— Чего вылупилась на меня? Я больше не дойная корова и не буду тянуть на себе вашу семейку! — голос прорезал гостиную, как сирена скорой помощи.
Людмила Васильевна, свекровь, застыла у комода. Рот приоткрыт, глаза круглые — будто только что увидела, как её невестка материализовалась из воздуха в образе разъяренной фурии. А ведь минуту назад всё было тихо. Верка мыла посуду после обеда, скребла жирную сковородку, думала о своём…
— Ты… ты что себе позволяешь?! — свекровь наконец нашла голос. — В моём доме!
— В твоём доме?! — Верка рассмеялась, и смех этот был похож на лязг металла по металлу. — Это квартира моего мужа! Моего! А ты здесь на птичьих правах уже три года живёшь, ешь мою еду, электричество моё тратишь!
Осколки вазы хрустели под тапками, когда Людмила Васильевна шагнула вперёд. Лицо налилось краской — от шеи до корней седых волос, которые она каждый месяц красила в «благородный каштан» в салоне на Садовой. За счёт Веркиных, разумеется, денег.
— Да как ты смеешь! Я мать! Я его родила, вырастила! А ты кто? Примазалась!
Верка почувствовала, как что-то лопается внутри. Не сердце — оно уже давно покрылось трещинами. Что-то другое. Терпение, что ли. Или остатки того человека, которым она была семь лет назад, когда приехала в этот город из своего Калинова с одним чемоданом и головой, полной глупых надежд.
— Примазалась… — Верка медленно стянула с рук резиновые перчатки, бросила их на пол. — Примазалась, говоришь?
Из спальни вывалился Колька, её Коля, муж. Рубашка нараспашку, живот вываливается — сорок три года, а выглядит, как пенсионер. На диване, видимо, дрых после своих трёх рюмок.
— Что за крик? Вера, ты чего?
— Я? — Верка обернулась к нему, и Колька невольно отступил на шаг. Такого взгляда он от жены не видел никогда. — А ты чего, Николай? Лежал, пока твоя мамаша мне только что заявила, что я здесь никто и звать меня никак?
— Мама, ты что сказала? — Колька почесал затылок, переводя взгляд с жены на мать.
— Ничего я не говорила! Она сама психует! — Людмила Васильевна схватилась за спинку дивана, изображая сердечный приступ. Коронный номер, проверенный годами. — Ой, сердце… таблетки…
— Заткнись! — рявкнула Верка, и свекровь от неожиданности действительно замолчала. — Хватит прикидываться! У тебя сердце как у космонавта, ты сама вчера хвасталась соседке, что давление как у девочки!
Людмила Васильевна медленно выпрямилась. Глаза сузились.
— Ах ты дрянь…
— Мам, не надо, — Колька попытался встать между ними, но Верка его отодвинула. Несильно, но решительно.
— Послушай меня внимательно, Людмила Васильевна, — Верка говорила тихо, но каждое слово падало, как камень в воду. — Я работаю по двенадцать часов в этом гребаном супермаркете. На кассе. Ноги к вечеру как колоды. Прихожу домой — готовлю. Тебе. Твоему сыну. Твоей дочке, которая каждую неделю приезжает со своими оболтусами-детьми. Стираю. Убираю. Глажу твои блузки, потому что у тебя, видите ли, артрит.
— Так у меня и правда…
— Артрит! — Верка хлопнула в ладоши. — А в очередь в поликлинику три часа отстоять — не артрит? А в магазин сходить — не артрит? А три раза в месяц в салон красоты — не артрит?
Тишина была такая, что слышно было, как за окном проехала машина, как соседи сверху передвинули стул.
— Вера, ну мама же пожилая, — начал было Колька, но осёкся под её взглядом.
— Твоей маме шестьдесят один, — Верка повернулась к мужу. — Моя мать в её годы на двух работах вкалывала и ещё огород сажала. А эта… эта принцесса на горошине за семь лет даже суп ни разу не сварила!
