За окном медленно гасли краски короткого зимнего дня, а в нашей гостиной зажигались теплые огни. Мягкий свет от настольной лампы отбрасывал уютные тени на стены, где в идеальном порядке висели дорогие репродукции. Воздух был наполнен густым, согревающим ароматом тушеного мяса с грибами и лавровым листом — сложным блюдом, на которое я потратила больше часа, стараясь соблюсти все нюансы. Я стояла у плиты и мешала соус, слушая, как в соседней комнате мой муж, Максим, помогает нашему сыну Артему с уроками.
— Нет, Тема, подумай еще раз, — его голос звучал ровно и ободряюще. — Здесь нужна не формула, а логика. Ты же у меня логик.
Со стороны это выглядело как картина абсолютной гармонии. Успешный муж, любящий отец, красивый ребенок в уютном доме. Мы годами оттачивали этот образ, как ювелиры огранку дорогого камня. Каждая деталь интерьера, каждая наша улыбка для соцсетей, каждое семейное фото — все было частью безупречного фасада. Дорогая недвижимость, дорогая жизнь, дорогие иллюзии. Но сегодня вечером что-то щелкнуло внутри меня. Игра в счастливую семью подходила к концу.
Я наблюдала за ними через приоткрытую дверь. Максим склонился над учебником, его густые темные волосы были идеально уложены, даже дома. Его профиль, сильные руки, лежащие на столе — все в нем дышало уверенностью и силой. Он был лицом нашей семьи, ее гордым фасадом. А я? Я была ее кошельком. Тихим, надежным, неиссякаемым источником, который позволял этому фасаду сиять. И сегодня этот кошелек решил, что с него хватит.
Артем что-то тихо сказал, и Максим рассмеялся. Его смех был таким же идеальным, как и все остальное — заразительным, но для моего слуха в нем прозвучала фальшивая нота. Я поймала себя на мысли, что ищу эти фальшивые ноты все чаще. В его поцелуе, утром, когда он торопился на работу. В его объятиях, которые стали короче. В его взгляде, который скользил по мне, будто оценивая дорогую вещь, а не любя жену.
Я переложила ложку в другую руку и почувствовала, как по ладони пробежала дрожь. Не от страха. От предвкушения. От тяжелого, каменного предчувствия того, что должно было случиться.
— Пап, а мама нас скоро позовет? — спросил Артем, и в его голосе я услышала ту самую незащищенность, которую он тщательно скрывал днем, в школе.
— Конечно, скоро, — Максим потрепал его по волосам. — Мама у нас лучший повар.
Его слова должны были согреть меня. Когда-то они бы согрели. Но сейчас они упали в пустоту. Лучший повар. Надежный тыл. Хранительница очага. Удобные ярлыки для неудобной правды, которая копилась годами, как пыль на верхней полке шкафа, до которой никто не дотягивается.
Я сделала последний штрих — бросила в соус щепотку свежего тимьяна. Аромат стал еще глубже. Все было готово к нашему идеальному семейному ужину. Осталось только сесть за стол и доиграть эту сцену до конца.
В кармане моего домашнего фартука тихо вибрировал телефон. Я медленно, почти неохотно, вытерла руки и достала его. Экран светился холодным сиянием. Одно новое сообщение. Я провела пальцем по стеклу, и сердце на мгновение замерло, а затем забилось с новой, лихорадочной силой.
Это было СМС от банка. Там не было ни одного лишнего слова, только сухой, бездушный факт, который должен был перевернуть нашу жизнь с ног на голову. «Запрос на перевод 300 000 рублей отклонен».
Тишина в квартире стала звенящей. Лишь за стенами доносился сдержанный гул вечернего города. Я стояла на кухне, сжимая в руке телефон, и чувствовала, как реальность раскалывается на две неравные части: «до» и «после». Это «после» наступало с каждой секундой, наполненной леденящим ожиданием.
