— Женечка… ты слышал, что она сказала? Она меня… меня… выгоняет! — голос Вероники Михайловны задрожал, срываясь на фальцет. Она вцепилась в дверной косяк, будто это был последний рубеж обороны.
Женя всё ещё стоял на коленях в прихожей. Он посмотрел на мать, потом на жену, лежащую на матрасе у порога. Его лицо, мокрое от слез, исказилось. Он попал в ловушку, которую сам же и помог построить.
— Мама… — прохрипел он, поднимаясь. — Мам… пожалуйста.
— Пожалуйста? — Вероника Михайловна перешла в наступление. Лучшая защита — это нападение. — Ты у неё просишь прощения? У этой, которая твою мать родную из дома гонит? Я тебе жизнь посвятила, ночей не спала, кусок лучший отдавала! А она? Что она для тебя сделала? На раскладушке легла? Артистка! В театре ей играть!
Женя дернулся, готовый снова взорваться, но уже на мать.
Но Света его опередила. Она медленно, с достоинством, поднялась с матраса. Она не подошла к свекрови. Она встала рядом с мужем.
— Вероника Михайловна, — её голос был ровным, без тени истерики. Это обезоруживало. — Вас никто не выгоняет. У вас есть свой дом. Прекрасная двухкомнатная квартира. А это — наш дом. Мой и Жени. И мы хотим пожить вдвоем.
— «Наш»? — ядовито усмехнулась свекровь. — Квартирка-то Женечкина!
— Квартира — стены, Вероника Михайловна. А дом — это мы. И в нашем доме я не хочу больше слышать, что я «никто».
— Ах ты… — свекровь задохнулась от возмущения.
— Мама! — рявкнул Женя. Он встал между ними, заслоняя Свету. — Хватит! Всё! Света права. Поезжай домой. Я устал. Мы все устали.
Это был бунт. Открытый. Вероника Михайловна смотрела на сына, как на предателя. В её глазах плескалась такая обида, такая неподдельная боль, что Жене стало стыдно.
— Мам, ну не так… — он смягчился. — Ну погостила и хватит. У тебя там… цветы, наверное, не политы.
Это была нелепая отговорка, и все это понимали.
Вероника Михайловна вдруг сникла. Она отпустила косяк.
— Цветы… — пробормотала она. — Значит, выгнал. Родной сын… из-за вертихвостки… Ну, ладно. Ладно. Я уйду. Только помни, Женечка, материно сердце — оно одно. А же́н… их много будет.
Она развернулась и пошла в комнату собирать свою сумку. Она делала это демонстративно громко: хлопала дверцами шкафа, швыряла вещи. Через десять минут она вышла, одетая, с поджатыми губами.
— Такси вызовешь? — бросила она сыну.
— Мам, я провожу…
— Не надо! — отрезала она. — Сама дойду. Не барыня.
Она презрительно глянула на Свету, всё ещё стоявшую у матраса в прихожей, и, гордо вскинув голову, вышла, хлопнув дверью так, что в серванте звякнула посуда.
Женя и Света остались одни.
Тишина была оглушительной. Женя смотрел на закрытую дверь, потом перевел взгляд на матрас.
— Свет… — он шагнул к ней. — Я…
— Убери матрас, Женя, — устало сказала она. — И пойдем спать.
Он бросился исполнять. Он был готов на всё. Он убрал матрас, он взбил подушки, он принес ей воды. Всю свою суетливую, взрывную энергию он направил на заботу.
Когда они легли, он долго лежал молча, боясь дотронуться до нее. Потом не выдержал.
— Свет… Прости, а? Я такой идиот. Я… я её люблю, она мать… но…
— Я знаю, Женя, — сказала Света в темноту. — Я всё знаю. Спи.
Она отвернулась. Она его простила. Но что-то — тонкое, как паутинка, — сломалось. Доверие. То самое, из-за которого она всегда была на его стороне. Она поняла, что теперь им придется учиться жить заново.
Следующие две недели были странными. Женя превратился в идеального мужа. Он приходил с работы (теперь он звонил заранее), бежал в магазин, пытался готовить, создавая на кухне невообразимый хаос. Он постоянно заглядывал Свете в глаза, искал одобрения, боялся её тишины.
Света была спокойна. Она не отталкивала его, но и не спешила навстречу. Она была как человек, выздоравливающий после тяжелой болезни. «Спокойный Властелин» взял ситуацию под контроль. Она перестала быть «никто». Она стала центром их маленькой вселенной, а Женя — спутником, вращающимся вокруг нее.
Вероника Михайловна не звонила. Это было не похоже на нее.
