— Ты отдашь путёвку племяннице, — сказала Зинаида, пока я собирала чемодан.
Голос будущей свекрови, тонкий и вкрадчивый, просочился в спальню из коридора. Ольга замерла, держа в руках стопку новых футболок — две себе, две Александру. Она даже не сразу поняла, что Зинаида обращается к ней. Мысль показалась настолько абсурдной, что мозг отказался её обрабатывать.
Она медленно обернулась. Зинаида Петровна стояла в дверях, поджав губы в ту самую линию, которая безошибочно предвещала неприятности. Её взгляд был устремлён на две глянцевые бумажки, лежащие на покрывале рядом с раскрытым чемоданом. Путёвки в Сочи. Их с Сашей первая совместная поездка к морю, подарок самим себе на помолвку.
— Что, простите? — голос Ольги прозвучал глухо, будто из-под воды.
— Говорю, путёвку свою отдашь Леночке, — повторила Зинаида, входя в комнату и бесцеремонно присаживаясь на край кровати. Она взяла в руки одну из путёвок, покрутила её в пальцах с безупречным, но старомодным маникюром. — Сашенька поедет один. А ты свою — племяннице. У девочки диплом, первая работа, устала. Ей нужнее.
Ветер за окном завыл с новой силой, швырнув в стекло горсть колючей снежной крупы. Челябинская зима, суровая и беспощадная. Ольга почувствовала, как по спине пробежал ледяной холодок, не имеющий ничего общего с погодой. Она смотрела на эту невысокую, властную женщину, на её тщательно уложенные волосы, окрашенные в дорогой «баклажан», и впервые за два года отношений с её сыном ощутила не раздражение, а чистую, дистиллированную ярость.
— Зинаида Петровна, мы с Александром летим вместе. Это наша поездка.
— Была ваша, станет его, — без тени сомнения отрезала та. — Что тебе, жалко, что ли? Ты женщина взрослая, тебе сорок два, море сто раз видела. А Леночка молодая. Ей впечатления нужны. Да и Сашеньке одному побыть полезно, подумать перед свадьбой. Мужчине нужно личное пространство.
«Личное пространство». От этого словосочетания, произнесённого елейным тоном, у Ольги свело зубы. Она медленно опустила футболки на комод. Чемодан на кровати вдруг показался чужим и нелепым. Её мир, такой понятный и выстроенный ещё пять минут назад, накренился.
— Я не отдам свою путёвку, — сказала она тихо, но отчётливо. Каждое слово было похоже на гладкий, холодный камень.
Зинаида Петровна вздохнула так, будто Ольга только что потребовала у неё почку.
— Я так и знала, что ты эгоистка. Всё для себя. Сашенька такой мягкий, такой добрый, ему нужна женщина, которая будет о семье думать, а не только о своих развлечениях. Я с ним поговорю. Он всё поймёт. Он свою мать уважает.
Она встала и, положив путёвку на место, направилась к выходу. На пороге обернулась.
— И не дуйся. В твоём возрасте обидчивость не красит. Будь мудрее.
Дверь за ней закрылась. Ольга осталась одна в комнате. Ветер за окном продолжал свой тоскливый, яростный плач. Она подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Внизу, под фонарями, метель кружила снежные вихри, унося их куда-то во тьму проспекта. Она не плакала. Слёз не было. Внутри всё заледенело, превратилось в острый, звенящий кристалл. Она работала парикмахером почти двадцать лет. Её руки привыкли создавать красоту, трансформировать, дарить людям радость от отражения в зеркале. Она знала, как одним точным движением ножниц изменить образ и настроение. И сейчас она с ужасающей ясностью поняла, что её собственную жизнь нужно срочно «стричь». Беспощадно и под корень.
Она не стала продолжать собирать чемодан. Вместо этого молча прошла на кухню и достала из бара бутылку коньяка. Дорогого, французского. Сашиного. Он берёг его для «особых случаев». Что ж, случай был более чем особый. Налив себе щедрую порцию в стакан для сока, она залпом выпила половину. Горло обожгло, но в груди стало теплее.
Когда через час вернулся Александр, она сидела на том же месте, глядя в тёмное окно. Он вошёл на кухню, весёлый, румяный с мороза, с пакетом её любимых эклеров.
