Густой, монотонный, почти медитативный гул стиральной машины стал саундтреком моей новой, незнакомой жизни. Он заполнял собой тишину крошечной кухни, становясь фоном для моих одиноких мыслей. Я сидела, бездумно помешивая ложкой давно остывший чай в любимой кружке с наивным рисунком полевых цветов — тёплом воспоминании о днях, когда счастье казалось простым и понятным. За окном серый октябрьский день ронял на стекло мелкие, плаксивые капли дождя, словно разделяя моё настроение. Ровно год назад на свет появился наш сын, маленький Лучик, и эти двенадцать месяцев, состоявшие из 365 дней и бессчетного количества бессонных ночей, пролетели как один миг. Миг, наполненный до краев запахом детской присыпки, беззубыми улыбками, первыми агуканьями, крошечными победами и всепоглощающей, безусловной, жертвенной любовью. Я находилась в декретном отпуске, и, положа руку на сердце, считала это время самым сложным, но и самым наполненным смыслом в своей жизни. Но мой супруг, Артём, очевидно, придерживался кардинально иного мнения, которое всё громче и отчётливее начинало звучать в стенах нашего когда-то уютного гнёздышка.
Последние месяцы тучи над нашим семейным счастьем сгущались медленно, но неумолимо, как осенний туман. Артём становился всё более молчаливым, замкнутым и раздражительным. Безвозвратно ушли в прошлое те тёплые вечера, когда он, вернувшись с работы, с горящими глазами рассказывал о своих проектах, делился планами и заветными мечтами о большом доме с садом для наших будущих детей. Теперь любые, даже самые невинные разговоры, так или иначе, сводились к одной-единственной теме — деньгам. Вернее, к их вечной, удручающей нехватке. Его лицо мрачнело с каждой поездкой в супермаркет, а взгляд, которым он провожал кассовый чек, был тяжел, полон немого укора и разочарования. Я до сих пор помню, как однажды, почти машинально, выбрала себе недорогой, но очень симпатичный, мягкий шарф. Артём увидел его в моих руках и с ледяным, отстранённым спокойствием произнёс фразу, которая врезалась в память: — София, у нас ребёнок. Какие могут быть шарфы?
Я молча, без возражений, положила вещь обратно на полку. Покупка чего-либо для себя стала немыслимой, почти преступной роскошью, а каждая просьба денег на подгузники или очередную баночку детского питания сопровождалась его демонстративно тяжёлым, уставшим вздохом, который звучал громче любого крика.
Я всеми силами старалась списывать происходящее на банальный стресс. На внезапно свалившуюся на его плечи груз ответственности. Ведь он — единственный кормилец, главная опора и защитник нашей маленькой семьи. Я искренне, всем сердцем верила, что он просто устал, что ему невыносимо тяжело носить на себе этот груз. И я изо всех сил старалась помочь ему, как могла: стала ещё более экономной, почти невидимой, растворившейся в быте. Перестала что-либо просить. Перестала вообще чего-либо хотеть для себя. Научилась виртуозно штопать крошечные Лучины ползунки, находить в интернете самые выгодные акции на детские товары и готовить три разных блюда из одной-единственной курицы. Я постоянно твердила себе, что это всё временно, что это всего лишь испытание, которое мы обязаны пройти вместе, рука об руку, как настоящая, крепкая, любящая семья. Как же жестоко я ошибалась в своей наивной вере.
В тот роковой, переломный вечер наш Лучик долго и мучительно не мог заснуть. Режущиеся зубки превратили моего обычно спокойного и улыбчивого ангелочка в плачущий, беспокойный комочек боли. Я часами носила его на руках по комнате, тихо напевая старые колыбельные, нежно баюкая, прижимая к себе, и лишь ближе к десяти часам вечера он, совершенно измученный, наконец забылся тревожным сном в своей уютной кроватке. Абсолютно выжатая, опустошённая, я на цыпочках вышла на кухню, мечтая лишь об одной чашке горячего, согревающего чая и благословенной, целительной тишине. Артём сидел за столом, не отрываясь, уставившись в мерцающий экран своего ноутбука. Он даже не пошелохнулся, не подал и вида, что заметил моё появление.
