— Твоя мать сегодня устроила истерику моей маме прямо на работе! Она кричала, что та плохо меня воспитала! Слушай! Если ты с ней не поговоришь, она больше никогда не переступит порог нашего дома! Меня это уже достало!
Эти слова обрушились на Сергея, едва он переступил порог. Он еще не успел сбросить с себя тяжесть прошедшего дня, как оказался в эпицентре бури. Светлана стояла в трех шагах от него, в тесном пространстве прихожей, и от нее исходила почти осязаемая ярость. Она не кричала истошно. Ее голос звучал приглушенно и жестко, отчего каждое слово обретало особую весомость. Ее лицо, обычно живое и выразительное, казалось застывшей маской — бледное, неподвижное, с двумя темными провалами глаз, в которых пылал холодный огонь. Она не ломала руки и не металась по комнате. Вся ее поза — прямая спина, напряженные плечи, сжатые до белизны кулаки — говорила о предельной собранности.
Сергей медленно, будто преодолевая сопротивление, поставил портфель на пол. Расстегнул пуговицы пальто. Каждое его движение находилось под пристальным наблюдением. Он чувствовал себя так, будто попал на допрос под ярким светом, где каждый жест будет использован против него.
— Успокойся. Давай все обсудим спокойно, — его голос прозвучал слабо и неубедительно. Попытка призвать к порядку в такой момент была ошибкой.
— Спокойно?! — Светлана сделала шаг вперед, сокращая и без того маленькое расстояние. Теперь он чувствовал исходящий от нее жар. — Обсудим вот что: твоя мать, Галина Степановна, явилась в больницу к моей маме в разгар рабочего дня. Она не предупредила, не договорилась о встрече. Она ворвалась в ординаторскую, где у мамы был прием. Несколько врачей находились в помещении. И твоя мать, прямо при них, устроила спектакль.
Она говорила четко, отчеканивая каждое слово, словно вбивая гвозди.
— Она заявила, что моя мать, врач с тридцатилетним стажем, не сумела воспитать собственную дочь. Что я — эгоистка, которая изводит ее единственного сына. Что я намеренно мешаю тебе с ней общаться. И что если это продолжится, она найдет способ показать тебе, с кем ты на самом деле живешь.
Сергей закрыл глаза. Картина возникала яркая и отталкивающая. Он слишком хорошо знал свою мать, ее манеру речи, ее умение унижать с видом оскорбленной невинности. Он мог почти дословно воспроизвести, какими фразами и с какими интонациями все это было сказано.
— У мамы случился приступ, давление за двести, — продолжила Светлана, и ее голос понизился до шепота, отчего прозвучал еще страшнее. — Медсестра вызвала неотложку. Прямо в больницу. Врачи приехали, начали оказывать помощь. А знаешь, что делала в это время твоя мать? Она стояла в дверях и наблюдала. И когда маму помогали вывести из здания, она обернулась к одной из санитарок и громко, на весь коридор, заявила: «Ничего, истеричке не помешает подышать воздухом».
Вот оно. Это был не просто конфликт. Не просто ссора. Это был акт осознанной, расчетливой жестокости. Удар, нанесенный с целью причинить максимальную боль.
— Света, ты же знаешь маму… — начал он по привычке, произнося заезженную фразу, которой годами замазывал трещины.
— Знаю! — она оборвала его на полуслове, ее голос сорвался на низкое рычание. — И я больше не хочу ее знать. Все, Сергей. Последняя капля. Я терпела ее внезапные визиты. Я терпела ее критику моей готовки, моей уборки, моего вкуса. Я молчала, когда она вмешивалась в наши финансы. Но это — нечто иное. Она унизила мою мать. Она радовалась ее страданиям. Поэтому слушай внимательно. Либо ты сегодня же решаешь этот вопрос раз и навсегда. Либо ты немедленно собираешь свои вещи и возвращаешься к ней.
Он посмотрел жене в глаза. И не увидел там ничего, кроме выжженной земли. Ни гнева, ни обиды, ни желания спорить. Только окончательное, бесповоротное решение. Он понял, что это не ультиматум. Это был приговор их прежнему существованию.
Сергей не произнес ни слова. Он молча застегнул пальто, которое только что расстегнул. Резко повернулся, схватил со стола в прихожей ключи от автомобиля. Его движения были быстрыми и точными, как у солдата, получившего приказ.
— Ты куда? — спросила Светлана ему вслед. В ее голосе не было ни надежды, ни удивления. Лишь констатация.