Оно пришло не сразу. Сначала был звук — резкий, отрывистый, как выстрел. Это хлопнула дверь кабинета. Потом тяжелые, быстрые шаги по паркету. Они приближались, и с каждым шагом воздух в доме сгущался, наполняясь грозовым электричеством.
Максим появился в дверном проеме. Его лицо, обычно такое спокойное и уверенное, было искажено гримасой ярости. В глазах, которые я когда-то считала бездонными, пылал холодный огонь. Он с силой сжимал свой телефон, будто хотел раздавить его в ладони.
— Ты что, карту заблокировала?!
Его голос был похож на скрежет камня, низкий, рвущий тишину. Он не кричал еще, но каждый слог был отточен и брошен в меня, как нож.
Я отложила телефон на столешницу, движение вышло на удивление плавным, будто все мои чувства ушли вглубь, оставив на поверхности лишь ледяное спокойствие. Я встретила его взгляд. Внутри все сжалось в комок, но голос не дрогнул.
— Нет. Я просто убрала тебя из своей жизни. Вместе с доступом к деньгам.
Наступила секунда ошеломленного молчания. Он не ожидал такого. Он ждал оправданий, технических неполадок, слез. Но не этого холодного, бесповоротного заявления. Его лицо исказилось еще сильнее. Это было не лицо любимого человека, а маска жадности и обиды, страшная в своей откровенности.
— Ты сошла с ума? — прошипел он, сделав шаг ко мне. — Ты знаешь, что сейчас произошло? Я не смог оплатить сделку! Ту самую сделку, которая гарантировала нам будущее! Все рухнуло из-за твоего дурацкого каприза!
— Мой каприз? — я почувствовала, как лед внутри начинает таять, уступая место горькой желчи. — Триста тысяч, Максим! С каких это пор наши общие сбережения, в которые я вкладывала каждый рубль, стали твоими личными деньгами на какие-то темные сделки?
— Темные? — он фыркнул, но в его глазах мелькнула тень. — Это ты теперь разбираешься в моем бизнесе? Ты, которая только и умеет, что тратить деньги на свои кружева и фарфор? Ты всегда считала свои деньги нашими, а мои — своими! Я все для этой семьи, все! А ты… ты просто хранишь свой сундук, как жадная старуха!
Его слова обжигали, но боль была старой, знакомой. Мы слышали их друг от друга уже много раз, они были частью нашего тихого танца вокруг денег и власти. Но сегодня танец закончился.
Из-за его спины в гостиную робко выглянул Артем. Его лицо было бледным, глаза огромными от страха.
— Папа… мама… — его тонкий голосок прозвучал как колокольчик, разбивающий хрустальную вазу.
Но Максим уже не мог остановиться. Он повернулся к сыну, и его ярость, не найдя выхода во мне, устремилась к нему.
— Иди в свою комнату, Артем! Не мешай взрослым решать вопросы!
Он кричал на него. Кричал тем самым голосом, который только что читал ему задачу по логике. Ребенок вздрогнул, словно от удара, его губы задрожали, а глаза наполнились слезами. Он не плакал, он смотрел на нас, на двух монстров, в которых превратились его родители, и его маленький мир рушился на глазах.
Вот он, наш идеальный фасад. Трещина прошла по нему от самого основания, и из нее хлынула вся наша грязная, неприглядная правда. И я понимала, что это только начало.
Тишина, наступившая после хлопнувшей двери кабинета, была тяжелой и густой, как смола. Она впитывала в себя отголоски скандала, приглушенные рыдания Артема и гулкую пустоту внутри меня. Я стояла посреди гостиной, все еще ощущая на себе ожог от слов Максима. «Жадная старуха». Эти слова висели в воздухе, ядовитым облаком.
Артем не пошел в свою комнату. Он сидел на краю дивана, скрючившись, пряча лицо в коленях. Его худенькие плечи вздрагивали. Вид его спины, такой беззащитной и хрупкой, пронзил меня острее любых упреков мужа.