— Уснул? — бросил он в звенящую тишину, не отрывая взгляда от холодного света монитора.
— Да, слава богу. Очень тяжёлый сегодня выдался день, зубки нас совсем замучили, — тихо, почти шёпотом ответила я, с трудом присаживаясь на стул напротив и чувствуя, как ноют спина и онемевшие от укачивания руки.
— У всех когда-то режутся зубки, София. А деньги на наше с тобой существование и на твоё последующее лечение этих самых зубов никто с неба, к сожалению, сбрасывать не будет, — его голос был непривычно резок и полон неприкрытого, едкого яда. Я застыла на месте, и чашка замерла на полпути ко рту. Это было нечто новое, пугающее. Раньше его недовольство было пассивным, молчаливым, скрытым. Теперь оно обрело голос, стало осязаемым и агрессивным.
— Артём, что ты хочешь этим сказать? — прошептала я, хотя сердце уже сжалось в комок от ледяного, тошнотворного предчувствия надвигающейся катастрофы.
Он с резким, оглушительным грохотом захлопнул крышку ноутбука. Я невольно вздрогнула от неожиданности. Его глаза, те самые глубокие глаза, в которых я когда-то тонула от нежности и любви, теперь смотрели на меня с холодной, колючей, незнакомой злостью.
— То и хочу сказать! Я один в этой семье вкалываю как проклятый с утра до ночи, чтобы всех вас обеспечить. А ты, я смотрю, прекрасно устроилась: сидишь дома, в тепле и уюте, сериалы, наверное, смотришь. Декрет твой скоро уже закончится, а ты, похоже, даже не думаешь о будущем. Хватит сидеть у меня на шее, пора бы и работу поискать!
Каждое его слово било по моему сознанию с силой удара хлыстом. Воздух застрял где-то глубоко в горле, не давая вздохнуть. Я смотрела на него и не могла поверить собственным ушам. Этот человек, который когда-то носил меня на руках, который рыдал от счастья в коридоре роддома, сейчас с таким презрением обвиняет меня в тунеядстве. Меня. Мать его годовалого сына. Женщину, которая за последний год напрочь забыла, что такое сон длиннее трёх часов подряд, что такое маникюр, причёска, простая встреча с подругами. Женщину, чей огромный мир добровольно и безропотно сузился до размеров нашей скромной двухкомнатной квартиры и детской площадки под окнами.
— На шее? — еле слышно, с трудом переспросила я, чувствуя, как к глазам предательски подступают злые, обжигающие слёзы. — Артём, я не сижу без дела. Я воспитываю нашего сына… Это тоже огромная работа, круглосуточная, без выходных и праздников…
— Ой, не надо мне тут рассказывать про свою тяжёлую долю! — он резко, с раздражением махнул рукой, словно отмахиваясь от надоедливой мухи. — Другие женщины как-то умудряются и детей растить, и деньги при этом зарабатывать. Моя мать, между прочим, с двумя детьми справлялась и на завод в ночную смену ходила! А ты, я вижу, просто нашла себе удобную отговорку, чтобы ничего не делать. Всё, считай разговор окончен. Я сказал — ищи работу.