— Олюшка, привет! А я тут… — он осёкся, увидев её лицо и бутылку на столе. — Что-то случилось? Мама заезжала?
Он уже всё знал. Ольга увидела это по его бегающим глазам, по тому, как он поспешно поставил пакет на стол, избегая смотреть на неё.
— Заезжала, — ровно сказала она. — Предложила отдать мою путёвку твоей племяннице.
Александр тяжело вздохнул и провёл рукой по волосам. Этот жест, который она раньше находила трогательным, теперь вызвал лишь глухое раздражение.
— Оль, ну ты же знаешь маму… Она не со зла. Она просто… очень любит Лену. И меня. Хочет как лучше.
— Как лучше для кого, Саша? — она посмотрела ему прямо в глаза. — Для неё? Для Лены? А для меня? Где в этой схеме я?
— Ну чего ты сразу начинаешь? — он сел напротив, попытался взять её за руку, но она отдёрнула ладонь. — Можно же было просто согласиться. Полетела бы в другой раз. Что, тебе принципиально? Из-за какой-то путёвки скандал устраивать… Мы же почти семья.
«Почти семья». В этой «почти семье» ей, сорокадвухлетней женщине со своей профессией, квартирой и жизнью, отводилась роль статистки, которая должна «быть мудрее» и молча уступать.
— Дело не в путёвке, Саша. Ты ведь это понимаешь?
— Не понимаю! — он начал заводиться. — Я не понимаю, почему нельзя просто сделать так, чтобы всем было хорошо и спокойно! Зачем эти драмы?
Это было ключевым моментом. Точкой невозврата. Он даже не пытался её защитить. Он предлагал ей прогнуться, чтобы избежать его личного дискомфорта в общении с матерью.
Ольга встала.
— Значит так, Александр. В Сочи ты не едешь. И я не еду. Путёвки можешь отдать маме. Пусть подарит их кому хочет.
— В смысле? — он растерянно смотрел на неё снизу вверх.
— В прямом смысле. И никакой свадьбы не будет. Собирай свои вещи.
Она сказала это спокойно, почти бесцветным голосом, и от этой спокойности ему, кажется, стало страшнее, чем если бы она кричала.
— Оля, ты с ума сошла? Из-за такой ерунды? Ты сейчас на эмоциях, давай успокоимся…
— Я никогда в жизни не была так спокойна, — она посмотрела на него как на постороннего. — Я вдруг всё очень ясно увидела. Спасибо твоей маме. Она мне открыла глаза.
Он что-то говорил про любовь, про два года вместе, про то, что она рубит с плеча. Она молча слушала, а потом пошла в спальню, достала его вещи из шкафа и сложила их в ту самую дорожную сумку, которую он приготовил для Сочи.
Когда она выставила сумку в коридор, он смотрел на неё с обидой и недоумением, как ребёнок, у которого отобрали игрушку.
— Ты ещё пожалеешь, — бросил он, одеваясь. — В твоём возрасте разбрасываться отношениями… Кому ты будешь нужна?
Дверь за ним хлопнула. Ольга снова осталась одна. «В твоём возрасте». Вторая за вечер фраза-триггер. Она усмехнулась. Ветер за окном одобрительно загудел. Она взяла телефон и набрала номер своей сменщицы и подруги.
— Мариш, привет. Ты завтра работаешь? Поменяйся со мной, а? Мне очень надо. Да… нет, не заболела. Освободилась.
На следующий день, в свой внезапный выходной, она не сидела дома, упиваясь горем. Она пошла в театр. Не как зритель. Вчерашний коньяк и ярость придали ей смелости, которой не хватало месяцами.
Ольга была лучшим мастером в своём салоне. Но её настоящей страстью был театр. Она ходила на все премьеры, знала репертуар наизусть, а в журналах по парикмахерскому искусству всегда в первую очередь искала статьи о создании исторических и фантазийных причёсок для сцены и кино. Одной из её постоянных клиенток была ведущая актриса местного драмтеатра, Ирина Вольская. Именно Ирина, видя горящие глаза Ольги, как-то обмолвилась: «Олечка, с твоими руками и твоим чувством стиля тебе бы у нас работать. Наш постижёр уже еле дышит, а молодёжь приходит без фантазии».
