На плите тихонько пыхтела овсянка, я медленно мешала её ложкой. За спиной скрипнула дверь, вошла Зоя, моя старшая сестра, уже одетая.
– Опять каша? – спросила она. – Марин, ну ты же знаешь, Витенька овсянку не любит, могла бы и бутербродов с колбасой сделать.
Молча поставила кастрюлю на подставку. Витеньке, её сыну, двадцать шесть лет. У него давно своя ипотека и своя Лена, но завтракать он приходит к нам, потому что так удобнее.
– И шаль мою не видела? Синюю, холодно сегодня, а ты вечно всё по своим углам распихаешь.
Она не просила, а требовала. Я смотрела в окно, на мокрые ветки старого тополя, и чувствовала, как во мне что-то каменеет. Решение пришло само, просто накрыло меня с головой, хватит.
Чемодан собирала не спеша, пока Зоя была на работе. Клала не нарядные платья, а то, в чём можно дышать: старый, растянутый свитер, удобные разношенные тапочки, толстую книгу в мягкой обложке. Это был не отпуск, а побег.
Когда сестра вернулась, чемодан уже стоял у двери.
– Это ещё что?
– В пансионат еду, от профсоюза, отдохнуть немного, сменить обстановку.
– В пансионат, значит? Ну-ну, а бумаги где? Путёвку покажи.
– У профсоюза… в школе оставила.
– Ну-да, ну-да, только смотри, не заскучай там. Квартиру я прикрою, не переживай.
Я кивнула, уходя окинула взглядом комнату. Продавленное кресло, где Зоя смотрела свои сериалы, стопка Витькиных автомобильных журналов, разбросанные подушки. Это давно уже был не мой дом, это было общежитие, где я работала бесплатной прислугой.
Закрыла за собой дверь.
Я получила квартиру в наследство, чтобы наконец расставить границы с требовательной роднёй
Квартира встретила меня запахом побелки, сухих трав и чего-то неуловимо родного, так пахло в доме у бабушки. Наверное, тётя Катя, как и она, хранила в шкафах пучки зверобоя и мяты от моли. Поставила чемодан на пол, на стене мерно тикали старые часы-ходики, где-то за окном кричали чайки.
Пыльные солнечные лучи пробивались сквозь блеклые занавески с голубыми цветочками, рисуя на полу светлые прямоугольники. Не стала ничего разбирать, просто подошла к старому дивану, покрытому выцветшим покрывалом, и села, пружины скрипнули.
Сидела так, наверное, час, может, два. Просто смотрела, как пылинки танцуют в солнечном свете, и слушала тиканье часов. И с каждой минутой чувствовала, как тугой узел напряжения, стягивавший мои плечи много лет, начинает медленно развязываться. Я дышала.
Стук в дверь раздался только на следующий день, на пороге стояла крошечная сухонькая старушка в ситцевом платье.
– Ты, никак, Мариночка? А я Шура, соседка снизу, подруга Катюшина.
Она протянула мне небольшую банку, прикрытую чистой марлей.
– Вот, молочка принесла, свежее, утреннее. Коровка у нас тут, через два дома, хорошая.
Вечером баба Шура зашла снова, уже с пучком укропа, села на табуретку на кухне и, пока я заваривала чай, тихонько рассказывала.
– Ох, Катюша твоя… упрямая была, но справедливая. Как-то председателю нашему, этому Степанычу, высказала всё про текущую крышу, прямо на собрании, тот аж покраснел, а назавтра же мужиков прислал, латать.
Я слушала, и квартира вокруг переставала быть чужой, наполнялась голосом тёти Кати, её характером, запахами. Это было уже не просто наследство», а место силы.
– Она тебя любила очень. Всегда говорила: «Мариночка у меня тихая, но с характером, просто её никто не видит».
На следующий день я помогла бабе Шуре донести тяжелую сумку с рынка, а потом вкрутила ей новую лампочку в коридоре, она всё ахала и благодарила.
