Для Елены Петровны мир сузился до четырех стен ее квартиры и болевого радиуса ее правого колена. Артроз четвертой степени, сказал врач. И вынес вердикт: поможет только операция, замена сустава. Операция была дорогой, квоту нужно было ждать годами. И эти годы были бы годами боли. Каждый шаг — как удар ножом. Каждая ночь — пытка в поисках положения, в котором нога ныла бы чуть меньше. Она, бывшая учительница географии, обожавшая долгие прогулки по парку, теперь с трудом доходила до магазина.
Но у нее была надежда. Надежда, которую они собирали всем миром. Она откладывала со своей скромной пенсии каждую копейку. Ее сын, Виктор, успешный менеджер, и его жена Алевтина тоже пообещали помочь. Они завели специальный счет, куда все вместе — она со своей пенсии, они со своей зарплаты — клали деньги. Это был их общий семейный проект под названием «Мамина новая нога». За два года они почти собрали нужную сумму. Дата операции была назначена. Через две недели.
Елена Петровна жила этим днем. Она уже представляла, как после реабилитации снова пойдет в свой любимый парк. Без палочки. Без этой унизительной, разрывающей на части боли. Она снова сможет жить, а не выживать.
В тот вечер Виктор приехал к ней один, без жены и внука. Он был непривычно серьезен и деловит. Он сел напротив нее на кухне, достал из портфеля папку с документами.
— Мама, нам нужно поговорить, — начал он. — О твоей операции. И о наших планах.
Она с тревогой на него посмотрела.
— Что-то не так с клиникой?
— С клиникой все в порядке. Не в порядке — с нашим подходом к инвестициям.
«Инвестициям». Это странное, холодное слово резануло слух.
— Я тут на досуге все проанализировал, — он открыл папку. Внутри были графики и таблицы, распечатанные на цветном принтере. — Смотри. Вот стоимость твоей операции. Вот средняя стоимость реабилитации. А вот, — он указал на график, — статистическая вероятность успеха для твоей возрастной группы. Есть риски. Тромбоз, инфекции, протез может не прижиться. А теперь посмотрим сюда, — он достал другой лист. Это был проспект жилого комплекса. — Рынок недвижимости сейчас на пике. Идеальный момент для входа. У нас с Алей как раз есть возможность взять ипотеку на шикарную «трешку». Но нам не хватает на первый взнос. Не хватает, — он сделал паузу и посмотрел ей прямо в глаза, — ровно той суммы, которая лежит на твоем операционном счете.
До нее начал медленно доходить весь чудовищный, абсурдный смысл этого разговора.
— Я, как глава семьи и как человек, отвечающий за наше финансовое будущее, должен был принять сложное, но взвешенное решение, — продолжал он своим ровным, менеджерским тоном. — Я должен был выбрать между краткосрочным, рискованным вложением в повышение качества жизни одного члена семьи. И долгосрочным, надежным вложением в благосостояние всей нашей семьи, в будущее твоих внуков.
Он закрыл папку.
— Так что я отменил твою операцию. Деньги, которые мы собирали, нужны нам на первый взнос по ипотеке. Уж прости.
Тишина. Только старые часы на стене продолжали безразлично отсчитывать секунды ее жизни, в которой больше не было надежды.
— Как… отменил? — прошептала она. — Ты не мог. Счет на мое имя.
— Мог, — он усмехнулся. — Ты же сама два года назад подписала мне доверенность на управление твоими счетами. «Сынок, ты лучше в этом разбираешься». Помнишь? Вот я и разобрался. Деньги уже переведены на счет застройщика. Сделка завтра.
Он встал, подошел и даже погладил ее по плечу.
— Мам, ну ты не расстраивайся. Пойми, это же логично. Ну, походишь с палочкой еще несколько лет. Ничего страшного. Зато мы будем жить в новой, просторной квартире! И ты сможешь приезжать к нам в гости. Мы тебе будем самую удобную раскладушку ставить.
Он говорил это без злости. Без ненависти. Он был искренен. Он искренне верил, что принял правильное, мудрое, единственно верное решение. Он, как хороший менеджер, оптимизировал семейные активы. А она, его мать, ее боль, ее мечта о жизни без боли — все это было просто статьей расходов, которую он счел нецелесообразной и пустил под нож.