Женя мучился.
— Свет, может, позвонить ей? — спросил он как-то вечером. — Вдруг что…
— Позвони, если хочешь, — пожала плечами Света.
Женя позвонил. И тут же изменился в лице.
— Что? Как упала?
Света напряглась.
— Мы сейчас приедем!
Они неслись на такси через весь город. Оказалось, Вероника Михайловна, по словам соседки Клавдии Петровны, которой она всё-таки позвонила, «полезла на антресоль за банками для засолки и оступилась». Теперь она лежала, не могла встать, и жаловалась на страшную боль в ноге.
— Ох, Светочка, — шептал Женя в такси, вцепившись в её руку. — А вдруг перелом? Она же одна…
— Сейчас увидим, — сказала Света. У неё на работе всякое бывало. Она видела, как люди имитируют припадки перед охраной. Что-то в этой истории её настораживало. Банки для засолки. В конце ноября. Когда все соленья давно стоят в погребах или съедены.
Дверь им открыла Клавдия Петровна, полная праведного гнева.
— Наконец-то! — зашипела она. — Мать при смерти, а вы…
Вероника Михайловна лежала на диване в своей двухкомнатной квартире и стонала. Нога была вытянута.
— Ой, Женечка… сынок… всё… не жилец я…
Женя бросился к ней. Света остановилась в дверях комнаты.
Её наметанный глаз сразу оценил обстановку. В квартире был идеальный порядок. Не тот бардак, который бывает, когда человек живет один и ему всё равно. А показательный, «прибранный к приходу» порядок. На столе стояла вазочка с печеньем. И… банки. Три трехлитровые банки, чистые, стояли у дивана.
— Мама, где болит? — причитал Женя.
— Везде… нога… голеностоп… Ой, как крутит!
Света молча подошла.
— Вероника Михайловна, — сказала она тихо. — Разрешите, я посмотрю.
— Не трогай! — взвизгнула свекровь. — Больно!
Света проигнорировала её. Она аккуратно, но сильно прощупала лодыжку. Вероника Михайловна закричала. Но Света знала, как кричат от настоящей боли. Это было не то. Опухоли не было. Синяка — тоже.
— Клавдия Петровна, — обратилась Света к соседке. — Спасибо вам большое. Мы дальше сами.
Клавдия Петровна, не ожидавшая такого вежливого, но стального приказа, фыркнула и удалилась.
Как только дверь за ней закрылась, Света села на стул напротив дивана.
— Женя, иди на кухню. Поставь чайник. И найди эластичный бинт.
— Свет, надо «Скорую»! — паниковал Женя.
— Бинт, Женя, — повторила она, не повышая голоса.
Женя, привыкший за последние недели к её командам, послушно ушел.
Света смотрела на свекровь. Та перестала стонать и смотрела на невестку с ненавистью.
— Что, радуешься? — прошипела она. — Приехала посмотреть, как я подыхаю?
— Вероника Михайловна, у вас обычное растяжение. В лучшем случае. В худшем — вы просто очень хорошая актриса, — спокойно сказала Света.
— Да как ты смеешь?! — свекровь попыталась сесть, но тут же охнула и снова легла.
— Банки для засолки. В ноябре. Вы серьезно? — Света усмехнулась. — Какие соленья сейчас? Квашеная капуста? Так для нее антресоли не нужны, кадушка в коридоре стоит.
Вероника Михайловна замолчала. Она поняла, что её просчитали.
— Я просто… хотела… — она вдруг запнулась.
— Чтоб Женечка приехал? — мягко закончила Света. — Чтобы он почувствовал себя виноватым? Чтоб снова метался между мной и вами?
— Он мой сын! — в голосе свекрови прозвучало отчаяние.
— Да. Он ваш сын. А еще он мой муж. И он устал, Вероника Михайловна. Он на стройке надрывается, а потом приходит домой и надрывается здесь, между нами. Вы же его в могилу сведете. Вы этого хотите?
Вероника Михайловна молчала. Она смотрела в потолок.
— Ты… ты права, — вдруг тихо сказала она. — Права. Я… как увидела, что он тебя выбрал… как он на меня рявкнул… У меня внутри всё оборвалось. Думала, всё. Потеряла сына. Совсем одна осталась.
Женя вошел с бинтом. Он услышал последние слова. Он остановился, глядя на мать.
— Мам… ты чего… Какая одна?
И тут Вероника Михайловна заплакала. Не как обычно, не для публики. А тихо, по-стариковски, вытирая слезы краешком халата.