— Я не обязана! — взвилась Людмила Васильевна. — Я свое отработала!
— А я, значит, обязана?! Я вам тут кто? Прислуга бесплатная?
Верка метнулась в коридор, схватила куртку с вешалки. Руки тряслись — от злости, от обиды, от всего сразу.
— Ты куда? — Колька шагнул следом.
— Куда хочу, туда и иду! — Верка натянула куртку, сунула ноги в кроссовки, даже не зашнуровав их. — Надоело! Понимаешь? На-до-е-ло!
— Вера, ну давай спокойно…
— Спокойно?! — она обернулась, и Колька увидел, что у жены глаза красные. Не от слёз — от ярости. — Семь лет спокойна! Семь лет терплю! Твоя мамочка каждое утро мне рассказывает, как Ленка Соседская хозяйка замечательная, а я разгильдяйка! Как их Юра жену золотом осыпает, а ты — алкаш и лентяй! Как у меня фигура поплыла, как я одеваюсь, как готовлю! Каждый. Тупой. День!
— Она не так это говорит…
— Не так?! Да она позавчера Свете Мичуриной по телефону жаловалась, что её бедный сынок на какой-то уродине женился! Я слышала, Коля! Я стояла за дверью и слушала, как твоя мамаша меня уродиной называет!
Людмила Васильевна появилась в коридоре. Лицо уже спокойное, даже жалостливое.
— Верочка, миленькая, ты неправильно поняла…
— Иди ты… — Верка не договорила, дёрнула дверь на себя. — Идите вы все…
Дверь хлопнула так, что в соседней квартире залаяла собака.
На улице было свежо, хоть и начало октября. Верка шла быстро, не разбирая дороги, мимо знакомых пятиэтажек, мимо детской площадки, где местные алкаши уже обосновались на лавочке с бутылками пива. Один даже свистнул ей вслед, но она не обернулась.
Телефон завибрировал в кармане. Колька, конечно. Писал: «Вернись, поговорим нормально». Верка отключила звук и сунула телефон обратно.
Ноги сами привели её на автобусную остановку. Подошла маршрутка — пятнадцатая, в центр. Верка залезла, кинула мятую сотню водителю и упала на сиденье у окна.
— Сдачу? — водитель обернулся.
— Да не надо сдачи.
Маршрутка тронулась, и город поплыл за окном. Серые дома, облезлые рекламные щиты, магазины с вывесками «Продукты», «Всё по сорок девять», «Разливное». Верка смотрела на всё это и думала: когда она успела возненавидеть этот город? Или не город… а эту жизнь?
Рядом села бабка с авоськой, от которой несло селёдкой.
— Внученька, а на «Текстильщиках» остановится? — спросила она.
— Не знаю, — честно ответила Верка. — Сама не знаю, куда еду.
Бабка покосилась на неё, но промолчала. Видать, лицо у Верки было такое, что лучше не лезть.
На «Текстильщиках» Верка и правда вышла. Здесь был торговый центр — не новый, облезлый, но с кафешкой на втором этаже, где варили приличный кофе. Верка зашла, заказала капучино и круассан, который стоил половину её дневной зарплаты, и села у окна.
Телефон снова завибрировал. Колька: «Мама плачет. Ты довольна?»
Верка посмотрела на сообщение и вдруг рассмеялась. Громко, так что за соседним столиком девчонки-студентки обернулись. Плачет. Конечно плачет. Людмила Васильевна умела плакать по заказу — дежурные слёзы, которые появлялись в нужный момент и исчезали, когда цель достигнута.
Верка начала печатать ответ: «А когда я плачу, ты замечаешь?» Но стёрла. Нет. Хватит. Хватит объяснять, оправдываться, доказывать.
Вместо этого она набрала другой номер. Длинные гудки. Потом знакомый голос:
— Але? Верка? Ты чего так поздно звонишь?
— Рит, — Верка перевела дыхание. — Я… можно к тебе приехать?
Пауза.