Он резко, почти грубо встал и, не глядя на меня, вышел из кухни, громко хлопнув дверью. Я осталась одна в оглушительной, звенящей, давящей тишине, которую нарушал лишь убаюкивающий, монотонный гул стиральной машины. Я сидела, совершенно окаменев, и слёзы беззвучно, одна за другой, катились по моим щекам, падая на старую, потертую клеёнку стола. Это была не просто обида или горькая досада. Это было тотальное, сокрушительное крушение всего моего мира. Мой родной дом, моя некогда крепкая крепость, моя тихая семейная гавань — всё это в одно мгновение оказалось хрупкой картонной декорацией, которая рухнула от одного его жестокого, бездушного слова. Он не просто упрекнул меня. Он публично, цинично обесценил всё, что я делала все эти месяцы. Мой материнский труд, мою самоотдачу, мою безграничную любовь. В ту долгую, бесконечную ночь я не сомкнула глаз ни на минуту. Я лежала рядом с мирно посапывающим Лучиком, вдыхала его сладкий, родной запах и чувствовала, как жгучая обида внутри меня медленно, но верно переплавляется во что-то иное — в холодную, твёрдую как сталь решимость. «Хорошо, — думала я, неотрывно глядя в тёмный потолок. — Ты хочешь, чтобы я нашла работу? Ты её получишь. Ты получишь всё, чего так настойчиво требуешь».
Утром я проснулась совершенно другим, обновлённым человеком. Душевная боль никуда не ушла, она просто сжалась в тугой, тяжёлый комок где-то глубоко в солнечном сплетении, но поверх неё вырос прочный, надёжный панцирь из холодной, непоколебимой целеустремлённости. Артём вёл себя так, будто вчерашнего нашего тяжёлого разговора попросту не было. Молча съел свой завтрак, уставившись в экран телефона, и, уходя на работу, бросил через плечо своё дежурное, безразличное «пока». Я не ответила ему. Впервые за всё время я просто проигнорировала его.
Как только за ним закрылась входная дверь, я сразу же достала свой старый, покрытый пылью ноутбук. По своему образованию я бухгалтер, и до декрета несколько лет успешно работала в небольшой, но очень дружной и сплочённой аудиторской фирме. Отношения с моей начальницей, Алиной Викторовной, у меня всегда были самые прекрасные, почти дружеские. Я трезво, без иллюзий оценивала свои шансы: найти полноценную, стабильную работу в офисе с годовалым ребёнком на руках — задача, граничащая с фантастикой. Кто же согласится терпеть мои бесконечные, неизбежные больничные, которые непременно начнутся в первый год посещения садика? Да и с кем вообще можно будет оставлять Лучика? Мои родители жили за триста километров от нас, а свекровь, Галина Петровна… О, это была отдельная, очень сложная история. Она всегда и во всём безоговорочно поддерживала своего «Артёмчику» и с самого начала нашего брака тонко, но настойчиво намекала, что я «слишком засиделась» в декрете и постепенно превращаюсь в «квохчущую наседку». Просить её о помощи было не только бессмысленно, но и невероятно унизительно.
Значит, оставался только один выход — удалённая работа. Я начала активно, почти лихорадочно шерстить все возможные сайты для фрилансеров, срочно обновлять своё давно заброшенное, покрытое цифровой пылью резюме. И тут меня внезапно осенило. Я набрала номер Алины Викторовны.
— София? Привет, моя дорогая! Как ты живёшь? Как там подрастает твой сыночек? — её энергичный, доброжелательный, такой знакомый голос прозвучал для меня как самая прекрасная музыка после вчерашнего кошмарного вечера.
Я, стараясь изо всех сил говорить как можно более ровно и деловито, коротко объяснила ей свою ситуацию. Не стала жаловаться на мужа, выносить сор из избы, лишь сухо констатировала, что жизненные обстоятельства резко изменились и мне сейчас срочно, очень нужна работа, желательно в удалённом, дистанционном формате.
Она на другом конце провода задумчиво помолчала с минуту. — Знаешь, а ведь ты позвонила удивительно вовремя, — наконец задумчиво произнесла она. — У нас тут сейчас самый разгар, настоящий завал в конце года. Взяли на постоянное обслуживание несколько мелких ИП, а наша основная удалёнщица, Катя, просто зашивается, одна совсем не справляется с таким объёмом. Это, конечно, пока только неполная занятость и деньги поначалу будут совсем скромные, но если ты покажешь себя с хорошей стороны, сможешь довольно быстро вырасти…
— Я согласна! — почти выпалила я, боясь, что она вдруг передумает или найдёт кого-то более подходящего. — Алина Викторовна, я вас очень прошу, умоляю, дайте мне этот шанс. Я вас уверяю, я не подведу. Мне это сейчас очень, очень нужно.