— Ты… — она смотрела на него, на своего сына, и не узнавала его. — Ты хоть понимаешь, что ты сделал?
— Конечно, — с гордостью кивнул он. — Я обеспечил будущее своей семьи.
Он ушел, оставив на столе глянцевый проспект нового жилого комплекса. «Райский уголок для вашей семьи», — гласил слоган.
А она осталась сидеть на своей старой, скрипучей кухне. Она смотрела на свою больную, опухшую ногу. А потом — на телефон. Она знала, что завтра из клиники не позвонят, чтобы подтвердить госпитализацию. Она поняла, что ее жизнь, ее остаток жизни, она проведет в боли и беспомощности. И этот приговор ей вынес не врач. И не судьба. А ее собственный, любящий, заботливый сын.
Когда за Виктором закрылась дверь, Елена Петровна не сдвинулась с места. Она сидела на своей старой, скрипучей кухне, в оглушительной тишине, нарушаемой лишь тиканьем настенных часов. Она смотрела на глянцевый проспект жилого комплекса, который он оставил на столе. «Райский уголок для вашей семьи». Ее рай, ее надежда на жизнь без боли, только что был продан, а деньги пошли на строительство рая для него.
Первые несколько дней были похожи на падение в глубокий, темный колодец. Боль в колене, до этого бывшая просто фоном, вдруг стала невыносимой. Она обострилась, как будто тело реагировало на душевную муку. Каждый шаг был пыткой. Квартира, ее убежище, превратилась в тюрьму. Она почти не вставала, с трудом добираясь до кухни и ванной. Надежда, которая была ее главным обезболивающим, исчезла. И без нее боль стала всепоглощающей.
Она перестала отвечать на звонки. Что она могла сказать подругам? «Мой сын отменил мне операцию, чтобы купить себе квартиру»? Это звучало как бред сумасшедшей. Это было настолько чудовищно, что в это было невозможно поверить. Она чувствовала не только боль, но и стыд. Стыд за него. За то, что она вырастила такого монстра.
Спасение пришло в лице Зои, соседки по лестничной клетке. Шумной, немного бесцеремонной, но доброй женщины, с которой они дружили последние двадцать лет. Не дозвонившись до Елены третий день подряд, Зоя, зная о ее больной ноге, забила тревогу. Она позвонила в МЧС.
Когда в дверь забарабанили, Елена Петровна сначала испугалась. Но потом, собрав все силы, доковыляла до двери. Увидев на пороге Зою и двух хмурых спасателей, она разрыдалась. Впервые за эти страшные дни.
Именно на плече у Зои, сидя на своей кухне, она рассказала все. Она говорила и плакала, плакала и говорила. Она выплеснула всю свою боль, весь свой ужас, все свое недоумение. Зоя, обычно такая громкая и веселая, слушала молча, и ее лицо каменело.
— Значит, так, Петровна, — сказала она, когда Елена закончила, и в ее голосе звенела сталь. — Рев тут не поможет. Этот твой… коммерсант… он понимает только язык силы и выгоды. Значит, мы будем говорить с ним на этом языке.
Зоя стала ее полководцем, ее штабом, ее волей. Она взяла ситуацию в свои руки.
— Ты сейчас жертва, — говорила она, принося ей горячий суп. — И он этим пользуется. Наша задача — превратить тебя из жертвы в проблему. В очень большую, дорогую и невыгодную для него проблему.
Их план был прост и безжалостен. Они начали войну на истощение.
Первым делом Зоя, используя свои связи (она всю жизнь проработала в районной управе), нашла контакты всех, кого только можно. Она позвонила в отдел опеки, в комитет ветеранов, в местную газету. Она не жаловалась. Она «советовалась».
— Здравствуйте, — говорила она своим зычным, уверенным голосом. — Я по поводу своей соседки, Елены Петровны. Ветеран труда, прекрасный человек. Сын у нее, Виктор, такой заботливый, купил себе новую квартиру. А матушка старенькая, больная, операцию отменили. Вот, переживаю за нее. Как бы чего не случилось. Может, к ней социального работника нужно приставить, чтобы проверял, все ли в порядке?
Она не обвиняла. Она «сигнализировала». Она создавала вокруг Виктора и его «новой квартиры» токсичное облако из слухов, проверок и официального внимания.
Затем они нанесли удар по его жене, Алевтине. Зоя узнала, где та работает — в элитной школе, учительницей младших классов. И написала письмо. Не директору, нет. В родительский комитет.