Он уже открывал входную дверь. Не оборачиваясь, он бросил через плечо одно-единственное слово, твердое и тяжелое, как булыжник:
— Разбираться.
Автомобиль вырвался из тихого двора на оживленную магистраль. Сергей вцепился в руль, костяшки пальцев побелели. Он не превышал скорость, не нарушал правил. Его действия были выверенными и автоматическими, словно телом управлял кто-то другой, а сам он оставался лишь наблюдателем, запертым внутри собственного черепа. В ушах все еще звенел голос Светланы, а перед глазами стояло ее лицо — бледная маска с темными провалами глаз. Он впервые видел ее такой. Не просто рассерженной или оскорбленной. Он видел женщину, доведенную до последней черты, за которой уже ничего не остается.
Город проносился мимо размытыми пятнами света: витрины, фонари, фары встречного транспорта. Этот путь к дому матери он знал наизусть, мог проехать с закрытыми глазами. Но сегодня каждый поворот ощущался иначе. Это была не просто дорога из одной точки в другую. Это было путешествие в прошлое, которое он так долго и упорно старался игнорировать.
Всплыло воспоминание двухлетней давности. Они со Светланой только что вернулись из свадебного путешествия, загорелые и счастливые. Мать встретила их на пороге своей квартиры с недовольным видом. Отдохнули? Что ж, вам легко. А я тут одна, сердце пошаливает, даже сходить за продуктами некому. Он тогда пытался возражать, говорил, что звонил каждый день, предлагал заказать доставку. Но она лишь отмахнулась: Не стоит. Неважно. Главное, что вы довольны. Этот разговор оставил горький привкус. Она не просила помощи. Она требовала их вины.
Другой случай, еще раньше. Выбор их первой совместной квартиры. Каждый вариант, который они находили, Галина Степановна отвергала с ледяным упорством. В одной — плохая планировка, в другой — шумные соседи, в третьей — неудачное расположение. А потом, как бы между прочим, предложила им вариант в доме через дорогу от ее собственного. И мне спокойнее, и вам, если что, помогу. Они тогда вежливо отказались, найдя свой нынешний дом. Мать не устроила скандала. Она просто не разговаривала с ним десять дней. И эта тягостная, молчаливая обида была хуже любого крика.
Он вел машину, а в голове, как навязчивые слайды, сменяли друг друга эти эпизоды. Вот она приходит к ним в гости и, проходя по коридору, проводит пальцем по поверхности комода, многозначительно глядя на пыль. Вот она дарит Светлане на годовщину кухонный комбайн с колким замечанием: Может, теперь у тебя хоть супы получатся съедобными. Вот она звонит ему на работу, чтобы пожаловаться, что Светлана не ответила на ее утренний звонок, наверняка еще нежится в постели, пока ее муж трудится.
Каждый такой укол, каждая колкость, каждая манипуляция по отдельности казались пустяком, не стоящим серьезного конфликта. Ну, у нее такой нрав, — говорил он Светлане. Она просто волнуется, — убеждал он сам себя. Он был амортизатором, буфером, который смягчал эти удары, сглаживал углы, пытаясь сохранить хрупкий мир между двумя самыми важными женщинами в его жизни. И лишь сейчас, когда грянул настоящий взрыв, он с ужасающей ясностью осознал: мира не существовало никогда. Шла затяжная партизанская война, которую его мать вела против его семьи. А он был не миротворцем, а пособником агрессора, своим бездействием позволяя ей заходить все дальше.
Сегодняшний поступок был не просто выходкой. Это была тщательно спланированная карательная акция. Прийти на работу. Унизить при свидетелях. Ударить по самому больному — по матери. И получить удовольствие от результата. Это была не забота и не беспокойство. Это была чистая, незамутненная жажда власти и контроля.
Холодная ярость, о которой он прежде только читал, начала медленно подниматься из самых глубин его существа. Она не обжигала, а леденила. Все оправдания, которые он годами выстраивал для своей матери, рассыпались в прах. Осталась лишь голая, неприглядная правда.
Он свернул в знакомый двор и припарковался под старым кленом. Заглушил двигатель. В наступившей тишине было слышно, как гудит в его ушах собственная кровь. Он посмотрел на освещенное окно на втором этаже. Она была там. Ждала его. Наверняка уже приготовила тираду о том, какая Светлана неблагодарная и как она, мать, страдает. Она ждала, что он придет, выслушает и поедет домой воспитывать жену.