— Вижу, что нужно, — её голос заметно потеплел, в нём послышались нотки участия. — Хорошо, девочка моя. Присылай на почту свои документы для официального оформления. Завтра же вышлю тебе первое пробное задание.
Я положила трубку и разрыдалась. Но это были уже совсем другие, очищающие слёзы — слёзы огромной благодарности и обретённой, хрупкой надежды. У меня появился реальный, осязаемый шанс. Шанс на спасение, на выход из тупика.
Ровно через неделю после того судьбоносного разговора с Артёмом я уже сидела за своим ноутбуком, сосредоточенно сводя дебет с кредитом для маленькой, но уютной цветочной лавки. Это было невообразимо трудно, почти неподъёмно. Лучик, словно чувствуя своим материнским сердцем, что мама теперь принадлежит не только ему одному, начал требовать вдвое, втрое больше внимания и заботы. Я работала урывками, украдкой: только во время его короткого дневного сна, готовила незатейливый ужин, пританцовывая с ним на руках, а глубокой ночью, когда вся квартира уже погружалась в глубокий сон, я, заварив себе крепчайший, почти чёрный кофе, снова садилась за стол, погружаясь в цифры, отчёты и счета-фактуры. Я спала в лучшем случае по три-четыре часа в сутки, ходила как сомнамбула, но впервые за последний год я почувствовала, что по-настоящему живу, что востребована. Мой мозг, немного затуманенный однообразной рутиной, снова заработал на полную, творческую мощность. Я снова стала не только матерью, но и профессионалом, грамотным, ценным специалистом.
Когда я сообщила Артёму, что нашла себе подработку, он лишь коротко, презрительно хмыкнул, даже не взглянув на меня.
— Ну и сколько тебе там заплатят за эти твои бумажки? Три копейки, небось? — спросил он с едкой, язвительной усмешкой, не отрываясь от мелькающего экрана телевизора.
— Для начала хватит, чтобы полностью обеспечивать нашего Лучика и себя всем самым необходимым, включая подгузники и детское питание, — спокойно и очень чётко, с неожиданной для себя твёрдостью ответила я, глядя не на него, а куда-то в пустую стену.
Его кривая усмешка медленно, как маска, сползла с его лица. Он, очевидно, ждал от меня совершенно другой реакции — либо подобострастной благодарности за его «мотивационный пинок», либо жалобных стенаний о том, как мне теперь тяжело. Но я молчала, сохраняя ледяное спокойствие. И это моё новое, уверенное молчание, кажется, бесило и раздражало его больше всего на свете.
Начался самый странный, самый абсурдный месяц в нашей совместной жизни. Мы продолжали существовать под одной крышей, в одной квартире, но постепенно превратились в чужих, равнодушных соседей по коммуналке. Артём, как и обещал, полностью прекратил меня финансировать. Он демонстративно, с подчёркнутой аккуратностью оставлял на тумбочке в прихожей деньги «строго на коммуналку и ипотеку», а на мои робкие вопросы о продуктах и бытовых мелочах всегда отвечал одно и то же: — Ты же теперь работаешь, большая деловая женщина. Вот и покупай всё сама. Я не спорила, не вступала в пререкания. Я молча, с высоко поднятой головой шла в магазин и покупала всё необходимое на свою первую, совсем ещё скромную зарплату. Я быстро научилась планировать наш с сыном бюджет с филигранной точностью до рубля. Я больше ничего у него не просила. Ни денег, ни помощи с ребёнком, ни простого человеческого, доброго слова.
