— Ниночка, деточка, это я… — голос в трубке был до сладости знаком, тягучий, как прошлогодний мед, и такой же фальшивый.
Нина замерла с чашкой чая на полпути ко рту. Субботнее утро, редкий выходной, который она планировала посвятить тишине и книге, треснуло по швам. Она не видела этого номера на экране, но узнала бы этот голос и через сто лет помех. Тамара Павловна. Ее бывшая свекровь. Два года глухой тишины, ни единого звонка, ни сообщения на праздник. И вот.
— Слушаю вас, Тамара Павловна, — ровно ответила Нина, ставя чашку на стол. Слово «деточка» царапнуло по нервам. Когда-то она верила в его искренность.
— Ниночка, у меня такое горе, такое несчастье… — запричитала свекровь, и Нина мысленно приготовилась. Сейчас начнется представление, отточенное годами. — Ногу сломала. Прямо в квартире, на ровном месте. Шла за валокордином, и вот… Перелом со смещением, представляешь? Лежу пластом, гипс до самого бедра. Врачи сказали — шесть недель минимум. А я же одна-одинешенька…
Нина молчала, давая бывшей родственнице выговориться. Она знала эту тактику. Сначала — жалоба, потом — беспомощность, а следом — завуалированная, но настойчивая просьба.
— Костенька-то мой… — продолжила Тамара Павловна, и сердце Нины пропустило удар при упоминании бывшего мужа. — Он же мотается, как ошпаренный. У них там со Светочкой своей… дела. Сама понимаешь, молодая семья. А я лежу, мне даже стакан воды подать некому. В магазин сходить, обед приготовить… Да что обед, сухарик бы погрызть.
Пауза повисла в воздухе, тяжелая и выжидательная. Тамара Павловна ждала, что Нина сейчас ахнет, всплеснет руками и предложит свою помощь. Как делала это всегда на протяжении десяти лет их «родства».
— Тамара Павловна, а почему Света вам не помогает? — спросила Нина спокойно, глядя в окно на серый октябрьский двор.
В трубке на мгновение воцарилась тишина. Бывшая свекровь явно не ожидала такого прямого вопроса.
— Ну, Светочка… у нее токсикоз, — нашлась Тамара Павловна. — Лежит, сама пластом. Слабость у нее, ничего делать не может. Костенька и за мной, и за ней… Разрывается мальчик. Я уж ему говорю, не надо, сынок, я как-нибудь сама. А как сама? По стеночке до туалета еле ползу…
«Врет, — подумала Нина беззлобно, почти устало. — Или не договаривает». Она слишком хорошо знала Тамару Павловну. Если бы у Светы был токсикоз, вся Москва бы уже знала, какой героический подвиг совершает Костенька, ухаживая за двумя «больными». Скорее всего, новая невестка просто не поддалась на манипуляции.
— Ниночка, я же не прошу многого, — голос свекрови стал вкрадчивым, почти умоляющим. — Ты же рядом живешь, всего три остановки. Забежать на часок, супчика сварить, в аптеку сходить… Тебе же нетрудно? Мы же не чужие люди. Столько лет вместе прожили…
Вот оно. Финальный аккорд. «Мы же не чужие люди». Эта фраза была универсальным ключом, которым Тамара Павловна открывала любые двери и совесть любого человека.
Нина глубоко вздохнула, собираясь с силами. Она прокручивала в голове этот разговор сотни раз за последние два года, готовилась к нему. Боялась его. Но сейчас, когда он случился, почувствовала не страх, а холодное, отрезвляющее спокойствие.
— Тамара Павловна, — произнесла она медленно и четко, вкладывая в каждое слово вес. — Я с вашим сыном два года в разводе. Пусть его новая жена вам помогает, а я не обязана.
Трубка замолчала так внезапно, что Нина даже проверила, не прервался ли звонок. Но нет, связь была. Тамара Павловна просто не могла найти слов. Она, привыкшая, что безотказная Ниночка бежит по первому зову, столкнулась с глухой стеной.