«Уважаемые родители! Хочу выразить свое восхищение вашей учительницей, Алевтиной Игоревной. Это человек редких душевных качеств. Ее семья совершила настоящий подвиг: они отказались от дорогостоящей операции для своей больной матери и бабушки, чтобы на эти деньги купить себе новую квартиру и обеспечить будущее своим детям. Такой высокий уровень семейной прагматичности и самопожертвования заслуживает уважения. Думаю, наши дети в надежных руках».
Письмо было шедевром ядовитого сарказма. Через два дня Алевтине пришлось долго и унизительно объясняться с директором и возмущенными родителями.
Но главный удар они приберегли для самого Виктора.
Елена Петровна, по настоянию Зои, начала вспоминать. Она достала старые альбомы, старые записные книжки своего покойного мужа. Ее муж был человеком педантичным и записывал все. И среди этих записей они нашли то, что искали.
Оказалось, что их «успешный» сын Виктор всю жизнь был финансовой черной дырой. Вот запись: «Дал Витьке сто тысяч на его первый бизнес-проект. Сказал, вернет через год». Год был 2010-й. Вот еще: «Погасил за Витьку кредит за машину, разбил чужую. Сказал, что это в последний раз». Вот еще, и еще. За пятнадцать лет набежала сумма, сопоставимая со стоимостью той самой квартиры, которую он только что купил. Это были не подарки. Это были долги. Долги, которые он «забыл» вернуть своим родителям.
Вооружившись этими документами, Елена Петровна, в сопровождении Зои, пришла на новоселье к сыну.
Они вошли без приглашения. Квартира была шикарной. Гости, фуршет, шампанское. Виктор и Алевтина сияли. Увидев мать, Виктор побледнел.
— Мама? Что ты здесь делаешь?
— Пришла поздравить, сынок, — сказала она. Она была спокойна. Она больше не боялась.
Она прошла в центр гостиной. Гости удивленно замолчали.
— Я хочу поднять тост, — сказала она, и ее тихий голос разнесся по комнате. — За моего сына, Виктора. За человека, который так хорошо умеет делать «инвестиции».
Она достала из сумки старую, потрепанную записную книжку мужа.
— Сегодня, — продолжила она, — он сделал свою главную инвестицию. Он вложил деньги, которые мы собирали на мое здоровье, в эти прекрасные стены. Но я хочу напомнить ему и вам о его предыдущих долгах. Долгах перед его отцом.
И она начала читать. Спокойно, отчетливо, страницу за страницей. Даты. Суммы. Обещания.
Зал молчал. Гости смотрели то на нее, то на ее сына, который стоял белый, как стена.
Когда она закончила, она закрыла книжку.
— Общая сумма твоих долгов перед твоим покойным отцом, сынок, составляет три миллиона четыреста пятьдесят тысяч рублей. Я не прошу тебя их вернуть. Я просто хочу, чтобы ты, живя в этой квартире, помнил. Помнил, на чьих костях, на чьих жертвах, на чьей боли построено твое «благополучие».
Она посмотрела на него в последний раз.
— Я пришла не за деньгами. Я пришла забрать свое. Свое достоинство. Кажется, я его нашла.
Она повернулась и пошла к выходу. Зоя следовала за ней.
Они вышли на улицу. Шел снег.
— Ну что, Петровна, — усмехнулась Зоя. — Кажется, мы им новоселье-то подпортили.
Елена Петровна посмотрела на падающие снежинки и впервые за много месяцев улыбнулась.
— Да. Кажется, да.
Она не знала, что будет дальше. Но она знала, что больше не будет сидеть и ждать. Она будет бороться. За себя. За свою память. За свое право на жизнь без боли.
Через неделю ей позвонил старый друг ее мужа, знаменитый хирург.
— Петровна, до меня тут слухи дошли… — смущенно начал он. — В общем, так. Я поговорил с коллегами. Мы сделаем тебе операцию. Бесплатно. По старой дружбе. Считай, что это твой муж с того света тебе помогает.
Она стояла с телефоном в руке, и по ее щекам текли слезы. Но на этот раз это были слезы не горя, а благодарности. Она поняла, что, потеряв сына, она не осталась одна. В мире, оказывается, было гораздо больше добра, чем она думала.