И вот сейчас Ольга, одетая в своё лучшее платье, стояла у служебного входа в Челябинский театр драмы. Ветер трепал её пальто и бросал в лицо снег. Она почти повернула назад, решив, что это безумие. Но потом вспомнила унизительные слова Зинаиды, беспомощность Александра и фразу «кому ты будешь нужна». Она решительно толкнула тяжёлую дверь.
Главный художник, к которому её провела сердобольная вахтёрша, оказался суровым мужчиной лет шестидесяти с седой бородой и пронзительным взглядом. Его звали Фёдор Иванович. Он скептически оглядел Ольгу с ног до головы.
— Так. Вы от Ирины. Парикмахер, значит. А с париками работать умеете? С накладками? Шиньоны, локоны, вот это вот всё? У нас тут не стрижки под машинку. У нас тут, знаете ли, Мольер.
Ольга выпрямилась.
— Не умею. Но я быстро учусь. И я чувствую форму. Я могу посмотреть на эскиз и понять, как это должно выглядеть на голове живого человека, а не на бумаге. Я могу создать характер с помощью причёски.
Фёдор Иванович хмыкнул.
— Характер, значит… Айда, характер, посмотрим.
Он повёл её в постижёрский цех. Это был другой мир. Мир, пахнущий лаком, пудрой, старым бархатом и клеем. На стеллажах стояли десятки болванок с париками всех мастей — от пудреных буклей XVIII века до авангардных конструкций из проволоки и пакли. Ольга смотрела на всё это с благоговением ребёнка, попавшего в сокровищницу.
— Вот, — Фёдор Иванович ткнул пальцем в растрёпанный светлый парик. — «Женитьба Фигаро». Графиня. Наш постижёр на больничном, а завтра прогон. Парик «устал». Нужно привести в божеский вид. Вернуть локоны, объём. Справишься — поговорим. Нет — дверь там.
Это был вызов. Профессиональный вызов, которого ей так не хватало. Последние годы её работа превратилась в рутину: мелирование, каре, мужские стрижки. Всё отточено до автоматизма. А здесь — творчество в чистом виде.
Она осторожно взяла парик в руки. Волосы были тусклые, локоны распались. Но под слоем пыли и лака она видела потенциал.
— Мне нужны будут горячие щипцы, шпильки, лак сильной фиксации и… немного вашего доверия, — сказала она, глядя прямо в глаза художнику.
Он снова хмыкнул, но в глазах мелькнул интерес.
— Айда, характерная. Поглядим.
Она работала три часа без перерыва. Её пальцы, казалось, вспомнили что-то давно забытое. Она не просто завивала локоны. Она выстраивала архитектуру причёски, представляя себе лицо актрисы, свет рампы, шелест платья. Она вкладывала в этот мёртвый парик всю свою нерастраченную нежность, всю свою ярость, всё своё отчаянное желание начать новую жизнь.
Когда она закончила, на болванке красовалась пышная, живая причёска, достойная настоящей графини. Локоны лежали упруго, но естественно, каждый на своём месте.
Фёдор Иванович, который периодически заглядывал в цех, подошёл, молча обошёл парик кругом, потрогал один из локонов.
— Так, — сказал он после долгой паузы. — С понедельника можешь выходить. На полставки. Для начала. У нас премьера скоро, «Вишнёвый сад». Работы — непочатый край.
Ольга вышла из театра на улицу. Ветер стих. Крупные снежинки медленно падали в свете фонарей. Она вдохнула морозный воздух полной грудью и рассмеялась. Громко и счастливо. Кому она будет нужна? Себе. Она нужна себе.
Первые недели были сумасшедшими. Днём — работа в салоне, вечером — в театре. Она спала по пять часов, но не чувствовала усталости. Театр поглотил её целиком. Она училась клеить бороды и усы, делать «возрастной» грим, чинить парики, создавать с нуля причёски для новых постановок. Она оказалась в своей стихии. Коллеги по цеху, поначалу встретившие её настороженно, быстро приняли в свой круг, увидев её страсть и талант.