— Как… как ты можешь так говорить? — наконец пролепетала она, и в голосе уже не было ни капли сладости, только ледяное недоумение. — Я к тебе со всей душой… Я тебя дочкой считала…
— Не считали, — отрезала Нина. — Иначе не делали бы все, чтобы разрушить наш брак.
— Я?! — взвизгнула Тамара Павловна. — Да я для вас…
— Давайте не будем, — перебила Нина, чувствуя, как внутри поднимается застарелая горечь. — У вас есть сын. У него есть жена. Это их прямая обязанность — заботиться о вас. Я вам больше никем не прихожусь. Простите.
И она нажала на отбой, не дожидаясь ответа. Руки слегка дрожали. Сердце колотилось так, будто она пробежала марафон. Но вместе с этим пришло и странное чувство облегчения. Словно она только что сбросила с плеч неподъемный груз, который носила много лет.
Десять лет брака с Костей пролетели как один затяжной, туманный день. Нина, тогда еще совсем юная, вошла в их семью с открытым сердцем. Костя казался ей идеальным: красивый, внимательный, из хорошей семьи. А его мама, Тамара Павловна, поначалу очаровала ее своей интеллигентностью, тихим голосом и рассказами о высоком. Она работала в какой-то полузабытой конторе, связанной с патентами, но держалась так, будто была как минимум академиком.
Проблемы начались не сразу. Они подкрадывались мелкими, почти незаметными шажками. Сначала это были «советы». «Ниночка, ну кто же так солит суп?», «Деточка, это платье тебя полнит», «Костенька с детства не любит жареную печень, зачем ты его мучаешь?». Нина старалась не обращать внимания, списывая все на заботу.
Потом начались внезапные визиты «на чаек», которые затягивались до позднего вечера. Тамара Павловна садилась в их единственной комнате в кресло и начинала тихую, методичную осаду. Она не кричала, не ругалась. Она вздыхала. Она жаловалась на здоровье, на одиночество, на то, что «Костенька совсем ее забросил». И Костя, вместо того чтобы провести вечер с женой, садился рядом с мамой, гладил ее по руке и говорил: «Ну что ты, мамочка, ну как же я тебя забросил».
Нина чувствовала себя третьей лишней в собственной семье. Любая их с Костей попытка уехать в отпуск вдвоем наталкивалась на глухое сопротивление. За неделю до отъезда у Тамары Павловны обязательно случался «приступ». Давление скакало до заоблачных цифр, сердце «трепыхалось, как птичка в клетке». Костя бледнел, отменял билеты и вез маму по врачам, которые, как ни странно, ничего серьезного не находили.
«Она просто не хочет нас отпускать», — однажды в отчаянии сказала Нина мужу.
«Ну что ты такое говоришь? — искренне возмутился Костя. — Это же мама! Она болеет!»
Он не видел манипуляций. Он был ее сыном, ее плотью и кровью, и для него ее страдания были абсолютно реальны. А Нина, «человек со стороны», выглядела в его глазах черствой и эгоистичной.
Самым страшным были не скандалы, а тишина. Дни, когда Тамара Павловна, обидевшись на какую-нибудь мелочь, переставала отвечать на звонки. Костя ходил черный как туча, не находил себе места. Он звонил ей десятки раз, ездил к ней, стоял под дверью, умоляя открыть. А когда она наконец «прощала» его, он возвращался домой измотанный, но счастливый, и говорил Нине: «Ну вот, все наладилось». А Нина понимала, что ничего не наладилось. Что она проиграла очередной раунд в этой тихой, изматывающей войне.
Последней каплей стала их годовщина свадьбы. Десять лет. Нина приготовила ужин, надела новое платье. Костя обещал прийти пораньше. Но в семь часов вечера позвонил и виноватым голосом сообщил, что он у мамы.
«У нее давление под двести, Нина. Я вызвал скорую. Я не могу ее оставить».