И в этой простой, незамысловатой заботе было больше тепла, чем во всех завтраках, которые я годами готовила для Витьки. Впервые почувствовала себя нужной по-настоящему, а не по обязанности.
Услышав про наследство, родня решила, что эту собственность нужно получить
Пока я училась заново дышать, в моей подмосковной квартире жизнь шла своим чередом. Зоя присматривала. Это означало, что вечерами она, устроившись на моём продавленном диване, громко смотрела сериалы, а на кофейном столике росла гора чашек с недопитым чаем.
Витька, как и прежде, заходил ужинать, бросал куртку на спинку стула, включал на ноутбуке видео про ремонт машин и требовал чего-нибудь поесть.
– Мам, ну что она там в своем пансионате? – Может, позвонить? Спросить, надолго ли? А то Ленка говорит, давай хоть поживём по-человечески, пока тёти нет, комната-то пустует.
– Тихо ты! – шикнула на него Зоя. – Не лезь, сама разберусь, всему своё время.
Но Витькины слова запали ей в душу. Интерес, не давал ей покоя.
В субботу она затеяла генеральную уборку. На самом деле, это была ревизия. Методично перетряхивала антресоли, заглядывала в коробки со старыми фотографиями, перебирала мои книги, не из любви к порядку, а в поиске зацепки.
И она ее нашла в старой маминой записной книжке, между пожелтевших страниц, лежал выцветший листок. Квитанция за оплату телефона тридцатилетней давности, адрес тот же, волжский. А на обороте, маминым почерком, было записано: «Шура, т. Кати соседка, тел. …».
Зоя почувствовала, как у неё чаще забилось сердце, она тут же схватила телефон. Гудки тянулись долго, наконец на том конце провода раздался старческий голосок.
Зоя мгновенно изменилась в лице, губы сами собой растянулись в улыбке, а голос стал вкрадчивым и сочувствующим.
– Здравствуйте, Александра Ивановна, милая… Это Зоя, сестра Мариночки… Очень за неё волнуюсь, как она там одна… А мы тут по тёте Кате так скучали, так скучали… Хороший был человек…
Баба Шура на том конце провода растаяла.
– Да что вы, дочка! Хорошо, что позвонили! А Мариночка-то у нас теперь хозяйка! Катя-то квартирку на неё отписала! Не чужим же, своему родному человеку! Молодец, приехала, осваивается… Я ей молочка ношу…
Зоя слушала, и улыбка медленно сползала с её лица.
– Вот как…Вот, значит, какой у неё… пансионат.
– Тебе квартира не нужна! – Я назвала одно условие, после которого они сами отказались от своей затеи, оставив меня в покое
После того звонка Зоя действовала быстро и решительно, как хороший организатор. Сначала позвонила двоюродной тётке Нине.
– Нина, привет, тут такое дело… Наша-то Марина от нас наследство скрыла! Квартиру на Волге! Надо поговорить, по-семейному, это непорядок.
Потом был разговор с сыном.
– Витя, собирай в субботу свою Лену, и к нам. Будет серьезный разговор, касается твоего будущего.
Мне она позвонила последней.
– Марина, приезжай в субботу, серьёзный разговор есть. Вся семья будет, ждём к семи.
В субботу вечером в гостиной моей подмосковной квартиры было тесно, все сидели на своих местах. Зоя в центре дивана, рядом Витька с невестой Леной, сбоку в кресле – тяжело вздыхающая тётка Нина, для массовки позвали даже соседку Лидию Петровну.
Меня усадили на стул напротив них, под яркий свет торшера. Это был не семейный сбор, а настоящая проверка.
– Дело у нас семейное, – начала Зоя. – И решать его надо по-людски, по-родственному. Вот скажи нам всем, Марина, честно, разве тебе нужна та квартира?
Я молчала.
– Ты ведь одна, Марин, детей нет, куда тебе одной целая квартира? Пустовать будет. А у Витеньки с Леночкой жизнь только начинается, у них семья будет, им нужнее. Разве по-людски это, племяннику родному не помочь?