— Что случилось?
— Я ушла. От них. От всех.
Ещё одна пауза. Потом:
— Адрес помнишь? На Солнечной, дом восемь. Приезжай. Я буду ждать.
Верка положила трубку и допила остывший кофе. За окном стемнело окончательно, включились фонари. Где-то там, в их районе, в квартире на четвёртом этаже, сейчас Колька уговаривал маму, а мама требовала немедленно позвонить этой дуре и приказать вернуться. А Верка сидела здесь, в дешёвой кафешке, и впервые за семь лет чувствовала… что? Свободу? Страх? Облегчение?
Всё вместе. И это было странно. Страшно. И чертовски хорошо.
Она встала, оставила на столе недоеденный круассан и вышла на улицу. До Риткиного дома было три остановки на автобусе. Рита — её единственная подруга, которая осталась со времён колледжа. Рита, которая развелась два года назад и теперь жила одна в однушке, работала в туристическом агентстве и говорила, что счастлива.
Автобус подошёл быстро. Верка села и снова уставилась в окно. Телефон завибрировал в последний раз. Колька: «Ну ты и стерва».
Верка усмехнулась и выключила телефон совсем.
Пусть подумает. Пусть вспомнит, когда в последний раз спрашивал, как у неё дела. Когда в последний раз вступился за неё перед мамашей. Когда… когда вообще видел в ней не кухарку, не уборщицу, а жену.
Автобус тормозил на светофорах, пропускал пешеходов. А Верка думала: что дальше? Вернётся? Конечно вернётся. Куда деваться? Но не сегодня. Сегодня пусть поволнуются. Пусть прочувствуют, каково это — остаться без неё. Без удобной, молчаливой, терпеливой Верки, которая всё стерпит и ничего не скажет.
Потому что сегодня что-то переломилось. И теперь Верка сама не знала, куда это её приведёт.
Дом на Солнечной оказался панельной девятиэтажкой с облупившейся краской на подъезде. Верка набрала код домофона, который Рита скинула в сообщении, поднялась на пятый этаж пешком — лифт, судя по объявлению, не работал уже месяц.
Дверь открылась мгновенно.
— Господи, Верка… — Рита смотрела на неё во все глаза. — Ты выглядишь… да входи уже!
Верка переступила порог, и Рита сразу обняла её — крепко, по-настоящему. Пахло от подруги какими-то дорогими духами и сигаретным дымом.
— Рассказывай, — Рита затащила её на кухню, усадила за стол. — Чай? Или сразу коньяк?
— Коньяк, — Верка криво усмехнулась. — Много коньяка.
Рита достала бутылку «Арарата», плеснула в два гранёных стакана — не мелочилась.
— За свободу, — подняла она свой.
— За то, что я, похоже, спятила, — Верка чокнулась и выпила залпом. Обожгло горло, но стало легче.
И она рассказала. Всё. Про семь лет терпения, про свекровь, которая правит в их квартире, как королева в замке. Про Кольку, который давно превратился из мужа в послушного сыночка. Про то, как Верка работает на износ, а её считают прислугой. Про вазу, которая разбилась о стену, и про себя, которая вдруг поняла — хватит.
Рита слушала, не перебивая, только подливала коньяк.
— Знаешь, что я тебе скажу? — произнесла она наконец. — Пора тебе жить. Не выживать — жить.
— Жить, — Верка повторила это слово, будто пробовала на вкус. — Я уже и забыла, как это.
— Тогда напомню, — Рита хлопнула ладонью по столу. — Завтра пятница. Идём в клуб. «Эдем» на набережной знаешь?
— Рит, мне тридцать девять…
— И что? Мне сорок один, и ничего, хожу. Там нормальная публика, не малолетки. Музыка живая по выходным. Надень что-нибудь красивое… хотя стой. У тебя вообще есть что-нибудь красивое?
Верка посмотрела на свою застиранную водолазку и джинсы, которые она купила лет пять назад на распродаже.
— Нет.