— Одна, Женечка, одна… Клавдия — она подружка, да. Но ей до меня дела нет. У нее свои дети, внуки. А у меня… только ты. А ты… вон. Своя семья. И я… я испугалась. Думала, всё, не нужна я тебе больше. Вот и… придумала. С банками… Простите меня, дураки. Старая я… глупая…
Света смотрела на нее. На эту пожилую, несчастную женщину, которая всю жизнь жила только сыном и так боялась остаться ненужной, что готова была на любой, даже самый глупый, спектакль.
И та злость, та обида на «никто», которая сидела в Свете ледяным комком, вдруг растаяла. Ей стало её невыносимо жаль.
Она подошла к дивану. Села на краешек.
— Вероника Михайловна… — она взяла её сухую, морщинистую руку. — Вы нам нужны.
Свекровь вскинула на нее удивленные, красные от слез глаза.
— Нужны. Женя вас любит. И… я… я тоже не желаю вам зла. Но… — Света вздохнула. — Давайте жить… по-честному. Без манипуляций. Без «кто хозяин». Мы же семья.
Женя стоял и смотрел на них. На двух главных женщин в его жизни. И одна из них, его тихая, спокойная Света, только что сделала то, на что у него никогда не хватало духу. Она не воевала. Она — мирила.
— Мам, — он подошел и сел с другой стороны. — Ты правда… ты нужна. Очень. Только… не лезь, а? Мы сами. А по воскресеньям… — он посмотрел на Свету.
— А по воскресеньям мы будем приезжать к вам. Или вы к нам. На пироги, — закончила Света. — Но только по воскресеньям. И со звонком.
Вероника Михайловна смотрела то на сына, то на невестку.
— На пироги… — прошептала она. — Я… я с капустой люблю. А Женечка — с мясом.
— Вот и испечем, — улыбнулась Света. — А сейчас… давайте я вам ногу всё-таки забинтую. Растяжение — это тоже неприятно. И, знаете, есть хороший народный рецепт…
И Света, «Спокойный Властелин», начала рассказывать свекрови, как правильно делать компресс из тертого сырого картофеля, чтобы снять отек. Вероника Михайловна, забыв про спектакль, вдруг заинтересовалась.
— Картофель? Сырой? Да ты что… А я всегда капустный лист прикладывала. А вот, кстати, про капусту… Чтобы щи были наваристые, кочан надо брать прихваченный первым морозцем, он тогда сладость дает…
Женя сидел между ними, слушал этот неожиданный, мирный разговор про капусту и картошку, и впервые за много лет чувствовал, что он не на линии фронта. Что он — дома.
Прошло несколько месяцев. Наступила весна, звонкая, с капелью и запахом талой земли.
В квартире Светы и Жени было тихо. Но это была уже не та, звенящая тишина обиды. Это было спокойствие.
Женя всё так же работал на стройке, всё так же уставал, но суетливости в нем поубавилось. Он больше не срывался. Он научился ценить тишину. И он больше никогда не называл свою квартиру своей.
— Наш дом, — говорил он. — Пора в нашем доме ремонт доделать.
Света работала на своей «сидячей» работе. Но теперь, приходя домой, она знала, что её ждет муж, который ценит её спокойствие.
Вероника Михайловна жила у себя. Она больше не приезжала без звонка. Но каждое воскресенье они исправно встречались. То у нее, то у них. И пекли пироги. Вероника Михайловна оказалась кладезем житейской мудрости и кулинарных рецептов, и Света, к своему удивления, начала всё это записывать в толстую тетрадь. Оказалось, что свекровь умеет не только сплетничать с Клавдией Петровной, но и прекрасно разбирается в сортах помидоров для рассады и знает, как вывести любое пятно.
Она всё еще пыталась порой манипулировать, по старой привычке начинала жаловаться Женечке на одиночество, но Света тут же пресекала это.
— Вероника Михайловна, мы же договорились. По-честному.
И свекровь, вздохнув, переводила разговор на погоду.
Как-то вечером Женя, обнимая Свету на их кухне, сказал:
— Знаешь… я тогда, когда крикнул «никто»… я ведь и правда так думал. Что я — главный. А ты… ну, жена. А потом понял.
— Что понял, Жень?
— Что хозяин в доме — не тот, кто кричит. И не тот, на кого квартира записана. А тот, на ком всё держится. На ком… дом стоит. А это ты, Свет. Ты мой… Властелин.
Света улыбнулась и прижалась к нему.
— Мы оба, Жень. Мы оба.
Она смотрела в окно, на набухающие почки на старой рябине. Впереди была новая жизнь. Трудная, настоящая, но полная веры в то, что они справятся.
