Марина поправила идеальную укладку и брезгливо окинула взглядом кабинет нотариуса. Ее брат Глеб вальяжно развалился в кресле, постукивая по экрану нового смартфона. Они были здесь хозяевами положения, победителями, пришедшими забрать своё — огромное наследство матери. В углу жался какой-то невзрачный парень в потертых джинсах, которого они одарили презрительной усмешкой. «Наверное, матушка ему сто рублей отписала за то, что утку менял», — прошипел Глеб. Через десять минут их самодовольные улыбки сменятся гримасами ужаса. Последняя воля матери окажется не просто неожиданной, а станет для них настоящей пощечиной, от которой они уже никогда не оправятся.
***
Кабинет нотариуса наполнился запахом дорогого парфюма и самодовольства. Марина, поправив идеальную укладку, окинула взглядом пыльные папки на стеллажах и брезгливо поморщилась. Ее брат, Глеб, вальяжно развалился в кресле, постукивая по экрану последней модели смартфона. Они были здесь хозяевами положения, и это чувствовалось во всем: в снисходительных улыбках, в дорогих костюмах, в том, как они игнорировали третьего посетителя.
Этот третий, молодой человек в скромной, почти застиранной рубашке и потертых джинсах, сидел на самом краю диванчика у двери. Он выглядел неуместно в этой атмосфере грядущего дележа миллионов, словно заблудившийся воробей среди павлинов. Глеб смерил его презрительным взглядом и тихо хмыкнул, обращаясь к сестре:
— Ты посмотри на этого. Тоже, наверное, на что-то рассчитывает. Может, матушка ему сто рублей в завещании отписала за то, что утку под ней менял?
Марина тихо рассмеялась, прикрыв рот ладонью с идеальным маникюром.
— Перестань, Глеб. Неприлично. Хотя, конечно, странно, что его вообще сюда позвали. Кто это?
— Да врач какой-то из поликлиники. Приезжал пару раз, когда у нее давление скакало. Наверное, нотариус по ошибке его вызвал. Или маман в старческом маразме вписала его в список свидетелей. Не бери в голову.
Они снова погрузились в свои мысли, которые были далеки от скорби. Их мать, Анна Борисовна, женщина с железным характером, сколотившая в девяностые приличное состояние на торговле, угасла всего неделю назад. Дети, давно жившие своей жизнью, навещали ее редко. Звонили по праздникам, иногда отправляли курьера с цветами и дорогими конфетами, которые ей были нельзя. Они считали свой сыновий и дочерний долг выполненным. А теперь пришло время получить награду.
— Я уже договорился насчет «Мерседеса», — лениво протянул Глеб, не отрываясь от телефона. — Возьму в максимальной комплектации. Давно пора сменить эту развалюху. А ты что, Маринка? Опять вложишься в свой убыточный салон?
— Не твоего ума дело, — огрызнулась сестра. — Мой салон, между прочим, скоро начнет приносить прибыль. И я наконец-то закрою ипотеку. И на Мальдивы слетаю, по-человечески, в пятизвездочный отель, а не как мы с тобой в прошлом году, экономили на всем.
Их перепалку прервал вышедший из своего кабинета нотариус — пожилой, седовласый мужчина с уставшими глазами. Он обвел всех троих тяжелым взглядом, задержавшись на молодом враче чуть дольше.
— Прошу, господа, проходите. Можем начинать.
Глеб и Марина поднялись, расправив плечи. Молодой человек, которого они мысленно уже вычеркнули из списка присутствующих, нерешительно шагнул за ними. Он сел на приставной стул у стены, стараясь быть как можно незаметнее. Его звали Павел Андреевич Соколов, и он понятия не имел, зачем его сюда позвали. Ему лишь сообщили, что это касается его бывшей пациентки, Анны Борисовны. Он помнил ее — одинокая, язвительная старушка с невероятно грустными глазами.
Нотариус надел очки и взял в руки запечатанный конверт. В кабинете повисла звенящая тишина, наполненная шуршанием дорогих тканей, тиканьем часов и жадным ожиданием. Глеб уже мысленно сидел за рулем нового автомобиля, а Марина примеряла дизайнерские платья на белоснежном песке. Триумф был так близко, что его, казалось, можно было потрогать руками. Они переглянулись и победно ухмыльнулись. Их час настал.