— Так и думала, — Рита вскочила. — Пошли. Я тебе что-нибудь подберу. Мы одного размера вроде… ну почти.
Клуб «Эдем» располагался в подвале старого особняка на набережной Волги. Верка стояла перед зеркалом в Риткиной ванной и не узнавала себя. Чёрное платье облегало фигуру — да, она поправилась за эти годы, но платье сидело хорошо. Рита накрасила её, уложила волосы.
— Ничего себе, — выдохнула Верка. — Я…
— Ты красивая, дура, — Рита стояла позади неё в красном комбинезоне, который она носила с такой лёгкостью, будто это были домашние треники. — Просто ты забыла об этом. Они тебя этим заразили — этим ощущением, что ты никто. Серая мышь. Прислуга.
— Коля раньше говорил, что я красивая, — тихо сказала Верка.
— Раньше. А теперь?
Верка промолчала. Когда Коля в последний раз говорил ей что-то приятное? Год назад? Два? Или вообще никогда после свадьбы?
— Забудь про него. На одну ночь — просто забудь. Давай.
Они взяли такси — Рита категорически отказалась ехать на автобусе в таких нарядах. Водитель, мужик лет пятидесяти, всю дорогу косился в зеркало и улыбался.
— Девчонки, куда путь держите?
— На свидание, — бодро соврала Рита, и Верка едва не поперхнулась.
— Везёт же кому-то, — хмыкнул водитель.
У входа в клуб стояла небольшая очередь. Охранник — громила с бычьей шеей — оглядел их и кивнул:
— Проходите.
Внутри было темно, душно и громко. Музыка била по ушам — живая группа играла что-то из восьмидесятых, кавер на «Modern Talking». Народу было много — кто танцевал, кто толпился у бара, кто сидел за столиками в полумраке.
— Ну что, начнём со слабоалкогольного? — прокричала Рита ей на ухо.
— Начнём с крепкого, — ответила Верка.
Они протиснулись к барной стойке. Бармен — молодой парень с выбритыми висками и пучком на макушке — ловко жонглировал бутылками.
— Дамам — по «Маргарите», — заказала Рита.
Коктейли принесли быстро — в высоких бокалах, с солью на ободке. Верка сделала глоток и поморщилась — крепко. Но хорошо.
— Смотри, — Рита кивнула в сторону зала. — Вон тот, в синей рубашке. Всё на тебя пялится.
Верка проследила за её взглядом. Мужчина лет сорока пяти, может, чуть старше. Высокий, подтянутый, волосы с сединой аккуратно зачёсаны назад. Синяя рубашка действительно была — расстёгнута на две пуговицы, рукава подвёрнуты. Стоял у стойки с бокалом виски и смотрел. Именно на неё.
— Не неси чушь, — Верка отвернулась.
— Да ладно тебе, — Рита толкнула её локтем. — Он идёт сюда!
И правда. Мужчина двигался через толпу прямо к ним. Уверенно, спокойно. Остановился рядом, улыбнулся — приятная такая улыбка, без пошлости.
— Добрый вечер. Можно составить компанию?
Голос низкий, бархатный. Верка почувствовала, как внутри что-то ёкнуло.
— А мы не против, правда, Верк? — Рита лучилась энтузиазмом.
— Вера, — автоматически представилась Верка и тут же подумала: зачем? Зачем назвала своё имя?
— Михаил. Миша, — он протянул руку. Пожатие было крепким, тёплым. — Впервые здесь?
— Да… то есть нет… в смысле… — Верка запуталась в словах, и Рита рассмеялась.
— Она давно не выходила в люди, — пояснила подруга. — Реабилитируется.
— Рита! — Верка покраснела.
— Что Рита? Правду говорю.
Миша усмехнулся, сделал знак бармену:
— Ещё дамам того же. И мне ещё один виски.
