоре, разрушили один мир, но одновременно укрепили другой. Мир, построенный не на лжи, а на любви, которая сильнее любой правды.