***
Нотариус, Илья Семёнович, прокашлялся, нарушая напряженную тишину. Он медленно вскрыл плотный конверт и извлек из него несколько листов гербовой бумаги. Глеб нетерпеливо побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. Марина замерла, впившись взглядом в документ, который отделял ее от новой, роскошной жизни.
— Итак, — начал Илья Семёнович ровным, бесцветным голосом, — я, нотариус города Москвы, оглашаю завещание гражданки Волковой Анны Борисовны, тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения, составленное и подписанное ею в здравом уме и твердой памяти…
Далее последовала стандартная юридическая преамбула. Глеб едва сдерживал зевоту. Он знал эту процедуру — после смерти отца все было точно так же. Формальности, формальности, а потом — самое главное. Он мысленно уже делил трехкомнатную квартиру матери в центре, дачу в престижном поселке и внушительный банковский счет, о размере которого можно было только догадываться. Мать умела не только зарабатывать, но и копить.
— …все принадлежащее мне на момент смерти движимое и недвижимое имущество, в чем бы оно ни заключалось и где бы ни находилось, включая, но не ограничиваясь: квартирой по адресу город Москва, улица Тверская, дом десять, квартира сорок пять; загородным домом и земельным участком по адресу Московская область, поселок «Сосновый бор», улица Лесная, дом три; денежными средствами, хранящимися на всех моих счетах в ПАО «Сбербанк» и ПАО «ВТБ»; автомобилем марки «Toyota RAV4»; антикварной мебелью и предметами искусства…
При каждом пункте Глеб и Марина мысленно кивали. Да, да, все верно. Квартира на Тверской — это Глебу, как старшему мужчине. Дача — Марине, она всегда о ней мечтала. Деньги — пополам, по-честному. Они даже не сомневались в таком исходе. Мать, при всей своей строгости, была женщиной старой закалки. Все — детям. Кому же еще?
Нотариус сделал паузу, перевернул страницу и поднял глаза на брата и сестру. В его взгляде промелькнуло что-то похожее на сочувствие.
— …я, Волкова Анна Борисовна, завещаю…
Глеб подался вперед, его губы растянулись в нетерпеливой ухмылке. Марина затаила дыхание.
— …Соколову Павлу Андреевичу, тысяча девятьсот девяносто пятого года рождения.
На несколько секунд в комнате воцарилась абсолютная, вакуумная тишина. Казалось, даже часы на стене перестали тикать. Глеб и Марина смотрели на нотариуса, не моргая. Их мозг отчаянно пытался обработать услышанное, но отказывался верить. Это была ошибка. Шутка. Абсурд.
Первой очнулась Марина. Ее лицо, только что сиявшее предвкушением, исказилось гримасой недоумения.
— Что? — прошептала она пересохшими губами. — Что вы сказали? Какому… Соколову?
Глеб медленно повернул голову и уставился на Павла, который сидел у стены, съежившись под их взглядами. Молодой врач и сам был в полнейшем шоке. Его лицо было белым как полотно, а глаза широко распахнуты. Он не понимал, что происходит, не меньше, чем дети Анны Борисовны.
— Вы, должно быть, ошиблись! — рявкнул Глеб, вскакивая с кресла. Его лицо побагровело. — Это какая-то чушь! Какому еще Павлу Андреевичу? Этому?! — он ткнул пальцем в сторону врача. — Да кто он такой?! Вы аферист! Вы подделали завещание!
Нотариус оставался невозмутим. Он снял очки и устало потер переносицу.
— Успокойтесь, Глеб Борисович. Завещание составлено по всем правилам. Вот подпись вашей матери. Вот заключение графологической экспертизы, которую Анна Борисовна предусмотрительно заказала сама. Все юридически безупречно.
— Не может быть! — взвизгнула Марина, тоже поднимаясь. Ее голос дрожал от ярости и подступающих слез. — Мама не могла так с нами поступить! Мы ее дети! Родные дети! А это… это… — она не могла подобрать слов, захлебываясь возмущением.
Глеб подошел вплотную к столу нотариуса и ударил по нему кулаком.
— Я сказал, это подделка! Наша мать была старой, больной женщиной! Этот… этот проходимец, — он снова развернулся к Павлу, — втерся к ней в доверие! Охмурил ее! Обобрал! Я подам в суд! Я вас всех засужу!