Сергей отстегнул ремень безопасности. В его голове не осталось ни сомнений, ни колебаний. Лишь холодная, твердая пустота. Он вышел из машины. Его движения были спокойными и выверенными. Он шел к подъезду не как сын, идущий к матери. Он шел как хирург, которому предстоит ампутировать пораженную гангреной конечность, чтобы спасти организм.
Дверь открылась прежде, чем Сергей успел дотронуться до звонка. Галина Степановна стояла на пороге, словно поджидала его. Она была в домашнем платье, безупречно свежем, с волосами, аккуратно уложенными в прическу. На ее лице застыло выражение праведного страдания, знакомое Сергею с детских лет. Это было лицо человека, готового к битве и заранее уверенного в своей победе. В воздухе пахло мятой и чем-то сдобным, яблоками с ванилью — приторный, удушливый запах домашнего очага, который сейчас казался абсолютно фальшивым.
— Наконец-то ты приехал, — произнесла она, не дав ему вымолвить ни слова. Ее голос был полон трагизма. — Я уже начала думать, что она тебя совсем не отпускает. Проходи, сынок. Я ждала тебя.
Она отступила в сторону, приглашая его войти. Сергей вошел, но замер в коридоре. Он не снял пальто, не разулся. Он просто стоял, глядя на нее. Этот простой жест — остаться в уличной одежде — стал первым нарушением ее сценария. Галина Степановна нахмурилась.
— Что ты стоишь? Раздевайся, пойдем на кухню, я пирог испекла. Нам нужно серьезно поговорить о поведении твоей супруги.
— Мы не пойдем на кухню, — ровным, лишенным эмоций голосом ответил Сергей. — И говорить мы будем не о моей жене.
Он прошел мимо нее в гостиную. Комната встретила его безупречным порядком. Каждая вещь лежала на своем месте, каждая безделушка была повернута нужной стороной. На стене мерно тикали старинные часы с маятником. Он остановился посреди комнаты, спиной к окну, так что его лицо оказалось в тени.
Галина Степановна вошла следом, ее недоумение быстро сменялось раздражением. Она привыкла управлять любым разговором, а сейчас ее сын вел себя как чужой, как следователь, явившийся с обыском.
— Что это за тон, Сергей? Я твоя мать! Я весь день на нервах, а ты…
— В три часа дня, — прервал он ее, и его спокойный, монотонный голос заставил ее замолчать. — Ты пришла в больницу, где работает Валентина Николаевна. Ты вошла в ординаторскую, где шел прием пациентов. Ты, в присутствии ее коллег, начала обвинять ее в том, что она не сумела воспитать свою дочь.
Он делал паузы между фразами, давая каждому факту прозвучать весомо и неотвратимо, как удары молота.
— Затем ты перешла на мою жену, Светлану. Ты заявила, что она рушит мою жизнь. Ты позволила себе публично оскорблять ее и ее мать. Твои действия привели к тому, что Валентине Николаевне потребовалась медицинская помощь. У нее случился гипертонический криз.
Галина Степановна открыла рот, чтобы возразить, ее лицо начало покрываться багровыми пятнами. Она хотела выкрикнуть привычное Да как ты смеешь!, но Сергей не дал ей этой возможности.
— Когда приехала неотложка, ты не ушла. Ты осталась наблюдать. И когда ее выводили из здания, ты сказала медсестре, стоявшей рядом, что истеричке не помешает подышать воздухом. Я ничего не упустил?
Он закончил и посмотрел ей прямо в глаза. Его взгляд был холодным, как сталь. В нем не было ни гнева, ни обиды, ни боли. Лишь констатация. Это выбило ее из колеи сильнее, чем если бы он кричал. Она ожидала ссоры, перепалки, где могла бы ловко манипулировать его чувством вины. Но она столкнулась с глухой стеной.
— Это все она тебе накрутила! — наконец вырвалось у нее. — Эта змея! Я хотела как лучше! Я пришла защитить своего сына! Открыть тебе глаза! Ее мать всегда смотрела на меня свысока, с самого начала! Она считает нашу семью недостойной себя! Я просто поставила ее на место!
Она говорила быстро, сбивчиво, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией, перевести все в плоскость старых обид и предубеждений. Но Сергей даже не пошевелился.
— Меня не интересует, кто на кого и как смотрел, — отрезал он. Его голос стал еще тише и тверже. — Меня не волнуют твои мотивы. И то, чего ты хотела, тоже не имеет значения. Имеет значение только то, что ты сделала. А я приехал сюда не для того, чтобы спорить с тобой. Я приехал, чтобы сообщить тебе о своем решении.