Нина молча выслушала, повесила трубку, подошла к зеркалу и долго смотрела на свое отражение. На уставшую тридцатидвухлетнюю женщину с потухшими глазами. Она сняла платье, переоделась в старый домашний халат, собрала в сумку самые необходимые вещи и ушла. Не оставив записки.
Развод был тихим и быстрым. Костя пытался ее вернуть, говорил, что любит, что все понял. Но когда Нина поставила условие — жить своей жизнью, отдельно от его мамы, он замялся. «Но как же она одна? Она же не сможет…»
И Нина поняла, что ничего он не понял. И никогда не поймет.
Телефон зазвонил снова через полчаса. Незнакомый номер. Нина с тяжелым предчувствием ответила.
— Девушка, это соседка Тамары Павловны из сорок пятой квартиры, — затараторил в трубке дребезжащий женский голос. — Она просила вам позвонить. У нее телефон разрядился. Она плачет, говорит, ей совсем плохо. Просила, чтобы вы приехали. Говорит, вы единственная, кто может помочь.
Нина сжала кулаки. Вот и тяжелая артиллерия пошла в ход. Соседи.
— Извините, а почему она своему сыну не позвонит? — все так же ровно спросила Нина.
— Ой, да звонила она ему! — охотно поделилась соседка. — Он сказал, что у него дела, что жена у него беременная, не до того ему. Сказал, к вечеру заедет. А до вечера-то дожить надо! Человек лежит, страдает! Бессовестный какой! Мать родную бросил!
Нина прикрыла глаза. Картина прояснялась. Костя, верный своей тактике избегания, просто «слился», пообещав приехать когда-нибудь потом. А Тамара Павловна, поняв, что от сына быстрой помощи не дождешься, решила надавить на единственную болевую точку, которая ей была известна — на совесть Нины.
— Передайте, пожалуйста, Тамаре Павловне, что я ничем не могу ей помочь, — сказала Нина и снова отключилась, не слушая возмущенных воплей соседки.
Она прошлась по своей маленькой, но уютной съемной квартире. Здесь все было так, как хотела она. Светлые обои, легкие занавески, минимум мебели. Никаких тяжелых ковров и плюшевых пледов, которые так любила Тамара Павловна. Никакого запаха валокордина и старых вещей. Это был ее мир, ее крепость, которую она выстроила за два года и которую сейчас пытались взять штурмом.
Остаток дня прошел в напряжении. Нина ждала. Она знала, что это не конец. И точно, около пяти вечера раздался звонок в домофон. На экране высветилось до боли знакомое лицо. Костя.
Он выглядел старше своих лет. Усталый, с мешками под глазами и складкой горечи у рта.
«Открой, Нина. Пожалуйста. Надо поговорить».
Она впустила его. Не из жалости. Из любопытства. Ей хотелось посмотреть ему в глаза.
Он вошел в прихожую, неловко переминаясь с ноги на ногу. Оглядел ее квартиру.
— У тебя… хорошо, — выдавил он. — Светло.
— Что ты хотел, Костя? — Нина не предложила ему пройти, не предложила чаю. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, давая понять, что визит не будет долгим.
— Нина, я знаю, мама тебе звонила, — начал он, не глядя на нее. — Я понимаю, ты злишься. Но она… ей действительно плохо. Она не притворяется. Я был у врача, видел снимки. Сложный перелом.
— И? — ее голос был холодным.
— Я не справляюсь, — он наконец поднял на нее глаза, и в них было отчаяние. — Света… у нее действительно сложная беременность. Угроза. Ей велено лежать и не вставать. Я разрываюсь между ней и мамой. У меня работа горит. Я просто… я не могу.
— Найми сиделку, — просто предложила Нина.
— Ты знаешь, какие сейчас цены на сиделок? — он горько усмехнулся. — У нас сейчас каждая копейка на счету. Ребенок скоро родится, столько всего нужно… А мама… она не примет чужого человека. Ты же ее знаешь. Она будет капризничать, ничего не будет есть…
— Да, я ее знаю, — кивнула Нина. — Поэтому я и ушла от тебя.