Ледяной душ шока сменился обжигающей волной гнева. Мир, в котором они были наследниками огромного состояния, рухнул в одно мгновение. На его обломках стоял скромный молодой врач, который, по их мнению, только что украл их будущее. И они не собирались с этим мириться.
***
Ярость Глеба и Марины, не найдя выхода в споре с невозмутимым нотариусом, обрушилась всей своей грязной мощью на единственную доступную цель — на Павла.
— Ты! — Глеб, тяжело дыша, развернулся и в два шага оказался перед врачом. Он нависал над ним, огромный, красный от злости, брызжа слюной. — Ты что ей наплел, аферист? Какими таблетками ты ее пичкал, чтобы она тебе все отписала?
Павел вжал голову в плечи. Он все еще не мог прийти в себя от шока, а теперь на него обрушивался этот ураган ненависти.
— Я… я не понимаю, о чем вы, — пролепетал он. — Я просто выполнял свою работу. Я ее лечил…
— Лечил он! — взвыла Марина, подходя с другой стороны. Ее красивое лицо исказилось от злобы, превратившись в маску фурии. — Ты ее обворовывал, вот что ты делал! Залез в душу к одинокой старухе! Сколько ты с нее денег тянул, пока она жива была, а? А теперь решил сорвать джекпот? Думал, мы, ее дети, просто так отдадим тебе то, что принадлежит нам по праву?
— Я ничего не брал, — тихо, но твердо ответил Павел, поднимая на них глаза. В его взгляде не было страха, только растерянность и какая-то глубокая обида. — Анна Борисовна была моим пациентом. Иногда я заходил к ней после смены, просто так… поговорить.
— Поговорить! — передразнил его Глеб с издевкой. — Слышишь, Марина? Он с ней разговаривал! Наверное, рассказывал, какие у него долги по кредитам и как ему тяжело живется на зарплату участкового врача? Давил на жалость, тварь!
Он схватил Павла за воротник рубашки и рывком поднял его со стула.
— Ну, говори! Что ты ей обещал? Или вечную жизнь посулил, целитель хренов?
— Прекратите! — вмешался нотариус, повысив голос. — Глеб Борисович, если вы немедленно не сядете на место, я вызову полицию. Это нотариальная контора, а не ринг.
Глеб с отвращением отшвырнул Павла обратно на стул. Рубашка на враче порвалась у воротника.
— Да что ты понимаешь, старик! — огрызнулся Глеб, обращаясь к нотариусу, но не сводя горящего взгляда с Павла. — У нас на глазах грабят нашу семью! Этот альфонс, этот приживала… он оставил нас ни с чем!
— Мы потратили на нее лучшие годы! — подхватила Марина, и в ее голосе зазвенели слезы, но это были слезы злости, а не горя. — Я разрывалась между работой, своей семьей и ее капризами! А он, значит, пришел на все готовенькое!
Эта ложь была настолько чудовищной, что даже нотариус не выдержал и покачал головой. Но Глеб и Марина уже вошли в раж. Они не замечали ничего вокруг, выплескивая всю свою желчь, всю обиду за рухнувшие надежды.
— Ты хоть знаешь, сколько стоит эта квартира? А дача? — продолжал Глеб, тыча пальцем в грудь Павлу. — Ты в жизни таких денег не видел, нищеброд! Ты ими подавишься! Мы тебе не дадим спокойно жить, понял? Мы наймем лучших адвокатов! Мы докажем, что ты мошенник! Мы тебя по миру пустим!
— Ты будешь гнить в тюрьме! — вторила ему Марина. — За мошенничество в особо крупных размерах! Мы всем расскажем, как ты обманываешь беззащитных стариков! Твоей карьере конец! Твоей жизни конец!
Павел молчал. Он опустил голову, и его плечи поникли. Он не пытался оправдываться. Любые слова сейчас были бы бесполезны. Он смотрел в пол, на свои старые кроссовки, и чувствовал, как его захлестывает волна унижения. Он не понимал, чем заслужил все это. Он просто был добр к одинокому человеку. И теперь его за эту доброту втаптывали в грязь.
— Господа, — снова вмешался нотариус, его голос стал жестким и ледяным. — Завещание — это не все. Анна Борисовна оставила личное письмо. И она просила, чтобы я зачитал его именно в такой ситуации.