А ему, казалось, только этого и было нужно. Он с видимым облегчением полностью отстранился от семейных дел. Приходил с работы, молча ужинал приготовленной мной едой, а потом надолго уходил в свой виртуальный мир — мир громких компьютерных игр и бесконечных сериалов. Он абсолютно перестал интересоваться, как прошёл мой день, никогда не спрашивал о Лучиных маленьких успехах, его новых словах. Мы с сыном просто перестали для него существовать. Сначала мне было невыносимо, физически больно от этой душевной пустоты. Я смотрела на этого чужого, холодного мужчину и не могла понять, куда же подевался мой Артём, тот самый любящий человек, что когда-то клялся быть рядом «и в горе, и в радости, в болезни и в здравии». А потом острая душевная боль постепенно притупилась, ушла куда-то глубоко внутрь. На её месте образовалась огромная, ледяная пустота и трезвое, страшное, бесповоротное понимание: это конец. Нашей семьи больше не существует.
Между тем, мои скромные дела на работе постепенно, но верно шли в гору. Алина Викторовна, видя моё отчаянное рвение, ответственность и невероятную аккуратность в работе, была мною очень довольна. Она стала передавать мне всё новых и новых, более серьёзных клиентов. Мой доход начал потихоньку, но стабильно расти. Спустя месяц я зарабатывала уже вполне приличную, самостоятельную сумму, достаточную для того, чтобы не просто выживать, а нормально, достойно жить. Я смогла, не прося и не унижаясь, купить Лучике новую, дорогую и очень удобную коляску взамен нашей старой, разваливающейся на ходу развалюхи. И, зайдя в магазин, купила себе пару простых, но стильных новых платьев — впервые за последние полтора года.
Артём, конечно же, сразу заметил мои обновки.
— О, шикуем, как я погляжу? — бросил он однажды вечером, когда я в очередной раз примеряла перед зеркалом одно из новых платьев. Его голос сочился ядовитым сарказмом. — Накопила со своих великих копеек?
— Накопила, — абсолютно ровно, без единой эмоции ответила я, поправляя на плече бретельку.
— Ну, раз у тебя появились лишние, ни на что не нужные деньги, — он медленно подошёл ко мне ближе, и его тон стал жёстким, требовательным, почти угрожающим, — может, начнёшь, наконец-то, полноценно вкладываться в наш общий семейный бюджет? Ипотека и коммуналка, на минуточку, сами себя платить не будут. Давай сюда половину своей зарплаты. Сейчас же.
Это была та самая, последняя капля, которая переполнила чашу моего терпения. Финальный, оглушительный аккорд в этой бесконечной пьесе абсурда, в которой мы жили.
Я медленно, очень спокойно повернулась к нему лицом. Я посмотрела ему прямо в глаза, и он, кажется, впервые за последние несколько месяцев увидел во мне не привычную, забитую, вечно уставшую домохозяйку, а кого-то совершенно другого, сильного и уверенного.
— Артём, — мой голос звучал удивительно спокойно, но в нём отчётливо звенела закалённая сталь. — Семейный бюджет — это когда два взрослых человека вместе решают, как и на что тратить свои общие, совместно заработанные деньги. Когда они заботятся друг о друге и поддерживают в трудную минуту. Когда муж не попрекает жену, сидящую в декрете с его же родным ребёнком, каждым потраченным рублём. Когда он не называет её нахлебницей, которая бессовестно сидит у него на шее. У нас с тобой, Артём, давно уже нет семьи. И никакого семейного бюджета у нас, соответственно, тоже нет и быть не может.
Он опешил, отступил на шаг назад. Просто смотрел на меня, растерянно хлопая глазами, словно не в силах осознать и понять смысл только что произнесённых мною слов.
— Ты что это такое несешь? Совсем, что ли, от своих цифр с ума сошла? Я тебя всё это время содержу, кормлю, а ты ещё и недовольна теперь!