Я медленно подошла и опустилась рядом, положив руку ему на голову.
— Все хорошо, Тем, — прошептала я, и голос мой сорвался. Ничего не было хорошо. Это была ложь, такая же, как и вся наша недавняя жизнь. — Папа просто… сильно разозлился. Это пройдет.
Он не ответил, лишь глубже вжал голову в колени. Мои слова были пустыми, и он это чувствовал. Дети всегда чувствуют фальшь.
— Пойдем, я помогу тебе лечь в кровать, — мягко сказала я, поднимаясь.
Он молча позволил взять себя за руку и повести в комнату. Его ладонь была маленькой и горячей. Я уложила его, натянула одеяло до подбородка и поцеловала в лоб. Его глаза были закрыты, но я знала, что он не спит. Он просто прятался, как умел.
— Спи, сынок, — сказала я, выключая свет и оставляя дверь приоткрытой, чтобы луч света из коридора падал на пол, обозначая путь к отступлению.
Вернувшись в гостиную, я почувствовала невероятную усталость, будто все кости наполнились свинцом. Я опустилась в то же кресло, где час назад сидел Максим, и обхватила голову руками. Запах тушеного мяса, еще недавно такой аппетитный, теперь казался удушающим и приторным. Он был частью той лжи, которую я сама же и создавала.
И тогда воспоминания нахлынули, смывая тонкую пленку самообладания.
Не эта просторная квартира с видом на огни города, а маленькая однушка на окраине. Не паркет, а линолеум с потертостями. Не дизайнерская люстра, а самодельный абажур. Я, молоденький бухгалтер, приносящая домой скромную, но честную зарплату. И он — Максим, полный амбиций и идей, с горящими глазами.
— Арь, это стопроцентно, я все просчитал! — говорил он, расхаживая по тесной комнате. — Нужно только вложение. Небольшое. Твои сбережения… это же капля в море для наших будущих доходов!
И я верила. Я видела в нем не дельца, а мечтателя, гения, в которого никто не верил, кроме меня. Я отдавала ему свои деньги, копившиеся годами, деньги, которые отец завещал мне с наказом «на черный день». Я верила в него сильнее, чем в себя.
А потом был отец. Его пронзительный, умный взгляд, который видел людей насквозь.
— Дочка, он не для тебя, — сказал он как-то, когда я в очередной раз завела речь о помощи Максиму. — В его глазах я читаю не дело, а алчность. Он не созидатель, он — делец. И ему нужны не ты, а твои ресурсы.
— Ты его просто не знаешь! — горячо возражала я. — Ты всегда ко всем с подозрением!
Отец покачал головой, его лицо было печальным.
— Я прожил долгую жизнь и научился различать людей. Он смотрит на вещи, на наш дом, на тебя, и я вижу в его взгляде не любовь, а расчет. Он алчет чужого. Рано или поздно он присвоит и тебя, как вещь.
Я тогда ушла, хлопнув дверью, считая отца старомодным и несправедливым ревнителем.
Теперь, глядя на закрытую дверь кабинета, за которой сидел тот самый человек, я понимала: отец оказался прав. Он не видел в Максиме человека, он видел натуру, алчущую чужого. А я? Я все эти годы покупала его любовь. Сначала деньгами на бизнес, потом — дорогими подарками, которые должна была сама себе дарить, потом — своим молчанием, когда его траты становились все безумнее. Наследство отца, которое он завещал только мне, таяло на глазах, удобряя почву для амбиций мужа, который уже давно считал эти деньги своими по праву.
Я сидела в темноте, слушая, как в соседней комнате всхлипывает мой сын, и понимала, что черный день, о котором говорил отец, настал. И я осталась с ним один на один.