С Фёдором Ивановичем у них сложились странные отношения. Он был её начальником, суровым и требовательным. Но иногда, поздно вечером, когда они оставались вдвоём в мастерской, он заваривал в щербатом чайнике крепкий чай и начинал рассказывать. О великих актёрах, с которыми работал, о гастролях по всему Союзу, о том, как однажды в Омске пришлось делать парик для короля Лира из мочалки и сантехнической пакли, потому что реквизит потеряли. Ольга слушала, затаив дыхание. Он говорил о театре как о живом, капризном, но горячо любимом существе.
Александр несколько раз пытался вернуться. Сначала были сообщения с извинениями. Потом — звонки. Он говорил, что был неправ, что погорячился, что любит её. Ольга не отвечала. Однажды он подкараулил её у подъезда с огромным букетом роз. Цветы выглядели жалко на фоне заснеженного челябинского двора.
— Оля, прости. Мама… она извинится. Я с ней поговорил. Она перегнула палку. Давай начнём всё сначала? Полетим куда угодно, хоть на Мальдивы!
Он стоял перед ней, красивый, успешный менеджер среднего звена, в дорогом пальто, и казался ей совершенно чужим. Она смотрела на него и видела не мужчину, которого любила, а его испуганного внутреннего мальчика, который боялся ослушаться маму.
— Саша, уже не надо, — сказала она спокойно. — Ни Мальдив, ни Сочи. Ничего. У меня другая жизнь.
— Какая другая жизнь? — он не верил. — Парикмахерская твоя? Что изменилось-то?
— Я изменилась, — она обошла его и вошла в подъезд, оставив его стоять с букетом посреди метели.
Премьера «Вишнёвого сада» была назначена на конец февраля. Напряжение в театре росло с каждым днём. Ольга отвечала за причёску Раневской. Она создала сложный образ из полураспустившихся кос и выбившихся прядей, который должен был подчеркнуть внутренний надлом героини, её ускользающую красоту.
В день премьеры в гримёрке царил хаос. Пахло пудрой, валерьянкой и успехом. Ольга в последний раз поправляла причёску на голове Ирины Вольской.
— Олечка, это шедевр, — прошептала актриса, глядя на своё отражение. — Ты не просто парикмахер. Ты художник.
Когда прозвучал третий звонок, Ольга осталась за кулисами. Она стояла в полутьме, вдыхая пыльный театральный воздух, и слушала, как за занавесом рождается магия. Она видела, как Фёдор Иванович, обычно такой строгий, нервно теребит бороду, вглядываясь на сцену. В антракте он подошёл к ней.
— Хорошо получилось с Раневской, — буркнул он. — Очень в образ. Прям… точно.
Для него это была высшая похвала. Он помолчал, а потом добавил, глядя куда-то в сторону:
— Ты это… послезавтра свободна вечером? У меня два билета в Камерный. Дают интересную вещь. Современную. Айда со мной? С меня кофе после.
Ольга смотрела на этого сурового, немолодого, но такого настоящего человека, и улыбалась. Не кокетливо, а тепло и открыто.
— Айда, Фёдор Иванович.
На сцену уже вызвали актёров. Зал взорвался аплодисментами. Ольга стояла за кулисами и чувствовала себя абсолютно счастливой. Она не знала, что будет дальше — сложатся ли у них отношения с Фёдором, останется ли она в театре насовсем или вернётся в салон. Но это было и неважно. Важно было то, что она стоит здесь, в сердце мира, который сама для себя выбрала. Она не уступила, не прогнулась, не стала «мудрее» в понимании Зинаиды Петровны.
Она достала телефон, чтобы поставить его на беззвучный режим. На экране светилось непрочитанное сообщение от Александра, пришедшее полчаса назад: «Я всё равно тебя люблю и буду ждать». Ольга, не читая, удалила его. А потом увидела ещё одно, от неизвестного номера: «Это Фёдор. Я, наверное, не Иванович. Можно просто Федор. И лучше не кофе, а глинтвейн. Вечер холодный обещают».
Она улыбнулась и убрала телефон. Из-за кулис доносились восторженные крики «Браво!». Ветер за стенами театра утих, и в наступившей тишине падал густой, спокойный снег. Её личный вишнёвый сад не был продан. Он только-только начинал цвести.