— Ты меня не содершь, — твёрдо, не давая ему договорить, перебила я его. — Последний месяц я полностью содержу себя и нашего с тобой сына сама, на свои честно заработанные деньги. А до этого ты меня не содержал, а систематически унижал и морально подавлял. Ты публично обесценил мой материнский труд, мою любовь, мою заботу. И даже когда я, подчиняясь твоему требованию, начала работать, ты не извинился, не признал свою неправоту. Ты просто с холодным расчётом решил, что теперь можешь безнаказанно отобрать и эти, заработанные мной деньги. Так вот знай, Артём. Я больше никогда и никому не позволю так с собой обращаться. Я подаю на развод. Наш брак окончен.
В маленькой кухне воцарилась гробовая, мёртвая тишина. Артём молча, медленно переваривал услышанное. На его лице глупое недоумение постепенно сменилось знакомой, неуправляемой яростью.
— На развод? — наконец выдавил он, и в его голосе вновь зазвучали знакомые угрожающие, опасные нотки. — Ты сейчас серьёзно? Из-за одного дурацкого, бытового разговора ты готова разрушить всю нашу семью? Да ты хоть понимаешь, что говоришь? Кому ты такая, с ребёнком на руках, вообще нужна будешь? Ты же без меня пропадёшь, в нищете!
— Это мы ещё обязательно посмотрим, кто из нас в итоге пропадёт, — с тем же ледяным спокойствием ответила я. Я чувствовала себя в тот момент удивительно сильной, свободной и по-настоящему живой. — И знай, я не разрушаю семью. Её уже давно разрушил ты, своим равнодушием и жестокостью. Я всего лишь спасаю себя и своего сына от этой токсичной, ядовитой атмосферы и жизни рядом с человеком, который нас не любит, не ценит и не уважает. Я хочу, чтобы мой сын рос и гордился своей сильной матерью, а не видел её каждый день забитой, униженной и глубоко несчастной.
Он начал кричать, громко, истерично. Обвинял меня во всех смертных грехах, в эгоизме, в чёрной неблагодарности, кричал, что я навсегда лишаю ребёнка родного отца. Но я его уже почти не слышала. Все его жалкие обвинения, словно горох, отскакивали от моего нового, прочного, защитного панциря. Любовь в моём сердце давно и безвозвратно умерла. Её опустевшее место теперь заняло холодное, твёрдое, выстраданное решение начать свою, новую, самостоятельную жизнь.
На следующий же день, пока он был на работе, я вызвала грузовое такси. Наших с Лучиком личных вещей оказалось на удивление мало — всего пара чемоданов с нашей одеждой да несколько коробок с его любимыми детскими игрушками. Квартиру я присмотрела и сняла заранее — маленькую, но очень уютную и светлую однушку с свежим ремонтом, недалеко от большого, зелёного парка. На свои, честно заработанные, кровные деньги. Когда я уже спускалась с сыном на руках и с последним чемоданом, я неожиданно столкнулась с ним в подъезде. Он только что вернулся. Артём смотрел на меня растерянно, испуганно, и в его глазах впервые за долгое время промелькнуло что-то похожее на искренний страх и осознание происходящего.
— София… Постой… Не уходи, пожалуйста, — пробормотал он, запинаясь. — Я… Я, кажется, погорячился тогда. Был неправ, глуп. Давай всё обсудим, как взрослые люди. Всё можно ещё исправить, вернуть назад!
Я посмотрела на него в самый последний раз, долгим, пронизывающим взглядом. Нет, уже ничего нельзя было исправить или вернуть. Все мосты между нами были безжалостно сожжены дотла, и их пепел давно развеян по ветру.
— Прощай, Артём, — тихо, но очень чётко сказала я и, не оборачиваясь, уверенно вышла на улицу, навстречу своей новой, пока ещё неизвестной, но такой желанной и определённо лучшей жизни.