За тяжелой дверью кабинета царил иной мир — мир дорогой кожи, полированного дерева и осевшей в углах тишины. Максим стоял у стены-витрины, где рядами выстраивались бутылки с выдержанным алкоголем. Он налил в толстостенный бокал золотистой жидкости, не глядя, и сделал большой глоток. Огонь прожег горло, но не смог согреть холод внутри.
Его взгляд упал на небольшую, пожелтевшую от времени фотографию в простой деревянной рамке, стоявшую на самом краю стола. Ее почти не было видно за новеньким мощным монитором. На снимке — улыбающийся, совсем еще молодой мужчина в простой рабочей спецовке. Он стоял, засунув руки в карманы, на фоне проходной огромного завода. Его отец.
«Смотри, сынок, — словно доносился из прошлого его голос, всегда уставший, но добрый. — Здесь твой старик коротает свои деньки. Главное — честно прожить. Как бы трудно ни было».
Честно. Максим сжал бокал так, что костяшки пальцев побелели. Какая честь была в том, чтобы проработать тридцать лет на износ, не подняв головы от станка, и умереть, оставив после себя лишь потрепанную трудовую книжку да старую «восьмерку» в кредит? Какая честь в том, чтобы вечно считать копейки до зарплаты, отказывать себе и семье в самом малом, и слышать за спиной шепот соседок: «Ну и бедолага же этот Николай, хоть бы судьба его смиловалась».
Максим боялся. Боялся до дрожи в коленях, до ночного холодного пота. Он боялся повторить эту унылую, серую судьбу. Он боялся быть как отец — человеком, чью жизнь можно было уместить в одной строке трудовой книжки. Незначительным. Неудачником.
Именно этот страх гнал его вперед. Заставлял работать по восемнадцать часов в сутки, врать, изворачиваться, заключать сомнительные сделки. Он строил не бизнес. Он возводил крепость, высокую и неприступную, между собой и призраком отцовской неудачи. Деньги для него были не просто бумажками. Они были щитом, мечом и доказательством. Доказательством того, что он — не он. Что он чего-то стоит.
Еще один глоток. Алкоголь начал делать свое дело, притупляя остроту ярости и обнажая старую, незаживающую обиду. На кого? На отца за его бедность? На Арину за ее спокойную уверенность? На ее покойного отца, который с первого взгляда посмотрел на него свысока, будто видел насквозь, видел ту самую, пахнущую бедностью, заводскую проходную?
Он повернулся и уперся руками в стол. Его отражение в темном экране монитора было искаженным, размытым.
«Для нее это были «ее деньги», — думал он, с ненавистью глядя на свое отражение. — Для меня — инвестиция в наше общее завтра. Разве семья не должна быть единым целым? Разве не все средства хороши, чтобы поднять ее, нас, нашего сына, на тот уровень, где мы будем недосягаемы для нищеты и унижений?»
Он искренне верил в это. В своей системе координат его жадность была заботой, а карьеризм — подвигом во имя семьи. Арина со своим бухгалтерским педантизмом, со своей тягой к «надежности» и «прозрачности» просто не понимала его масштаба. Она цеплялась за свои бумажки, не видя огромной картины, которую он писал для них всех.
Тихой походкой он подошел к двери и приоткрыл ее. Из комнаты сына доносилось ровное, спокойное дыхание. Артем наконец уснул. А из гостиной не доносилось ничего. Та тишина, что исходила от Арины, была красноречивее любых криков. В ней была непробиваемая стена.
Он закрыл дверь и снова подошел к бару. Его взгляд снова наткнулся на фотографию. Улыбающееся лицо отца казалось ему теперь не добрым, а глупым. Словно бы тот радовался своей убогой участи.
— Я не такой, — хрипло прошептал Максим в тишину кабинета. — Я не буду как ты.
Но чем громче он это говорил, тем острее чувствовал, как тень отца накрывает его с головой. Невысокий, вечно уставший человек в замасленной спецовке оказался сильнее. Он проиграл ему, даже не начав бой.