Они разговорились. Точнее, Рита болтала, Миша отвечал, а Верка молчала и пила свою вторую «Маргариту», потом третью. Голова слегка кружилась, но приятно. Миша оказался архитектором, работал в проектном бюро, разведён, детей нет. Жил один в двушке на Заречной.
— А вы? — он повернулся к Верке.
— Я… замужем, — выпалила она и осеклась. Замужем. Пока ещё замужем.
— Понятно, — Миша кивнул, но не отвёл взгляда. — Счастливы?
Вопрос повис в воздухе. Рита затихла, глядя на подругу.
— Нет, — честно ответила Верка. — Несчастлива.
— Тогда танцуйте со мной.
Это не было вопросом. Миша просто взял её за руку и повёл на танцпол. Группа как раз начала медленную композицию — что-то про любовь, про расставания. Верка не сопротивлялась. Просто позволила ему обнять себя за талию.
Они танцевали молча. Миша пах хорошим одеколоном и чем-то ещё — мужским, терпким. Верка прижималась к его груди и думала: когда Коля в последний раз танцевал с ней? Никогда. Даже на свадьбе он отделался одним танцем и сбежал с друзьями курить.
— У вас красивые глаза, — сказал Миша ей на ухо. — Грустные, но красивые.
— Спасибо, — Верка подняла голову. Он смотрел на неё, и в этом взгляде было что-то… внимание. Настоящее внимание, а не дежурная вежливость.
— Хотите уйти отсюда? — спросил он.
Верка знала, что должна сказать «нет». Что должна вернуться к Рите, выпить ещё коктейль, поболтать и поехать домой — к подруге, не к мужу. Что должна вести себя прилично, благоразумно.
Но она устала быть благоразумной.
— Да, — сказала Верка. — Хочу.
Они вышли из клуба в прохладную октябрьскую ночь. Набережная была пустынна — только редкие фонари освещали дорогу, да вода в Волге плескалась где-то внизу.
— Вы не боитесь? — спросил Миша.
— Чего?
— Меня. Пойти с незнакомым мужчиной.
Верка посмотрела на него. На самом деле она боялась. Но не его.
— Боюсь, — призналась она. — Но не вас. Я боюсь себя. Боюсь того, что делаю.
— А что вы делаете?
— Не знаю. Что-то неправильное. Или, наоборот, впервые правильное.
Миша остановился, повернул её к себе. Лицо его было серьёзным в свете фонаря.
— Слушайте. Мне нравитесь вы. Правда нравитесь. Но я не хочу быть той ошибкой, о которой вы потом пожалеете.
Верка рассмеялась — коротко, невесело.
— Знаете, сколько лет я делала то, что от меня ждали? Что было правильно, что было нужно? Сегодня я хочу сделать что-то для себя. Хотя бы сегодня.
Он поцеловал её. Осторожно сначала, потом жарче. Верка ответила — неумело, судорожно, будто забыла, как это делается. Голова кружилась уже не от алкоголя.
Квартира Миши была именно такой, как Верка представляла: современная, аккуратная, мужская. Минимум мебели, на стенах чёрно-белые фотографии архитектуры. Большие окна выходили на ночной город.
— Кофе? — спросил он.
— Потом, — ответила Верка и сама удивилась своей смелости.
Утром она проснулась от солнечного света, бьющего в незнакомое окно. Миша спал рядом — лицо спокойное, рука перекинута через её талию. Верка осторожно высвободилась, встала, оделась. Телефон показывал двадцать три пропущенных вызова от Кольки и десять сообщений. Она не стала читать.
— Уходишь? — Миша открыл глаза.
— Мне нужно… разобраться, — Верка натягивала туфли, не глядя на него.
— Я понимаю. Возьми мою визитку, — он встал, прошёл к столу, протянул ей белую карточку с тиснением. — Позвони, если захочешь. Если не захочешь — тоже нормально.
Верка взяла визитку, сунула в карман.
— Спасибо, — сказала она. — За всё.
— За что?
— За то, что напомнили, что я есть.