– Несправедливо это, – пробубнил Витька.
– У молодых и так ипотека, ноша тяжелая, – поддакнула тётка Нина, промокая платочком сухие глаза.
Смотрели на меня, ждали, что я начну оправдываться, плакать, соглашаться. Давить на чувство вины было их главным приёмом. Я долго молчала, смотрела на их лица, во мне не было волнения.
– Да, Зоя, ты права, семье надо помогать.
По комнате пронёсся вздох облегчения, Зоя победоносно улыбнулась. Я медленно потянулась к своей сумке, но достала не документы на квартиру, а старую фотографию тёти Кати в простой деревянной рамке, встала и молча поставила её на сервант.
– Вот, я, собственно, и хотела вас всех собрать, помянуть тётю Катю. Сорок дней скоро, это ведь её подарок.
Оживление в комнате тут же стихло, все уставились на фотографию.
– Конечно, пусть Витя с Леной живут, я не против. Только просьба у меня одна будет, Тётя Катя с бабой Шурой, соседкой своей, дружили, она ей последние годы во всем помогала. Теперь, если Витя с Леной туда переедут, этот долг на них ляжет, за пожилым человеком ведь надо смотреть, не бросать. Бабушка старенькая, одинокая, это будет правильно.
Витька нахмурился и посмотрел на Лену.
– Да мы… у нас же работа, далеко ездить… Мы же не сможем каждый день…
– Ага, – тут же подхватила тётка Нина. – Молодым и так тяжело будет, какие им ещё лишние хлопоты!
Зоя замялась, кашлянула. Её победный вид исчез.
– Ну… это… посмотрим, – пробормотала она. – Это ж серьёзное дело, ответственность.
Единый фронт рассыпался на глазах. Их объединяло желание получить выгоду, а не готовность к ответственности, тема квартиры сама собой как-то съехала на обсуждение погоды и дел Лидии Петровны.
– С характером ты стала, Марина! – сказала сестра. Я вернулась в свой дом с пирожками от бабы Шуры и поняла: это и есть моё настоящее наследство
Гости расходились быстро, поодиночке, неловко прощались, отводили глаза. Витька с Леной ушли первыми, буркнув что-то про электричку. Тётка Нина вдруг вспомнила про невыключенный утюг, последней уходила Зоя, у двери она обернулась.
– С характером ты стала, Марина, вся в мать.
Не стала ждать ответа, дверь захлопнулась.
Я осталась одна посреди комнаты, воздух был спёртый, пахло чужими духами, на столе стояли грязные чашки. Но напряжения больше не было, не чувствовала ни радости, ни удовлетворения, только глубокое, облегчение и немного грусти.
Посмотрела на фотографию тёти Кати. Казалось, она смотрела на меня с лёгкой, понимающей усмешкой, иллюзий больше не осталось. Семья, какой я её себе представляла, существовала только в моей голове.
Обратно, в свой волжский городок, я ехала на утреннем автобусе, за окном проплывали поля, перелески, деревни. Смотрела на них и чувствовала, как возвращаюсь домой, не в четыре стены, а к себе.
Автобус остановился на пыльной площади у автовокзала, вышла и полной грудью вдохнула речной, чуть сыроватый воздух и пошла по знакомой улице, мимо старых деревянных домов с резными наличниками.
У подъезда, на своей любимой лавочке, сидела баба Шура, увидев меня, она заулыбалась, морщинки у глаз собрались в добрые лучики.
– Мариночка! Вернулась! А я тебе пирожков с капустой напекла, горячие еще. Думаю, приедешь, а в доме и поесть нечего.
Она протянула мне тарелку, укрытую чистым полотенцем.
Стояла у окна в своей тихой, светлой квартире. На серванте, стояла фотография тёти Кати. За окном медленно и величаво текла Волга.
Впервые за долгие годы я не чувствовала себя одинокой, в груди было спокойно, была дома.