Костя вздрогнул, как от пощечины.
— Нина, я прошу тебя как человека, — он шагнул к ней. — Не как бывшую жену. Просто… помоги. Хотя бы первое время. Пару раз в день зайти, приготовить что-то простое… Я заплачу.
Это «я заплачу» было последней каплей. Оно обесценило все. Десять лет ее жизни, ее заботы, ее терпения — все это он оценил в сумму, которую готов был заплатить за услуги приходящей домработницы.
— Уходи, Костя, — тихо сказала она.
— Нина, пожалуйста! — в его голосе зазвенели слезы. — Я на коленях готов умолять!
— Не надо. Просто пойми одну вещь. Это твоя мама. И твоя жена. Твоя семья. И твои проблемы. Ты мужчина, вот и решай их. А меня в это не впутывай. Я свою жизнь строю. Без вас.
Она открыла входную дверь. Костя постоял еще мгновение, глядя на нее с какой-то смесью обиды и недоумения, потом молча вышел.
Закрыв за ним дверь, Нина сползла по стене на пол. Напряжение отпустило, и ее затрясло. Она не плакала. Это было что-то другое. Окончательное, болезненное освобождение. Она перерезала последнюю нить, которая связывала ее с прошлой жизнью.
Прошла неделя. Нина с головой ушла в работу. Она трудилась в городском архиве, и монотонная, кропотливая работа с документами успокаивала ее. Перебирая пожелтевшие от времени папки, она чувствовала себя хранителем чужих историй, и это помогало ей отвлечься от своей собственной.
Звонков больше не было. Ни от Тамары Павловны, ни от Кости, ни от сердобольных соседей. Тишина была непривычной и немного тревожной. Нина невольно думала, как они там. Справился ли Костя? Нанял ли сиделку? Или его мать действительно лежит одна и голодная? Червячок совести, который она так старательно давила, иногда все же поднимал голову.
Однажды вечером, возвращаясь с работы, она столкнулась у своего подъезда со Светой. Нина не сразу ее узнала. Вместо цветущей молодой женщины, которую она видела на фотографиях в соцсетях Кости, перед ней стояла бледная, измученная девушка с огромными тенями под глазами. Живота еще не было видно под просторным пальто, но весь ее облик кричал об усталости.
Света тоже узнала Нину. На ее лице отразился испуг.
— Здравствуйте, — тихо пробормотала она, опуская глаза.
— Здравствуй, — кивнула Нина. Она собиралась пройти мимо, но что-то ее остановило.
Они постояли в неловком молчании.
— Вы… к Косте? — наконец спросила Света, и в ее голосе послышалась нотка надежды.
— Нет, — удивилась Нина. — Я здесь живу. В соседнем подъезде.
— А… — Света растерялась еще больше. — Понятно. А я вот… ходила в аптеку. Нам тут недалеко.
«Нам?» — мысленно переспросила Нина. И тут до нее дошло.
— Вы что, переехали?
— Да, — Света кивнула, и ее губы задрожали. — Костя сказал, что так будет проще. Чтоб я была рядом с Тамарой Павловной. Присматривала.
Нина смотрела на нее во все глаза. Значит, вот как Костя «решил» проблему. Он просто перевез свою беременную жену, которой прописан постельный режим, в квартиру к матери, чтобы та за ней ухаживала. Гениально.
— Но вам же лежать надо, — вырвалось у Нины.
— Надо, — тихо согласилась Света. — Только кто же даст? То воды принеси, то окно открой, то подушку поправь. А готовить? Она же ничего не ест, что я делаю. Говорит, невкусно. Говорит, вот Ниночка готовила — пальчики оближешь. А у меня от запахов голова кружится, выворачивает наизнанку…
Она говорила сбивчиво, почти шепотом, словно боясь, что ее услышат. И Нина увидела в ней свое отражение десятилетней давности. Такая же растерянная, испуганная, пытающаяся угодить и не понимающая, почему у нее не получается.
— А Костя? — спросила Нина.
