– Оксаночка, ну ты пойми, котик! Не получилось с нахрапа! Она вцепилась в эту квартиру, как… как медсестра в стерильность! И мать еще масла в огонь подлила!
Тимур шептал в трубку, стоя на балконе и зябко кутаясь в куртку. В кухне Лена гремела кастрюлями – готовила ему ужин после «тяжелого дня».
– Мне плевать, как не получилось! – звенел в трубке капризный девичий голос. – Ты обещал мне Турцию в октябре! В пятизвездочный! Я уже всем подружкам сказала! У Лерки муж ей шубу купил, а ты мне на путевку наскрести не можешь?
– Я смогу, киса, смогу! Я все придумал! – зачастил Тимур. – Я сейчас по-другому зайду. Через ласку. Она у меня доверчивая, растает. Мне нужно только, чтобы она одну бумажку подписала… Маленькую доверенность. Якобы для оформления субсидии на коммуналку для мамы. А я по этой доверенности…
– Смотри у меня, Тимур! – голос в трубке стал жестким. – Если через неделю денег не будет, Леркин муж, между прочим, звал меня в ресторан. Он, в отличие от некоторых, слов на ветер не бросает.
Тимур сглотнул.
– Все будет, котик. Все будет!
Он вернулся на кухню преображенным.
– Леночка, солнышко! Как ты устала, наверное! – он подошел к ней сзади, обнял за плечи. Лена вздрогнула от неожиданности, но тут же обмякла. Как же ей хотелось верить. – Давай я сам. Ты иди, отдохни. Приляг.
Следующие несколько дней Лена жила как в тумане. Тимур был таким, каким не был даже в первый год их брака. Он приносил ей кофе в постель, сам ходил в аптеку за лекарствами для матери, вечерами сидел дома, читал вслух газету Любови Борисовне, демонстративно игнорируя свой смартфон.
– Гляди-ка, Леночка, – удивлялась она сама, – может, и впрямь твой крик на него подействовал? Исправляется мужик.
Любовь Борисовна только хмыкала в ответ и просила Лену померить ей давление.
– Сто сорок на девяносто. Опять, – вздыхала Лена, откладывая тонометр. – Надо таблетку.
– Не хочу я твою химию, – ворчала свекровь. – Ты мне лучше калины принеси, что мы с тобой в том году протирали. Вот где лекарство. Ее, Леночка, собирать надо знаешь когда? Не просто осенью, а как первый морозец ударит. Она тогда и горечь отдает, и вся сила в нее уходит. Против давления – лучше не придумаешь. И для сердца хорошо. Протереть с сахарком, один к одному, и в холодильник. Ложечку утром, ложечку вечером.
Лена слушала и кивала. Ей нравились эти бытовые премудрости свекрови. В них было что-то настоящее, корневое, в отличие от лживого блеска Тимура.
А Тимур, между тем, не терял времени.
– Мамуль, – подсел он к матери как-то вечером, когда Лены не было дома. – Тут такое дело. Я узнавал. Тебе же как ветерану труда положена субсидия на квартиру. А у нас тут долг небольшой накопился, пока я… ну… не очень хорошо зарабатывал. Так вот, чтобы долг реструктурировать и субсидию оформить, нужно много бегать. А ты сама не можешь. И Лена на работе. Давай я сделаю?
Любовь Борисовна прищурилась.
– Ты? Бегать по инстанциям? Сроду за тобой такого не водилось, сынок.
– Так я ж для тебя, мама! – он картинно положил руку ей на плечо. – Только там нужна доверенность. От Лены. Квартира-то на ней числится. Что она мне доверяет собрать справки. Я тут попросил знакомого, он бланк приготовил. Она подпишет – и все. Я сам все сделаю.
– Ну, делай, – равнодушно пожала плечами свекровь. – Раз решил пользу принести.
Вечером Тимур развернул перед Леной настоящий спектакль.
– Леночка, родная, я тут маме решил помочь. Субсидию выбить. Но такая волокита! Ты же знаешь, как я тебя берегу, не хочу, чтобы ты после смены еще по МФЦ моталась. Я сам все сделаю. «Подпиши вот тут, – он протянул ей аккуратно сложенный вдвое лист, — это просто доверенность на сбор документов». Формальность.
Лена взяла ручку. Доверчивое сердце уже было готово расписаться где угодно, лишь бы этот хрупкий мир не рухнул. Но что-то ее остановило. Может, слишком блестели у мужа глаза? Или слишком небрежно он отвернулся к окну?