Он взял со стола второй, тонкий конверт. Глеб и Марина на мгновение замолчали, с недоумением уставившись на письмо. Что еще за новости? Какое еще письмо? Но даже в этот момент в их глазах не было ничего, кроме холодного расчета. Возможно, в этом письме кроется лазейка, способ оспорить волю матери.
***
Илья Семёнович вскрыл второй конверт и достал несколько листов, исписанных знакомым, немного угловатым почерком Анны Борисовны. Он надел очки и начал читать. Голос нотариуса был сухим и официальным, но слова, которые он произносил, казалось, звучали голосом самой умершей женщины. Голосом, полным горечи, разочарования и холодной, как сталь, решимости.
«Мои дорогие дети, Глеб и Марина. Если Илья Семёнович читает вам это письмо, значит, все пошло именно так, как я и предполагала. Значит, ваше возмущение достигло предела, и вы готовы растерзать человека, которого видите впервые в жизни. Что ж, слушайте. Слушайте внимательно. Это мой последний разговор с вами».
Глеб фыркнул. «Разговор… Нашла время для разговоров!» Марина скрестила руки на груди, ее лицо выражало ледяное презрение. Они все еще были уверены, что это какая-то чудовищная ошибка, временное помешательство.
«Вы, наверное, кричите о том, что вы мои родные дети, и все по праву должно было достаться вам. Да, вы мои дети. Я вас родила, вырастила, дала образование. Я купила тебе, Глеб, твою первую машину и внесла большую часть за твою первую квартиру. Я оплатила тебе, Марина, свадьбу твоей мечты и сидела с твоим сыном, когда тебе нужно было «отдохнуть от материнства» в Турции. Я дала вам все, что могла. Я дала вам хороший старт, чтобы вы могли построить свою собственную, успешную жизнь. И я думала, что в старости получу от вас хотя бы толику тепла».
Нотариус сделал паузу. В кабинете стояла мертвая тишина. Слова матери били точно в цель, вызывая на лицах детей сначала недоумение, а потом — плохо скрываемое раздражение.
«Как же я ошибалась. Моя старость превратилась в бесконечное ожидание. Ожидание вашего звонка. Не дежурной фразы «Мам, привет, у тебя все нормально? Ну, пока, дел много», а настоящего звонка. Ожидание вашего визита. Не на полчаса, с кислым выражением лица и постоянными взглядами на часы. Вы помните, когда вы в последний раз просто сидели со мной и пили чай? Не по поводу, не в день рождения, а просто так? Не вспоминайте, я вам скажу сама. Пять лет назад, Глеб. Три года назад, Марина».
Марина вздрогнула и открыла рот, чтобы возразить, но слова застряли в горле. Что-то в этом безжалостном перечислении фактов не давало ей солгать даже самой себе.
«Мой мир сузился до четырех стен этой квартиры. Той самой квартиры на Тверской, которую ты, Глеб, уже мысленно продаешь, чтобы купить себе новую игрушку. Моими единственными собеседниками стали телевизор и сиделка, которую я наняла сама, потому что вы сказали, что у вас «нет времени и нервов на старческие причуды». Я стала для вас обузой. Досадной обязанностью. Банкоматом, который, к вашему сожалению, еще функционировал и не выдавал финальный чек».
Глеб сжал кулаки. Лицо его было каменным. Он не хотел этого слышать. Он не хотел чувствовать себя виноватым. Он хотел денег, а не лекций от покойницы.
«Каждый ваш редкий визит был пропитан фальшью. Вы спрашивали о здоровье, а в глазах я видела калькулятор. Вы приносили мне духи, которыми я не пользуюсь, и конфеты, которые мне запретил врач. Вы даже не знали, чем я живу. Чем дышу. Вы не знали, что я начала писать стихи. Вы не знали, что я завела кота, которого назвала Маркизом. Кстати, когда вы в последний раз заходили в мою спальню? Вы бы его увидели. Но вы всегда сидели в гостиной, поближе к выходу».
Голос нотариуса дрогнул. Он сам был пожилым человеком и, казалось, понимал каждое слово, написанное Анной Борисовной. Павел сидел не шелохнувшись, слушая эту исповедь одиночества. Он вдруг понял все. И ему стало невыносимо жаль эту сильную, гордую женщину, которую он знал совсем недолго.