К Рите Верка не вернулась. Поехала домой. По дороге репетировала, что скажет. Но когда открыла дверь ключом, репетиция не понадобилась.
В квартире было тихо. Коля сидел на диване, мялся. Людмила Васильевна стояла у окна — лицо каменное.
— Где ты была? — голос Кольки был не злым. Усталым.
— Не важно, — Верка прошла в комнату, достала из шкафа сумку, начала складывать вещи.
— Ты что делаешь?
— Собираюсь. Я ухожу, Коля. Навсегда.
— Как это навсегда? — он вскочил, подошёл. — Вер, ну брось. Мы же можем поговорить…
— О чём? — она обернулась. — О том, как ты семь лет выбирал между мной и мамой? И каждый раз выбирал её? О том, как я стала в этом доме прислугой? О том, что я не помню, когда мы в последний раз разговаривали нормально? Не о борще, не о деньгах — а вообще?
— Я… — Коля растерянно посмотрел на мать, но та молчала. — Вер, я всё исправлю. Правда. Мама уедет к сестре, мы с тобой…
— Нет, Коля. Поздно. Слишком поздно.
Людмила Васильевна наконец заговорила:
— Гулящая. Я так и знала. Небось нашла себе кого-то.
Верка медленно повернулась к свекрови. И улыбнулась. Спокойно так, почти ласково.
— Знаете что, Людмила Васильевна? Да. Нашла. Мужчину, который посмотрел на меня и увидел женщину. А не кухарку. Который за один вечер сказал мне больше приятных слов, чем ваш сын за семь лет брака. И знаете, что самое ужасное? Я об этом ни капли не жалею.
— Гуляка! — свекровь шагнула вперёд, но Коля перехватил её.
— Мам, не надо.
— Пусти! Эта дрянь опозорила нашу семью!
Верка застегнула сумку, перекинула через плечо. Прошла в прихожую, обулась.
— Вера, постой, — Коля шёл за ней. — Ну подожди. Давай обсудим…
Она обернулась в последний раз. Посмотрела на него — на мужчину, которого когда-то любила. Или думала, что любила. Теперь она видела перед собой странного человека. Слабого. Несамостоятельного. Чужого.
— Я подам на развод, — сказала Верка. — В понедельник пойду к юристу. Квартира твоя, ничего не нужно. Просто распишитесь в документах, когда придёт время.
— Вер…
— Прощай, Николай.
Дверь захлопнулась. Верка спустилась по лестнице — шла медленно, ноги подкашивались. Только когда вышла на улицу, когда холодный воздух ударил в лицо, она остановилась. Достала телефон. Набрала Риту.
— Рит, можно к тебе? Насовсем… ну, пока не найду жильё?
— Приезжай, дура, — голос подруги был хриплым от недосыпа, но тёплым. — Жди, я чайник поставлю.
Верка убрала телефон. Достала из кармана визитку Миши. Посмотрела на тиснёные буквы: «Михаил Сергеевич Громов. Архитектор». И номер телефона.
Она не знала, позвонит ли. Не знала, что будет дальше. Не знала вообще ничего про свою новую жизнь.
Но впервые за долгие годы Верка не боялась этого незнания.
Она просто шла вперёд. По осенней улице. К автобусной остановке. К Рите. К чему-то новому.
И внутри, где раньше была пустота и злость, теперь было что-то другое.
Надежда, что ли.
Или просто воздух.
В понедельник Верка действительно пошла к юристу. Нашла через интернет — женщина лет пятидесяти, Инна Петровна, с кабинетом в старом административном здании на Первомайской.
— Имущество делить будем? — спросила юрист, строча что-то в компьютере.
— Нет. Ничего не надо.
— Дети есть?
— Нет.
— Тогда всё просто. Месяц на размышление, потом суд, потом штамп. Три месяца максимум, если он не будет возражать.
— Не будет, — Верка была уверена. Коля соглашался со всем. Всегда.
Инна Петровна протянула ей бумаги:
— Подпишите здесь. И здесь. Госпошлину оплатите в банке, чек принесёте. Всё.