— А Костя на работе, — горько усмехнулась Света. — А вечером приходит, садится между нами и просит «не ссориться». Он не понимает. Он думает, что она и правда беспомощная. А она… она из меня все соки выпила за эту неделю. Я спать не могу. Она ночью стонет. Не от боли. Просто так. Чтобы я не спала.
Слезы покатились по щекам Светы. Она не вытирала их.
— Я сегодня сказала ему, что если он не наймет сиделку, я соберу вещи и уеду к маме в другой город. А он… он сказал, что я эгоистка. Что я не понимаю, каково ему. Мать болеет, жена беременная… А он один, бедный, разрывается.
Нина молчала. Все было до тошноты знакомо. Та же пьеса, только сменилась одна актриса. И ей стало жаль эту девочку. Не по-сестрински, а как жалеют человека, который по неопытности сунул руку в огонь, на котором ты сама уже обожглась.
— Уезжай, — тихо сказала Нина.
Света подняла на нее заплаканные глаза.
— Что?
— Уезжай к маме, — повторила Нина тверже. — Прямо сейчас. Собирай вещи и уезжай. Пока не потеряла ребенка. И себя. Поверь мне. Ничего не изменится. Дальше будет только хуже.
Света смотрела на нее, как на спасительницу. В ее взгляде была благодарность и отчаянная решимость.
— Спасибо, — прошептала она. — Спасибо.
Она развернулась и почти бегом пошла в сторону подъезда Тамары Павловны. А Нина осталась стоять, чувствуя ледяной холод внутри. Она только что, возможно, разрушила еще одну семью. Но она знала, что спасла человека.
Через два дня, поздно вечером, снова раздался звонок в домофон. На этот раз Костя был не один. Рядом с ним, опираясь на костыль и руку сына, стояла Тамара Павловна. Гипс на ноге выглядел внушительно.
Нина не открыла.
— Нина, я знаю, что ты дома! Открой! — кричал Костя в динамик. Его голос срывался. — Это все из-за тебя! Света уехала! Она бросила меня! Ты ей что-то наговорила!
— Нина, открой! Бессовестная! — вторила ему мать, ее голос был на удивление крепким и злым. — Семью разбила! Гадюка!
Нина выключила звук домофона. Она села на диван и закрыла уши руками, хотя криков уже не было слышно. Они кричали еще минут десять. Потом в дверь начали стучать. Потом все стихло.
Она подошла к окну и осторожно выглянула. Они стояли на улице. Костя пытался поймать такси. Тамара Павловна что-то гневно ему выговаривала, размахивая свободной рукой. Они выглядели жалко и потерянно. Внезапно Тамара Павловна пошатнулась, и Костя едва успел ее подхватить.
В этот момент у Нины впервые за все это время екнуло сердце. Не жалость. Что-то другое. Ответственность. Она не хотела их спасать. Но и оставить их вот так, посреди ночи, на улице…
Она быстро нашла в телефоне номер круглосуточной службы патронажа. Объяснила ситуацию. Продиктовала адрес. Оплатила картой услуги сиделки на неделю вперед. Дорого. Почти половина ее зарплаты. Но она знала, что должна это сделать. Не для них. Для себя. Чтобы закрыть эту историю окончательно. Чтобы ее совесть была чиста.
Потом она написала короткое сообщение Косте: «К вам едет сиделка. Я оплатила первую неделю. Дальше — сам. Это последнее, что я для вас делаю. Не ищи меня больше. Никогда».
Она добавила его номер и номер Тамары Павловны в черный список.
На следующее утро она проснулась с ощущением невероятной легкости. Будто воздух в ее квартире стал чище, а солнце за окном — ярче. Она знала, что история не закончена. Что Костя и его мама еще долго будут расхлебывать кашу, которую заварили. Но это будет уже их история. А ее собственная, новая, только начиналась. И в ней больше не было места для чужих манипуляций, чужой боли и чужой ответственности. Только тишина, книги и спокойная, выстраданная свобода.