«А потом в моей жизни появился другой человек. Совершенно чужой. Человек, которому от меня ничего было не нужно. И именно о нем я хочу вам рассказать».
Письмо переворачивало страницу, и вместе с ней — всю историю. Это был уже не упрек. Это было начало рассказа о доброте, которая пришла оттуда, откуда ее совсем не ждали.
***
Нотариус перевернул лист и продолжил чтение. Тон письма неуловимо изменился. Горечь уступила место чему-то теплому, почти светлому.
«Это случилось прошлой зимой. У меня подскочило давление, сиделка вызвала «скорую». Приехала бригада, сделали укол, уехали. А на следующий день ко мне зашел участковый врач. Молодой мальчик, совсем еще зеленый. Это был Павел Андреевич. Он был уставший, замерзший — вызовов в тот день было много. Он внимательно осмотрел меня, выписал новые лекарства, подробно объяснил, как их принимать. Стандартная процедура. Но перед уходом он вдруг задержался в дверях».
Павел поднял голову. Он помнил тот день. Заснеженный, суматошный декабрь, бесконечная череда кашляющих, температурящих пациентов. И эта квартира — тихая, просторная, с запахом корвалола и одиночества.
«Он спросил: «Анна Борисовна, а вам хлеб не нужно купить? Я все равно в магазин иду». Я так опешила, что не нашлась, что ответить. Столько лет мне никто не предлагал такой простой, человеческой помощи. Я отказалась, конечно. Гордость не позволила. Но он, уходя, сказал: «Вы не стесняйтесь. Если что-то понадобится — вот мой мобильный. Звоните». И оставил на тумбочке в прихожей свой номер, написанный на клочке бумаги».
Глеб презрительно хмыкнул. «Началось… Обработка клиента». Марина слушала с каменным лицом, но в ее глазах появилось что-то новое — тень сомнения.
«Я не звонила. Но через неделю он позвонил сам. Просто спросить, как я себя чувствую и помогают ли новые таблетки. Мы проговорили десять минут. Он рассказал, что у него вчера сбежал кот, и он всю ночь искал его на морозе. А я рассказала ему про своего Маркиза. Впервые за много месяцев я говорила с кем-то не о болезнях и не о погоде. Я говорила о жизни».
«Потом он зашел еще раз. Просто так, после смены. Принес мне пакет апельсинов. Сказал, что там витамин С, полезно для иммунитета. Он сел на кухне, и мы пили чай. Он рассказывал о своей работе, о смешных и грустных случаях. О том, как мечтает когда-нибудь накопить на хорошее оборудование для диагностики, чтобы не гонять стариков по разным концам города. Он не жаловался. Он мечтал».
Павел слушал, и в горле у него стоял ком. Он и забыл об этих разговорах. Для него это было естественно — поддержать одинокого человека, уделить ему немного времени. Он не видел в этом ничего особенного.
«Он стал заходить раз в неделю. Иногда чаще. Он чинил мне кран, который капал полгода, а вы, Глеб, на мою просьбу ответили: «Мам, вызови сантехника, не делай мне нервы». Он настроил мне компьютер, чтобы я могла смотреть старые фильмы. Он приносил мне книги из районной библиотеки. Он просто был рядом. Он слушал мои истории о вашей с отцом молодости. Он смотрел со мной старые фотографии и спрашивал, кто на них. Он единственный, кто за последний год спросил, о чем я мечтаю».
«Вы думаете, он делал это за деньги? Я несколько раз пыталась дать ему конверт. «За беспокойство». Знаете, что он мне ответил? Он покраснел, как мальчишка, и сказал: «Анна Борисовна, не обижайте меня. Моя бабушка живет в другом городе, я не могу к ней часто ездить. Позвольте мне заботиться о вас, как о ней». И я позволила».
Слова матери падали в тишину кабинета, как тяжелые капли. Они рисовали картину, которую Глеб и Марина никогда не видели. Картину жизни их матери, в которой не было места им, но нашлось место для чужого человека.