Первые месяцы самостоятельной жизни были похожи на изнурительный, адский марафон на выживание. Я разрывалась между растущей работой, которая требовала всё больше времени и сил, сыном, который как раз начал ходить и требовал постоянного, неусыпного внимания, и непростым, нервным бракоразводным процессом. Артём, активно подстрекаемый своей властной матерью, пытался всеми способами вставлять мне палки в колёса: угрожал через суд отнять ребёнка, требовал почти что феодального раздела имущества, вплоть до подаренной мне ещё на свадьбу микроволновки. Но я, предвидя это, заранее наняла хорошего, грамотного юриста — и снова, с гордостью, оплатила его услуги полностью сама — который довольно быстро и профессионально охладил его нездоровый пыл и надёжно защитил мои законные интересы и права. Я научилась делать тысячу разных дел одновременно, словно опытный жонглёр. Я постепенно подружилась с другими мамочками с нашей детской площадки, и мы организовали свой небольшой, спасительный «коммунизм»: по очереди сидели с детьми друг друга, выручая, если кому-то срочно нужно было сбегать в магазин, к врачу или просто передохнуть часок. Мир вокруг вдруг оказался не таким уж враждебным и холодным, как мне казалось раньше.
Прошёл год. Моя скромная удалённая подработка постепенно переросла в небольшое, но уже вполне процветающее и самостоятельное бухгалтерское агентство. Я сняла маленький, но очень уютный офис в центре города, но главное — я с радостью смогла дать постоянную работу ещё трём женщинам, таким же молодым мамам в декрете, какими была я сама совсем недавно. Я, скопив первоначальный взнос, наконец-то купила в ипотеку нашу с Лучиком собственную, просторную двухкомнатную квартиру. Светлую, солнечную, с огромными панорамными окнами, выходящими на тот самый, любимый зелёный парк.
Иногда, в особо тихие, спокойные вечера, когда Лучик уже крепко спит, я по старой памяти вспоминаю тот злополучный, переломный разговор на кухне. Те самые жестокие, несправедливые слова, ранившие меня тогда в самое сердце: «Хватит сидеть у меня на шее». Артём в тот вечер думал, что безвозвратно унижает меня, что ставит на место. Он отчаянно хотел сломать меня, подчинить своей воле, сделать удобной и послушной. А на самом деле, сам того не ведая, он преподнёс мне самый ценный и важный подарок в моей жизни. Он подарил мне крылья. Он подарил мне свободу. Он заставил меня пробудиться от сладкого, но такого опасного летаргического сна, поверить в свои силы и построить свою жизнь полностью с чистого листа. Жизнь, в которой меня никто и никогда больше не посмеет упрекнуть куском хлеба или унизить за желание быть счастливой.
Пару недель назад я совершенно случайно встретила Артёма в большом торговом центре. Он сильно сдал, изменился не в лучшую сторону: осунулся, побледнел, под глазами залегли глубокие, тёмные тени усталости. Мы ненадолго разговорились. Он пожаловался, что вскоре после нашего расставания потерял свою престижную, высокооплачиваемую работу, а теперь перебивается лишь случайными, непостоянными заработками и вынужден снова жить со своей матерью. Он с нескрываемой, плохо скрываемой завистью и тоской смотрел на меня — уверенную в себе, хорошо, со вкусом одетую, — на мою новую, недорогую, но мою собственную машину, припаркованную у входа, на нашего счастливого, беззаботно смеющегося Лучику, который радостно теребил меня за руку, что-то оживлённо рассказывая. И по его потухшему, пустому взгляду я вдруг ясно поняла: он так ничего и не понял за это время. Он до сих пор искренне верит, что мне просто безмерно «повезло» в жизни. А я-то точно знаю, что всё моё «везение» — это всего лишь закономерный результат сотен бессонных ночей, титанического, ежедневного труда и одного-единственного, но самого важного и судьбоносного решения в моей жизни. Решения больше никому и никогда не позволять топтать своё достоинство и самоуважение.
И под звуки детского смеха, наполнявшего светом нашу новую квартиру, я наконец-то осознала, что самые тёмные тучи иногда дарруют самый яркий и чистый свет, а самые жестокие слова, преподнесённые жизнью как подарок, могут открыть дорогу к настоящему, большому счастью.