– Тимур, а что это… «генеральная доверенность»? – она развернула лист. – С правом продажи, дарения и получения денежных средств?
Тимур замер.
– А? Это… это стандартная форма, Лен! Юристы, они всегда так пишут, на всякий случай! Чтобы десять раз не переделывать. Ты же мне веришь?
– Верила, – тихо сказала Лена. Она смотрела на строчки, и пелена спадала с ее глаз. «С правом продажи». «С правом дарения». «Котик». «Турция». Все сложилось в одну уродливую картину.
– Так ты что, – побагровел он, поняв, что обман не удался, – ты мне не веришь?! Я для семьи стараюсь, а ты…
– Уходи, Тимур, – Лена положила бумагу на стол. Голос ее был ровным и мертвым.
– Что?! – взвизгнул он. – Ты меня выгоняешь?! Из моего дома?!
– Это не твой дом. Это квартира твоей матери. А моя – та, которую ты так хотел продать. Уходи.
– Да куда я пойду?! Мама! – заорал он, бросаясь в комнату к свекрови. – Мама, она меня выгоняет!
Любовь Борисовна сидела в кресле, совершенно спокойная. Рядом с ней на столике стояла телефонная трубка – не мобильный, а старый дисковый аппарат.
– Тимур, – начала она необычно громко и отчетливо. – Я тут давеча звонила Раисе Петровне. Ну, помнишь, с третьего подъезда? Мы с ней в «Текстильторге» работали.
Тимур не понял.
– Какой Раисе? При чем тут Раиса?!
– А при том, сынок. Что дочка у нее, Оксана. Ногтями занимается. Хвасталась Раиса, что дочка в Турцию летит. С кавалером. Кавалер, говорит, такой щедрый, такой влюбленный… Все оплатил. Только вот что-то с деньгами у него заминка вышла. Ждет Оксаночка. Боится, что сорвется Турция.
Тимур побледнел так, что стал похож на покойника. Он смотрел на мать, не в силах вымолвить ни слова. Он и забыл, что «Оксана-Ногти» – это дочка материной товарки. Мир, который он так тщательно строил, рушился.
– Ты… мама… ты что…
– Я, сынок, может, и старая, и больная, – Любовь Борисовна с трудом поднялась, опираясь на палочку. – Но я не глухая. И не слепая. И подруг у меня, в отличие от тебя, настоящих, много. Я Раисе все и рассказала. И про квартиру Леночкину, и про твою «доверенность».
Она сделала паузу, давая словам впитаться.
– Ох, и кричала же Раиса. Говорит, завтра же Оксанку свою выпорет, хоть той и тридцать лет. И чтобы духу твоего рядом с ней не было. Так что…
Свекровь подошла к остолбеневшему сыну.
– Иди, Тимур.
– Куда?! – в его голосе была уже не злость, а животный страх.
– А иди… к Оксане. С вещами. Проверь, может, и примет тебя. Без денег-то.
Он рванулся было к Лене.
– Ленуся! Это она! Это она все подстроила! Я же…
Лена молча открыла ему входную дверь.
Он смотрел на ее спокойное, чужое лицо, на строгое, непреклонное лицо матери. И понял, что все. Конец. Здесь ему больше ничего не светит. Он схватил свою куртку, ту, что пахла чужими духами, и выскочил за дверь.
…Прошла неделя. В квартире стало тихо. Непривычно тихо. Любовь Борисовна чувствовала себя лучше – давление почти не скакало. Лена после работы больше не неслась домой, чтобы успеть к ужину. Она стала заходить в магазин, покупать себе не фарш по акции, а хороший кусок сыра или баночку оливок.
Вечерами они сидели на кухне. Любовь Борисовна рассказывала Лене, как правильно солить огурцы, чтобы они хрустели, а Лена делилась больничными историями.
– Скоро первые заморозки, – сказала как-то свекровь, глядя в окно, на пожелтевшие березы. – Пора за калиной, Леночка.
– Пора, Любовь Борисовна, – улыбнулась Лена. – Выздоравливайте. На дачу поедем. Соберем. Все соберем и все наладим.
Она знала, что так и будет. Впереди было много работы, много забот, но впервые за долгие годы она чувствовала не страх, а веру. Веру в то, что все теперь будет правильно.