«Однажды он пришел особенно расстроенный. Его пациент, одинокий дедушка, умер, потому что не смог вовремя получить нужную процедуру — очередь, бюрократия, нехватка специалистов. Павел сидел на моей кухне и почти плакал от бессилия. Он говорил: «Если бы у меня была возможность, я бы открыл маленький центр для таких вот стариков. Не ради прибыли. А чтобы они получали достойный уход и не умирали в одиночестве, ожидая очереди». В тот момент, глядя в его честные, полные боли глаза, я все решила».
Нотариус перевернул последний лист письма. Наступала развязка. И все в комнате, даже Глеб, затаили дыхание.
***
Голос нотариуса стал еще тише, словно он зачитывал приговор. Но это был не приговор, а объяснение. Последнее, самое важное объяснение матери своим детям.
«Я поняла, что мое состояние, все, что я заработала своим трудом, потом и кровью, может либо превратиться в новый «Мерседес» и путевку на Мальдивы, либо послужить чему-то действительно важному. Мои деньги могут спасти чьи-то жизни. Могут подарить кому-то достойную старость. Могут дать возможность хорошему человеку реализовать свою мечту, которая принесет пользу десяткам, а может, и сотням других людей».
Глеб побледнел. До него, кажется, начало доходить все безумие ситуации. Это не было импульсивным решением обиженной старухи. Это был холодный, взвешенный выбор.
«Вы спросите, почему не вы? Почему я не отдала эти деньги вам, своим детям? Ответ прост. Я вам уже все дала. Образование, жилье, финансовую поддержку. Вы здоровы, молоды, у вас есть работа и семьи. Вы обеспечены. Все, что вы хотели получить от моего наследства, — это предметы роскоши. Новые машины, дорогие курорты, закрытие ипотек, которые вы сами же на себя и повесили в погоне за красивой жизнью. Мои деньги просто растворились бы в вашей жажде потребления, не оставив и следа».
«Павел Андреевич — другой. Он не просил у меня ни копейки. Он отдавал мне свое время и свое тепло, не ожидая ничего взамен. В нем я увидела не просто хорошего человека. Я увидела цель. Я увидела продолжение себя — не в генетическом смысле, а в смысле созидания. Я всю жизнь строила, создавала, зарабатывала. И я хочу, чтобы после моей смерти этот процесс не остановился. Я хочу, чтобы мои деньги работали, помогали, лечили».
Марина опустилась в кресло. Ее ноги больше не держали ее. Она смотрела в одну точку, и в ее глазах стояли слезы. Но теперь это были не слезы злости. Это были слезы запоздалого, горького прозрения. Она вдруг вспомнила, как в детстве мама читала ей на ночь, как лечила ее сбитые коленки, как радовалась ее пятеркам. Куда все это ушло? Когда ее любящая мама превратилась в «обузу» и «банкомат»?
«Поэтому я оставляю все ему. С одним условием, которое прописано в завещании: часть этих средств должна быть в течение трех лет направлена на создание небольшого гериатрического центра или кабинета, где пожилые люди смогут получать квалифицированную и, по возможности, бесплатную помощь. Я верю, что Павел Андреевич исполнит мою волю. Он не такой, как вы. Он не обманет».
«А вам, дети, я оставляю самое ценное, что у меня есть. Я оставляю вам этот урок. Урок о том, что в жизни есть вещи поважнее денег. Человечность. Сострадание. Любовь. Вы о них забыли. Возможно, оставшись без моих миллионов, вы наконец-то вспомните, как это — зарабатывать своим трудом. Как это — заботиться о ком-то, не ожидая награды. Как это — быть просто людьми».
«Не судитесь. Не пытайтесь ничего оспорить. Мой адвокат и Илья Семёнович все предусмотрели. Вы проиграете и лишь покроете себя еще большим позором. Примите мою последнюю волю. И, если сможете, простите меня. Не за то, что лишила вас денег. А за то, что, видимо, я сама где-то допустила ошибку в вашем воспитании, раз вы выросли такими. Прощайте. Ваша мать».
Нотариус отложил листы в сторону. В кабинете повисла тяжелая, густая тишина. Письмо было окончено. Голос из прошлого умолк, оставив после себя звенящую пустоту и руины двух жизней, построенных на ожидании чуда. Чуда, которое обернулось катастрофой.