Всё. Семь лет жизни уместились в три листа формального текста и сумму госпошлины.
Верка вышла от юриста, и на душе было странно. Не грустно — освобождённо как-то. Будто сняла с себя тяжёлую шубу, в которой таскалась посреди лета.
Телефон зазвонил. Незнакомый номер.
— Да?
— Вера? Это Миша. Громов. Помните меня?
Сердце ухнуло куда-то вниз.
— Помню.
— Я… не знаю, правильно ли звоню. Просто не мог не позвонить. Как вы?
— Я сегодня подала на развод.
Пауза. Долгая. Потом:
— Вы свободны сейчас? Может, кофе?
Верка посмотрела на часы. До смены в супермаркете ещё четыре часа.
— Где?
— На Пушкинской есть кофейня. «Зёрна». Знаете?
— Найду. Через полчаса?
— Буду ждать.
***
Через полгода Верка стояла в аэропорту Шереметьево с одним чемоданом и билетом до Тбилиси в руке.
Миша оказался не принцем. Оказался обычным мужиком со своими тараканами — ревнивым, занудным, который через два месяца начал намекать, что неплохо бы ей бросить работу в супермаркете и сидеть дома. «Я же обеспечу», — говорил он. И Верка поняла: опять. Опять та же песня, только слова другие.
Она ушла от него в марте. Развод с Колей как раз оформился — он расписался во всех бумагах молча, даже не поднял глаз. Людмила Васильевна стояла рядом и сверлила Верку взглядом, но та даже не обернулась.
Рита сказала ей как-то вечером, когда они пили вино на её крохотной кухне:
— А чего ты вообще здесь держишься? Этот город тебя сжирает. Уезжай куда-нибудь.
— Куда?
— Куда глаза глядят. Я бы уехала, если б не ипотека.
И Верка задумалась. А что её держит? Работа в супермаркете за двадцать тысяч? Съёмная комната, в которой она теперь ночевала? Воспоминания?
В апреле на городском сайте вакансий она увидела объявление: «Требуется повар в гостевой дом. Грузия, Тбилиси. Проживание, питание, достойная зарплата». Телефон указан российский.
Верка позвонила. С ней говорила женщина, Нина, русская, которая десять лет назад переехала в Грузию, открыла гостевой дом для туристов. «Приезжай на пробный месяц, — сказала Нина. — Не понравится — оплачу обратный билет».
И вот теперь Верка стояла у стойки регистрации, сдавала чемодан. Телефон завибрировал — сообщение от Риты: «Звони, как долетишь, моя ты счастливая».
Верка улыбнулась. Прошла на посадку.
В самолёте она сидела у иллюминатора и смотрела, как внизу уплывает Москва, потом леса, поля, реки. Соседом оказался грузин лет семидесяти, который всю дорогу рассказывал про свою семью, про виноградники, про то, как хорошо в Тбилиси весной.
— А ты зачем едешь, дочка? — спросил он.
Верка задумалась.
— Не знаю, — честно ответила она. — Искать себя, наверное.
— Найдёшь, — старик похлопал её по руке. — Обязательно найдёшь. Грузия — она добрая. Она всех принимает.
Самолёт пошёл на посадку. В окне показались горы — величественные, покрытые снегом на вершинах. Город раскинулся внизу — древний, пёстрый, незнакомый.
Верка прижалась лбом к иллюминатору и вдруг подумала: а ведь ей не страшно. Совсем. Она летит неизвестно куда, к чужим людям, в чужую страну, где даже язык не понимает.
И ей не страшно.
Наоборот.
Впервые за сорок лет жизни Вере было легко.
Она достала телефон, открыла камеру и сделала снимок в окно — горы, облака, солнце. Подписала: «Я лечу» — и отправила Рите.
А потом убрала телефон, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.
Дойная корова умерла где-то над Кавказским хребтом. На её месте родилась просто Вера.
Которая никому ничего не должна.