Ночь тянулась медленно и безнадежно, как тяжелая, мокрая простыня. Я так и не сомкнула глаз, прислушиваясь к звукам из-за двери кабинета. Оттуда доносились приглушенные шаги, позвякивание стекла о стекло, а потом — полная тишина. Максим либо уснул, либо застыл в своем молчаливом протесте. Артем больше не плакал, его сон был тревожным, он ворочался и что-то бормотал. Я лежала и смотрела в потолок, чувствуя, как стены этой красивой, дорогой клетки медленно сдвигаются.
С первыми лучами солнца, бледными и робкими, пришло решение. Оно родилось не из ярости, а из леденящего, абсолютного спокойствия. Все было кончено. Игра закончилась. Пора было убирать декорации.
Я встала, надела халат и вышла в коридор. В квартире царила мертвая тишина. Дверь в кабинет была по-прежнему закрыта. Я прошла мимо, направляясь в прихожую, к большому встроенному шкафу. Там, на самой верхней полке, пылились вещи, оставшиеся от отца. После его смерти я сгоряча, в горе, забросила сюда несколько коробок, не в силах разбирать их. А потом, когда жизнь с Максимом поглотила меня целиком, я просто забыла о них.
Мне понадобилось приставить кухонный стул, чтобы дотянуться. Пахло пылью и нафталином. Я сгребла в охапку несколько картонных коробок, стараясь делать это как можно тише, и перенесла их в гостиную. В них не было ничего ценного — старые книги, какие-то бумаги, фотографии в конвертах. Я механически перебирала содержимое, не зная точно, что ищу. Возможно, просто отвлекалась. Возможно, искала в этом хаосе прошлого какую-то опору.
И тогда я увидела его. Не в коробке, а за ними, в самом углу верхней полки, лежал невысокий деревянный ящик. Простой, столярной работы, с небольшим висячим замочком. Ящик отца. Он всегда стоял у него в кабинете на столе, и я в детстве думала, что там хранятся настоящие сокровища. Он шутил: «Здесь, дочка, все мои секреты. Пригодятся, когда вырастешь».
Я потянула ящик к себе. Он был тяжелее, чем выглядел. Замочек, когда-то блестящий, теперь покрылся темным налетом. Ключа, конечно, не было. И никогда не было. Я никогда не видела, чтобы отец его открывал.
Я попробовала потянуть на себя дужку замка — тугая, не поддается. Внутри что-то глухо загремело, перекатываясь. Не просто бумаги. Что-то твердое. Сердце начало биться чаще. Я сошла со стула и пошла на кухню, в ящик с инструментами. Мои руки дрожали, когда я взяла отвертку с тонким жалом.
Вернувшись, я вставила жало в замочную скважину и с силой нажала на ручку. Дерево вокруг замка с хрустом поддалось. Еще одно усилие — и старый, хрупкий механизм с треском сломался. Замочек повис на одной петельке.
Я закрыла глаза на мгновение, словно боялась заглянуть внутрь. Потом медленно, почти с благоговением, приподняла крышку.
Внутри, на бархатной, выцветшей от времени подкладке, лежал один-единственный предмет. Конверт. Белый, плотный, без марок и адреса. На нем — знакомый, твердый почерк отца, который я не видела много лет. Строки, выведенные черными чернилами, прожигали бумагу и время, достигая меня сейчас, в этот самый момент.
«Для моей дочери. Вскрыть, когда поймешь, что твой муж — не тот, за кого себя выдает.»
Холодный ужас, стремительный и безжалостный, пробежал по моей спине. Руки задрожали так, что я едва удерживала ящик. Это было не предупреждение. Это был приговор. Приговор, вынесенный много лет назад и ждавший своего часа. Отец словно смотрел на меня из небытия, и в его взгляде не было ни капли укора. Только бесконечная печаль и горькая правота.
Я взяла конверт. Он был тяжелым, плотно набитым бумагой. Письмо, которое опоздало на десять лет. Или, может быть, пришло как раз вовремя, чтобы спасти то, что еще можно было спасти.