***
Тишина давила. Она была гуще и тяжелее, чем крики и оскорбления минуту назад. Глеб стоял посреди кабинета, как громом пораженный. Его лицо было пепельно-серым. Вся его напускная бравада, вся его самоуверенность слетели, оставив после себя лишь растерянного, униженного мужчину средних лет, у которого только что отняли любимую игрушку.
Марина тихо плакала, уронив голову на стол. Ее плечи сотрясались в беззвучных рыданиях. Но что это были за слезы? Слезы по упущенным миллионам? Или, может быть, впервые за долгие годы, слезы по матери? Слезы от осознания того, что самый близкий человек считал ее чужой, эгоистичной и жадной. Это было страшнее, чем потеря любой суммы денег. Это было клеймо, которое теперь останется с ней навсегда.
Павел медленно поднялся. Шок от свалившегося на него состояния сменился тяжелым чувством неловкости и сострадания. Он смотрел на этих двух сломленных, несчастных людей и не чувствовал ни злорадства, ни триумфа. Он чувствовал только горечь.
— Послушайте, — тихо начал он, делая шаг в их сторону. — Мне очень жаль. Я… я не знал. Я готов…
— Не подходи! — хрипло выкрикнул Глеб, отшатнувшись от него, как от прокаженного. Он посмотрел на Павла взглядом, полным такой концентрированной ненависти, что врач невольно отступил. — Ненавижу… Я вас всех ненавижу! — прошипел он, обводя взглядом и Павла, и нотариуса, и, казалось, саму память о матери.
Он, не говоря больше ни слова, развернулся и, шаркая ногами, как старик, вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.
Марина подняла заплаканное, распухшее лицо. Она посмотрела на Павла, и в ее взгляде не было ненависти. Только пустота и бесконечная усталость.
— Мама… — прошептала она, и этот шепот был страшнее любого крика.
Она медленно поднялась, поправила сбившуюся прическу машинальным, привычным жестом, который сейчас выглядел жалко и неуместно. Не глядя больше ни на кого, она молча вышла вслед за братом.
В кабинете остались только двое. Пожилой нотариус и молодой врач, на которого внезапно обрушилась ответственность размером в целое состояние.
— Да-а, — протянул Илья Семёнович, снимая очки. — Сильная была женщина, ваша… ваша благодетельница. Все рассчитала. До последнего шага.
Павел молчал, глядя в окно, где начинался тихий октябрьский дождь. Он чувствовал себя оглушенным. Миллионы. Квартира в центре Москвы. Дача. Все это казалось ему сном, абсурдным и нереальным. Он, участковый врач с зарплатой в шестьдесят тысяч рублей, живущий в съемной однушке на окраине.
— Что… что мне теперь делать? — растерянно спросил он, повернувшись к нотариусу.
Илья Семёнович посмотрел на него с теплой, отеческой улыбкой.
— Жить, молодой человек. Исполнять волю Анны Борисовны. Уверен, вы справитесь. Она в вас не ошиблась.
Он протянул Павлу папку с документами.
— Здесь все бумаги. Копии завещания, свидетельства о собственности. Мой номер телефона. Будут вопросы — звоните, я помогу войти в курс дела.
Павел машинально взял папку. Она была тяжелой. Не от веса бумаги. От веса ответственности. Он вышел из нотариальной конторы на улицу. Мелкий дождь моросил, оседая на его лице и волосах. Он стоял на тротуаре, посреди снующей толпы, и чувствовал себя невероятно одиноким.
Он вспомнил Анну Борисовну. Ее язвительные шуточки, ее пронзительные, умные глаза, ее рассказы о прошлом. Вспомнил, как она, слушая его мечты о гериатрическом центре, сказала: «Эх, мальчик, были бы у меня крылья, я бы тебе помогла взлететь».
Она не дала ему крылья. Она дала ему целый аэродром.
Павел глубоко вздохнул, вдыхая сырой московский воздух. Он поднял глаза к серому, плачущему небу. Где-то там сейчас была она, Анна Борисовна, и смотрела на него. И он не мог ее подвести.
Он покрепче сжал в руках папку и медленно пошел по улице. Он еще не знал, с чего начнет. Не знал, как справится с этим грузом. Но он точно знал одно. Мечта о маленьком центре для стариков, где никто не будет умирать в одиночестве, сегодня перестала быть просто мечтой. Она стала его новым путем. Путем, который ему указала почти посторонняя женщина, оказавшаяся роднее всех родных.