Слова Сергея повисли в мертвой, звенящей тишине комнаты, нарушаемой лишь равномерным тиканьем часов. Галина Степановна смотрела на сына так, будто видела его впервые. Ее лицо, только что искаженное гневом, начало медленно меняться. Праведная ярость уступила место растерянности, а затем — холодному, животному страху. Она поняла, что привычный сценарий разрушен окончательно. Это был не очередной семейный скандал, после которого можно было дуться неделю, а потом принять его виноватые извинения. Это было нечто иное. Нечто окончательное.
— Решение? — переспросила она, и ее голос впервые за весь вечер дрогнул, потеряв свою металлическую властность. — Какое еще решение ты можешь принять без меня? Я — твоя мать! Все, что у тебя есть — это благодаря мне! Я вкладывала в тебя все, отказывала себе во всем, чтобы ты получил образование, встал на ноги! А эта… эта пришла на все готовое! Она тебя обработала, настроила против родной матери! Ты что, не видишь? Она планомерно вытесняет из твоей жизни всех, кто был тебе дорог до нее!
Она перешла в наступление, отчаянно цепляясь за последнюю соломинку — его чувство долга. Ее слова становились все быстрее, все яростнее. Она ходила по комнате, жестикулируя, словно прокурор, зачитывающий обвинительный акт.
— Я сразу поняла, что она за человек! С первой встречи! Ее слащавые улыбки, ее притворная скромность… Я видела ее насквозь! Она мечтает оставить меня одну на старости лет! И у нее получилось! Посмотри на себя! Ты стоишь в моем доме, в уличном пальто, и смотришь на меня, как на врага! Это она сделала с тобой! Она! А ты, как послушный щенок, идешь у нее на поводу!
Сергей молчал. Он просто ждал, когда поток слов иссякнет. Он не спорил, не оправдывался, не защищал Светлану. Любое его слово стало бы для матери топливом, поводом для новой волны обвинений. Он позволил ей выговориться до конца, выплеснуть всю свою желчь и страх. И когда она наконец замолчала, тяжело дыша, он сделал шаг вперед.
— Ты закончила? — спросил он тихо, но так, что это прозвучало оглушительнее ее крика.
Галина Степановна отшатнулась, словно от удара.
— Теперь слушай меня, — продолжил он тем же ровным, безжизненным голосом. — Это будет наш последний разговор. Поэтому я хочу, чтобы ты поняла каждое слово. С этого момента ты больше не являешься частью моей жизни. И жизни моей семьи.
Он говорил медленно, разделяя фразы, чтобы смысл дошел до нее полностью.
— Первое. Ты больше никогда не позвонишь ни мне, ни Светлане. Если я увижу твой номер на экране телефона, я его заблокирую. Если ты позвонишь с другого номера, я заблокирую и его. Второе. Ты никогда больше не придешь к нам домой. Если ты появишься у нашего порога, дверь тебе никто не откроет. Третье. Ты не будешь пытаться связаться с нами через знакомых, родственников или моих сослуживцев. Любая попытка будет пресечена. Я предупрежу всех.
Он сделал паузу, глядя в ее расширившиеся от ужаса глаза. Она начала понимать. Это была не ссора. Это была ампутация.
— И четвертое, самое главное, — его голос стал твердым, как гранит. — У нас со Светланой будут дети. И ты их никогда не увидишь. Ты не будешь их бабушкой. Они не будут знать твоего имени. Для них тебя просто не будет существовать. Ты для меня умерла сегодня, в три часа дня, в ординаторской городской больницы.
Последние слова он произнес почти шепотом, но они прозвучали в комнате как приговор, не подлежащий обжалованию. Галина Степановна застыла посреди комнаты. Ее лицо превратилось в серую, безжизненную маску. Вся ее спесь, вся ее уверенность в собственной правоте испарились. Она стояла в своей идеально чистой, идеально правильной гостиной, окруженная фарфоровыми статуэтками, и впервые в жизни выглядела по-настоящему одинокой. Она проиграла. Проиграла все, собственными руками разрушив то, чем так отчаянно пыталась управлять.
Сергей посмотрел на нее в последний раз. Без ненависти, без жалости. С полным, абсолютным безразличием. Затем молча развернулся и пошел к выходу. Он не бежал. Он шел спокойно, твердым шагом человека, принявшего единственно верное решение.
За его спиной не раздалось ни крика, ни упрека. Лишь тиканье старых часов, отмеряющих первые секунды ее новой, пустой жизни. Он открыл дверь, вышел на лестничную площадку и тихо прикрыл ее за собой. Щелчок замка прозвучал как точка, поставленная в конце долгой и безобразной истории.