Глава 6: Правда, которая бьет больнее кулаков
Я сидела на полу в гостиной, прислонившись спиной к дивану. В руках у меня был тот самый конверт. Лучи утреннего солнца, такие беззаботные и яркие, падали на него, но не могли прогреть лед, сковавший мои пальцы. Я медленно, будто боялась, что бумага взорвется, разорвала край конверта.
Внутри лежало несколько листов, исписанных плотным, узнаваемым почерком отца. Но это было не просто письмо. К ним были приложены другие, чужие листы — распечатки, фотокопии, сухие отчеты.
Мои глаза скользили по строчкам, сначала не понимая, потом схватывая отдельные фразы, а потом — считывая ужасающую картину целиком. С каждым прочитанным словом во рту появлялся вкус меди, а сердце превращалось в комок спрессованной боли.
«Моя дорогая дочь, — начиналось письмо. — Если ты читаешь эти строки, значит, мое самое большое опасение сбылось. Значит, тот человек, которого ты выбрала, показал свое истинное лицо. Прости меня за это вторжение в твою жизнь. Но я твой отец, и мой долг — защитить тебя, даже когда меня не станет».
Я сделала глоток воздуха, но он не дошел до легких.
«Когда ты впервые привела Максима в наш дом, я увидел в его глазах не любовь к тебе, а расчет. Мне не давали покоя его манеры, его настойчивость, его желание понравиться любой ценой. Я, будучи уже тяжело больным, нанял человека, чтобы проверить его. То, что он выяснил, я не мог сказать тебе тогда. Ты была так счастлива, так слепа в своей вере…»
Я перевернула страницу. Мои руки дрожали так, что бумага хрустела.
«Их встреча не была случайной, Арина. Та деловая конференция, где вы познакомились, была тщательно спланирована. У Максима тогда был роман с женщиной по имени Лариса, которая как раз входила в круг организаторов. Именно она подсказала ему, на кого из «перспективных» девушек стоит обратить внимание. Дочь обеспеченного человека, с хорошими связями и, что самое главное, с солидным наследством. Ты была для него не единственным вариантом, но самым выгодным».
По щекам потекли слезы, горячие и соленые. Я даже не заметила, когда начала плакать. Я была мишенью. Целевым капиталом. С самого начала.
«Он женился на тебе не по любви. Он женился на доступе к деньгам. На связях твоего старого, больного отца. На твоей наивности и желании верить в сказку. После свадьбы его связи с Ларисой и ее окружением не прекратились. Они использовали тебя и наши ресурсы как трамплин для своих дел. Все эти годы, каждый его нежный взгляд, каждая ласка — все это была хорошо поставленная пьеса. Я не стал разрушать твое счастье тогда, надеясь, что ошибаюсь. Но я обязан был оставить тебе правду. На тот случай, если твое счастье окажется иллюзией».
Я откинула голову на диван и зажмурилась, но слезы текли сквозь ресницы, оставляя на щеках влажные дорожки. Вся наша совместная жизнь, каждый смех, каждая ссора, рождение Артема — все это было тенью, разыгранным спектаклем для достижения одной цели. Он был не мужем. Он был режиссером моей лживой жизни. А я — главной актрисой, которая не знала, что играет в чужой пьесе.
Я сидела так, может, минуту, может, час. Потом медленно встала, собрав листы в стопку. Боль уступила место странному, пустотному спокойствию. Вся ложь была теперь здесь, на бумаге. И у нее не было шансов против этой тяжелой, горькой правды.
Я знала, что мне нужно делать. Пьеса заканчивалась. Пора было заглянуть за кулисы и показать главному режиссеру его финальные титры.
Утро полностью вступило в свои права, заливая гостиную безжалостно-ясным светом, в котором вся наша жизнь виделась особенно обшарпанной и фальшивой. Я не спала. Собранность, пришедшая на смену горю, была холодной и твердой, как речной булыжник. Я сидела в кресле, положив на колени стопку с письмом и отчетами, и ждала.
Дверь кабинета наконец скрипнула. Максим вышел. Он выглядел помятым, усталым, его дорогая рубашка была смята, а глаза покраснели от бессонницы и алкоголя. Увидев меня, он на мгновение замер, а затем его лицо снова исказилось привычной гримасой раздражения.
— Ну что, одумалась? — его голос был хриплым. — Готова разблокировать карты и извиниться?
Я не ответила. Я просто смотрела на него. Мой взгляд, должно быть, был не таким, каким он привык его видеть — не виноватым, не умоляющим, не злым. Он был пустым. И от этой пустоты ему стало не по себе.
— Чего ты уставилась? — он нервно провел рукой по волосам.
Я медленно подняла со стола листок бумаги — ту самую, первую страницу письма отца. И начала читать вслух. Голос мой был ровным, металлическим, без единой дрожи.
— «Их встреча не была случайной, Арина. Та деловая конференция, где вы познакомились, была тщательно спланирована…»
Сначала он слушал с недоумением, потом с нарастающим недоверием. Но когда я произнесла имя Ларисы и заговорила о ее связях, его лицо начало меняться. Напряженная маска стала трескаться, обнажая панику и страх.
— Что за бред ты несешь? Какое письмо? Что ты там выдумала? — он попытался сорваться на крик, но получилось слабо.
Я продолжала читать. Сухие, неумолимые строчки, как удары хлыста, висели в воздухе. Я зачитала отрывок о том, как он женился на доступе к деньгам и связям.
— Довольно! — закричал он, делая шаг ко мне. — Прекрати эту комедию! Это какие-то старые сказки! Твой отец всегда меня ненавидел!
— Нет, — я наконец подняла на него глаза. — Он меня любил. А тебя — просто знал. И оставил мне это, чтобы я смогла увидеть тебя без грима. Игра окончена, Максим.
Он замер, его дыхание стало частым и поверхностным. Он смотрел на листы в моих руках, и я видела, как в его глазах идет борьба: отрицание, злоба, и наконец — осознание полного поражения. Его плечи ссутулились. Он проиграл. Его многолетняя игра закончилась провалом.
— Арина… — он попытался найти новые слова, но их не было.
— Я не буду выгонять тебя, — сказала я тихо. — Эта квартира куплена на мои деньги. Ты просто уйдешь. С тем, что принес с собой. Ты не получишь ничего.
— А Артем? — его вопрос прозвучал испуганно и по-детски беспомощно.
— Артем останется со мной. Ты можешь его видеть. Но сначала… — я сделала паузу, — сначала ему нужно объяснить, почему папа все эти годы был… актером. И какую роль он играл для нас обоих.
Больше он ничего не сказал. Он развернулся и медленно побрел обратно в кабинет. Через полчаса он вышел с небольшим дорожным чемоданом, который всегда стоял на антресолях. Он не посмотрел в мою сторону, не попрощался. Дверь закрылась не со стуком, а с тихим, щелкающим звуком, будто захлопнулась последняя страница толстой, лживой книги под названием «Наша семья».
Я подошла к окну. Внизу, у подъезда, стояло такси. Не его дорогой, блестящий автомобиль, остававшийся в подземном гараже, а обычная желтая иномарка. Он бросил чемодан в багажник и сел на заднее сиденье, не оглядываясь. С неба начал накрапывать мелкий, холодный дождь.
Я впервые за долгие годы почувствовала, что дышу полной грудью. Это не была радость. Это была свобода. Горькая, одинокая, оплаченная слезами и предательством, но настоящая. Я повернулась от окна и посмотрела на дверь комнаты сына. Теперь нам предстояло учиться жить заново. Без сценария, без режиссера, без декораций. Но уже по-настоящему.
